Вспомни меня

Нур кивает.

– Похоже, Джоанна встретила миссис Хёрд в спиритуалистской [4] церкви, где искала утешения после смерти мужа.

В спиритуалистской церкви? Как сестра могла попасть в лапы этих шарлатанов – при наших-то с ней испытаниях в ранние годы? Все начинается с разговоров про Господнюю любовь, а затем быстро переходит к изгнанию бесов, и твои дети, стоя на коленях в подвале, молят о спасении.

– Полагаю, между ними возникло что-то вроде дружбы. Джоанна обращалась к миссис Хёрд за наставлением и советом, а позже попросила изобразить доктора Лукас, чтобы помочь вам вылечиться. Та с радостью согласилась на этот обман, поскольку, цитирую, – Нур заглядывает в свои записи, – чувствует себя «обязанной использовать свои силы для исцеления недужных». К ее чести, она, кажется, действительно искренне беспокоится за вас, Сара.

Я ожесточенно щипаю себя. Хватит реветь! Хёрд хорошая актриса, надо отдать ей должное. Сперва немного медицинского жаргона для правдоподобия, а там уже можно переходить к кристаллам и энергии света. И я верила, по-настоящему верила, чувствуя тепло рук и ласку прикосновений, что в меня вливается некая целительная сила. А чего я только не рассказывала тогда! Неужели потом все становилось известно Джоанне? Кровь бросается мне в лицо, когда я представляю, как эти двое разбирают по косточкам мои секреты – возможно, там же, на кухне за чаем, пока я блаженно дрыхну после сеанса. Сестра, как ты могла?!

Я вдруг вспоминаю еще кое-что.

– А лекарства, которые она мне давала?

Нур заглядывает в записи.

– Пилюли на основе трав. Валериана и розмарин.

Неудивительно, что у меня едет крыша и случаются панические атаки. Лечить серьезную травму мозга энергией света и долбаной валерьянкой!.. Глаза наполняются слезами, но я ожесточенно вытираю их рукой. Хватит себя жалеть!

– Почему она взяла мои деньги?

– Она утверждает, что годами брала с вас слишком мало и теперь просто восстановила справедливость. В прошлом Хёрд уже производила пару небольших переводов онлайн, а теперь, узнав о смерти Джоанны, поняла, что если не возьмет дело в свои руки, то ничего не получит. Остатки она сняла наличными, поскольку боялась, что полиция может следить за вашими счетами. По словам миссис Хёрд, у нее с вашей сестрой была некая устная договоренность, что без денег она не останется. И вы якобы тоже подтвердили это, сообщив все банковские реквизиты.

– С чего бы это? – возмущаюсь я. Впрочем, я смутно припоминаю, как несколько лет назад жаловалась на одном из сеансов, что Джоанна слишком контролирует мои финансы, а я хотела бы больше независимости в денежных вопросах.

– У нее был также ваш паспорт – могли вы ей его дать? И, возможно, доверенность на снятие ваших денег? – очень деликатно спрашивает Нур. Могла бы не миндальничать – я и так знаю, что они держат меня за сумасшедшую.

– Я ни за что не отдала бы свои деньги, – настаиваю я. – Без них я потеряла бы последнюю независимость, которая у меня осталась.

– Теперь вы унаследуете состояние сестры, – замечает Роулинсон, бросая на меня взгляд. – Кто знает, вдруг вы с Хёрд на пару это все состряпали?

У меня отвисает челюсть.

– Что?! Да я до сегодняшнего дня даже не знала о ее существовании!

– Сара, мы тщательно все расследуем, – заверяет меня Нур. – Такое совпадение по времени со смертью Джоанны дает основания для дальнейшего разбирательства.

У меня перехватывает дыхание. Я даже не представляла, в каком напряжении была в последние дни, но сейчас воображаемые наручники будто спали у меня с рук. Кажется, меня сняли с крючка – по крайней мере, пока. Кем бы ни была эта Хёрд, она купила мне немного времени. И я намерена использовать его по полной.

– Она здесь?

– Кто?

– Хёрд.

– Да, ее допрашивают, – кивает Нур.

– Могу я ее видеть? – Я хочу узнать, почему Джоанна так со мной поступила. Мне нужен момент истины, катарсис, о котором любила разглагольствовать эта самозванка.

– Совершенно исключено, – решительно качает головой Нур и протягивает мне руку на прощание. Пальцы длинные и холодные, с мягкой кожей, но пожатие на удивление твердое. – Мы свяжемся с вами, Сара, как только что-нибудь выясним. Никуда не уезжайте, хорошо?

Она удаляется по коридору, кивнув по дороге встречному полицейскому в форме. Роулинсону поручено проводить меня к выходу. Жестом велев мне идти впереди, здоровяк маячит у меня за плечом всю дорогу до приемной.

– Тут такое дело с этой Нур… – говорит он, только что не наваливаясь на меня, чтобы открыть дверь ключом-картой. – По всем политкорректным статьям подходит, вот ее и продвигают. Имидж и все прочее. Плюс степень у нее по психологии и еще по чему-то, вот и считает себя долбаным Шерлоком Холмсом. На самом-то деле все решается там, наверху. – Он указывает пальцем в потолок. – А оттуда спускается такое мнение, что пора уже кого-то арестовать, особенно учитывая внимание к делу прессы.

Роулинсон раскрывает дверь, за которой оказывается приемная, и смотрит на меня с нехорошей улыбкой.

– Нур, конечно, умна, но еще совсем зеленая. Босс не позволит ей долго играть в детектива – он ее уже предупреждал. Скоро он снимет трубку и сделает звонок. На вашем месте я бросил бы все эти бредни и задумался о сотрудничестве со следствием. В суде для вас так будет гораздо лучше.

С мерзкой ухмылкой он жестом указывает мне на выход.

– Как вам уже сказали, никуда не уезжайте.

Дверь захлопывается у меня за спиной. Я стою снаружи, вдыхая свежий воздух. На лице мелкие капли мороси.

Все вдруг изменилось. Моя картина мира рассыпалась, как на полотнах сюрреалистов. Или, наоборот, я наконец начала видеть вещи такими, как есть? Еще утром я думала, что не могу доверять своему мозгу. Оказалось – родной сестре.





Глава 40





До дома я дохожу примерно за час. Увидев у калитки букеты и прочее, останавливаюсь. Свечки догорели, цветы в целлофановой упаковке увяли и пожухли, плюшевый мишка с красным сердечком в лапах безвольно осел от сырости. Я замечаю фотографию в рамке, под которой кто-то – скорее всего, Алан – написал: «Справедливости для Джоанны» и номер горячей линии полиции. Я смотрю на лицо – голубые глаза, ямочки на щеках, волосы, искусно мелированные, чтобы скрыть седину, – и понимаю, что совсем не знала сестру. Раньше мне казалось немыслимым, чтобы кто-то захотел убить ее, такую любящую и верную долгу, теперь я уже не так уверена. Собрав в охапку цветы, я выбрасываю их в мусорный бак. Приходится повторить это трижды, прежде чем на тротуаре ничего не остается. На секунду я замираю, глядя на желтые розы Саймона, на открытку с простыми словами «Я всегда буду тебя помнить». Знал ли он настоящую Джоанну? Знал ли ее хоть кто-нибудь?

Дом погружен во тьму. Он словно как-то изменился с сегодняшнего утра, когда я ушла в банк. Теперь это мрачное, зловещее место, где человек, с которым я жила, строил против меня интриги, смеялся надо мной за глаза, пользовался моей беспомощностью. Войдя внутрь и закрыв дверь, я вслушиваюсь. Какая тишина… По дороге проезжает машина, покрышки шуршат по мокрому асфальту. В глубине душе вдруг слабо шевелится, как обитатель темного мутного пруда, нечто давно забытое, таящееся на дне памяти. Я замираю, пытаясь разобрать детали… увы, воспоминание похоронено слишком надежно. Удается уловить лишь неясные очертания, всплывший на поверхность пузырек: какой-то мужчина целует меня в пустом полутемном коридоре, освещенном горящим снаружи фонарем, и затем шум подъезжающей машины. Потом картинка рассеивается, и я, как ни стараюсь, не могу ничего вернуть. Застываю безгласным призраком у двери собственного дома, который не ощущаю больше своим. Здесь творилось дурное, здесь лгали и шепотом пересказывали чужие тайны, только притворяясь, что все в полном порядке.

Пора что-то менять. Я с отвращением морщусь, увидев вдруг, как живу в последнее время – сплю на диване, питаюсь печеньем с вином, грязную одежду просто сваливаю в кучу. Сгребя ее, я забрасываю вещи в стиральную машину, а сама поднимаюсь в ванную. Снизу доносится стук в заднюю дверь – наверняка на свет в окне прилетел, как мотылек, Алан. Может, он тоже знал про аферу с Занте Хёрд? Вряд ли, сомневаюсь, что Джоанна доверила бы ему такую тайну. Сестра всегда его недолюбливала, здоровалась и то сквозь зубы.

Я отмываю сальные волосы ее лучшим шампунем и потом лежу, отмокая в ванне, пока кожа на пальцах не становится белой и сморщенной. Бойлер пустеет, трубы начинают шипеть и бормотать. Я вытаскиваю затычку, с отвращением глядя на грязнющую воду, в которой плавают, словно водоросли, длинные пряди. Завернувшись в полотенце, я иду в комнату Джоанны за чистой одеждой.

– Сука, – говорю я вслух, открывая шкаф. – Скрытная лживая тварь.

С холодным сердцем я роюсь в ее вещах, надеваю черное длинное платье из джерси, на которое давно положила глаз, а поверх спортивную кофту. Хотя и то, и другое мне велико, на мне они все равно выглядят лучше, мстительно думаю я. Впрочем, на сердце у меня тяжело. Я хотела бы ненавидеть Джоанну, но, стоя здесь, в ее комнате, глядя на туалетный столик с фотографиями, на отпечаток испачканной в краске ладошки четырехлетнего Джеймса в рамке и плетенное из ивовых прутьев сердечко, я чувствую только невосполнимую потерю. Это была моя сестра, а я, как выяснилось, почти ее не знала. Она изо всех сил старалась заботиться обо мне. Наверное, в какой-то момент ей стало слишком тяжело, и она уже просто больше не могла. Насколько я помню, все было действительно кошмарно. Вспышки ярости, истерики, путающиеся мысли. Тот случай, когда я разбила ее машину о стену. Возможно, Занте Хёрд подвернулась, когда другого выхода просто не виделось. И ведь помогло, пусть это и были всего лишь балаганные фокусы, мутные тени в зеркалах, помноженные на ложь. Видимо, в моем болезненном отчаянии хватило и такого. Мне стало лучше.

Упав на колени, я захлебываюсь в рыданиях. Ничего на свете я так не желаю, как в последний раз поговорить с сестрой, расспросить о том, о чем не успела при ее жизни. Понять, почему она так поступила, что на самом деле испытывала ко мне, к Робу, к Саймону, как относилась к тому, через что нам пришлось пройти в детстве. Вытащив из шкафа одну из уродливых кофт, надеваемых специально для меня – зеленую с несимметричным низом, забракованную в итоге из-за поеденного молью рукава, – я набрасываю ее себе на плечи.

Джоанна всегда любила порядок. На дне шкафа аккуратно стоят коробки с обувью, корзина с поясами и шарфами, в глубине – большая шляпная картонка. Не помню, чтобы сестра носила шляпы – она всегда говорила, что они старят… Вытащив картонку, я стираю с крышки пыль. Внутри лежат письма, открытки, в том числе одна самодельная к Дню матери. И еще жутковатая находка – гремящий спичечный коробок с молочными зубами Джеймса.

Я перебираю послания из прошлого. На одной открытке в залитой солнцем бухте покачиваются на воде ярко раскрашенные рыбачьи лодки. «Мальта чудо, но она даже вполовину не так прекрасна, как ты, Смешинка. Скучаю без тебя. Целую, С.» Другие присланы из Дубая, Сиднея, Гонконга, Нью-Йорка, Лас-Вегаса… С чем все-таки была связана работа Саймона? Не занимался ли он какими-то сомнительными делишками? Неужели в наше время работа финансового консультанта требует разъездов по всему миру?

Переворачиваю еще одну открытку, побольше. На лицевой стороне картинка ко Дню святого Валентина – две целующиеся белки на фоне полной луны, их хвосты переплетены в форме сердечка. Вкус у Саймона был, конечно, так себе для человека его уровня. «Смешинка», бэ-э. С ленивым любопытством читаю. Однако это оказывается вовсе не от С.

Милая Джоанна,

Вы солнце моих дней,

Яркая луна моих ночей.



С каждым днем люблю все больше вас,

Никогда не спускаю с вас глаз.

С любовью – тот, кто ближе, чем вы думаете.





Подписи нет, но почерк, осознаю я с внезапно подступившей дурнотой, мне знаком. Я видела его совсем недавно на листочках с напоминаниями, письмах и пометках в календаре. Это рука Алана, я уверена. «Тот, кто ближе, чем вы думаете». Господи, а сама Джоанна знала, что открытка от него? Почему хранила ее? Между ними что-то было? Неужели он – тайный воздыхатель последнего времени? Я внимательно рассматриваю открытку. Нет, она явно прислана давно. Почему Джоанна ее не выбросила? Просто тщеславие – или когда-то у них все же что-то произошло? Поэтому она Алана терпеть не могла?.. Вчитываясь снова в стихотворение, я вдруг понимаю, что держу в руках готовый мотив для убийства. «Никогда не спускаю с вас глаз» – есть тут какой-то зловещий оттенок. Ревность? Месть отвергнутого поклонника?

Нужно будет показать Нур. Я роюсь в картонке в поисках других посланий от Алана, но это оказывается единственным в своем роде. Есть еще пара валентинок от Саймона, фривольные любовные письма Роба, от которых меня бросает в краску, и каляки-маляки Джеймса из детского садика. Сбоку засунут какой-то толстый конверт. Открыв его, я нахожу пачку наличных, в основном двадцаток, – всего фунтов шестьсот. У меня вырывается долгий прерывистый вздох облегчения – по крайней мере, хоть деньги теперь есть.

На дне коробки лежит фотоальбом – не помню, чтобы я видела его раньше. Я открываю обложку без особых ожиданий: фотографии немного для меня значат, если только они не подписаны. Однако аккуратная рука Джоанны и здесь проставила везде имена, место и даты. Я разглядываю выцветшие снимки двух девочек в вельветовых штанах и футболках – серьезные лица, стрижки «под горшок». Или мы в парадных платьицах напряженно сидим перед объективом, а мать нависает над нами в своем лучшем воскресном наряде, с лицом вечно недовольной наставницы. Ее маленькие блестящие глазки никогда не смотрят в камеру – только на нас.

Вот мы в школьной форме, туфли на шнурках начищены до блеска, лица вытянуты от переживаний – завтра на занятия после каникул. На одном из фото у Джоанны значок старосты класса. Позже, подростком, она уже староста факультета и помощник старосты школы. Ну еще бы… Новый снимок – сестра на сцене актового зала, получает грамоту. Подписано: «Джоанна, награда за лучшее эссе по истории, 1986 год». Мышиного цвета волосы заплетены в тугие косички, на подбородке россыпь прыщей, школьная блузка чересчур стягивает грудь.

Кажется, я уже тогда стала в семье паршивой овцой. Переворачивая страницу, я жду увидеть собственные фото из старших классов – и в ужасе отшатываюсь. Мои снимки изуродованы. Глаза девушки-блондинки выколоты, передние зубы зачернены шариковой ручкой. На следующей фотографии глаза снова проткнуты, лицо перечеркнуто ожесточенными размашистыми зигзагами, кое-где процарапывающими изображение насквозь. Подписанное имя стерто, вместо него накорябано большими буквами «СУКА». Страница за страницей мы становимся взрослее, школьную униформу сменяют легинсы и расклешенные джинсы, и на каждом снимке мое лицо обезображено. Глаза выколоты, зубы закрашены, иногда голова вообще отрезана или оторвана. На одном, с Джоанной, Робом и матерью, от меня остались только ноги ниже колена. Неуклонное, методичное уничтожение моих изображений сродни физическому насилию. Каждый лист буквально сочится ненавистью ко мне.

Я захлопываю альбом. Так вот как Джоанна относилась ко мне на самом деле? Мало того, что она изуродовала практически все мои фотографии, она еще и хранила альбом вместе с другими памятными и дорогими ей вещами. Налицо не однократная вспышка ярости, а злоба, которая пестовалась десятилетиями. Зависть ли превратила сестру в другого, совершенно незнакомого мне человека? Я вспоминаю дурнушку с косичками, в «практичной» обуви, получавшую грамоту за эссе по истории, и сравниваю с успешной сотрудницей крупной компании, состоятельной, ухоженной, хорошо одевающейся. Джоанна ходила на свидания, вечеринки и заседания книжного клуба, пока я сидела дома наедине с книгами и пилюлями, не вылезая из джинсов, спортивных кофт и дешевых кроссовок. В какой-то момент траектории наших жизней пересеклись, и ее пошла вверх, а моя вниз. Что, если сестра сама как-то это срежиссировала? Подстроила ту автокатастрофу? Отлучила меня от моего психиатра, лишь бы я не выздоровела? Сговорилась с мошенницей, чтобы поддерживать меня в притупленном, покладистом состоянии?

Черные мысли как-то помогают мне взять себя в руки. Так же было, когда я резала себя, – боль приносила облегчение и проясняла ум. Только теперь она глубже, она пронзает все мое существо. Острая, как скальпель, боль вскрывает что-то в душе, и не кровь, а ярость разливается по моим жилам с холодной, прозрачной целеустремленностью. Швырнув напоследок мерзкий альбом через всю комнату, я выхожу из нее не в слезах или тревоге, а полная злости.





Глава 41




Я просыпаюсь с чувством, что у меня теперь есть цель. Мою, чищу, убираюсь, откладываю вещи в стирку. Я решительно настроена жить как можно лучше и не позволю чужой зависти и ненависти загубить оставшиеся мне годы. Валентинку Алана я убираю в пластиковый, с застежкой, пакет для еды – он больше всего походит на специальные под улики – и оставляю Нур сообщение с просьбой срочно перезвонить. Я буквально как на иголках, жажду поделиться новостью и передать открытку в надежные руки. В каком-то маниакальном порыве я прохожусь везде пылесосом и отдраиваю столешницы в кухне. Однако мой подъем духа моментально улетучивается, стоит мне заслышать стук в дверь. Детектив-сержант, так быстро? Силуэт по ту сторону стекла вполне миниатюрный. Я колеблюсь, но меня уже увидели.

– Здравствуйте, – слышится незнакомый женский голос.

Я нехотя приоткрываю дверь и оглядываю посетительницу. Двадцать с небольшим, высоко завязанный, болтающийся туда-сюда конский хвост, энергичная, сияющая неестественной белизной зубов улыбка. Я уже заметила, что у нынешней молодежи это неизменная черта.

– Здравствуйте, Сара, – произносит девушка.

Она переступает через порог и протягивает мне ладонь. Я машинально отвечаю рукопожатием. Гостья уже стоит обеими ногами на дверном коврике – не могу не восхищаться такой настырностью. Это «Свидетели Иеговы» теперь так поднаторели? Вспоминаю те случаи, когда мы с Джоанной сами вынуждены были таскаться с матерью и раздавать листовки, вспыхивая от смущения всякий раз, когда встречали кого-то из знакомых. Мы выглядели так жалко, что в конце концов мать перестала нас брать, сказав, что наши угрюмые лица только отталкивают людей. А пастор Луис после этого проводил с нами дополнительные беседы, выясняя, почему Дух Святой не наполняет нас радостью.

– Сара, – не отпуская моей руки, добавляет вошедшая, – меня зовут Шарлин Уиннингтон, я из «Лейтон адвертайзер».