Выбор

По тому, как Магда хмурится, я понимаю, что она уже знает, о чем пойдет речь.

— Если Имре собирается в Сидней, — говорит Клара, — мы тоже уедем.

Австралия. Среди наших друзей в Прешове, из-за того что в Чехословакии полным ходом идет захват власти коммунистами, тоже ходят разговоры об эмиграции: может, в Израиль, может, в Америку, но в Австралии более гибкая иммиграционная политика. Ава и ее муж тоже упоминали Сидней. Но это так далеко…

— А как же твоя карьера? — спрашиваю я Клару.

— В Сиднее есть оркестры.

— Ты не говоришь по-английски, — я выпаливаю отговорку за отговоркой. Как будто есть еще какие-то контраргументы, которые она сама не обдумывала.

— Чичи дал обещание, — объясняет она. — Перед смертью отец Чичи попросил его заботиться о брате. Если Имре уедет, мы с ним.

— Значит, вы обе меня бросаете, — констатирует Магда. — После всего нами сделанного, чтобы выжить… я думала, мы будем держаться вместе.

Мне вспоминается апрельская ночь, всего два года назад: я боялась, что Магда умрет от голода, я тогда рисковала быть избитой и даже хуже, но все-таки перелезла через ограду и нарвала ей морковку. Нас преследовали тяжелые испытания, и мы их пережили — каждая из нас выжила, потому что мы были друг у друга, готовые защищать одна другую и поддерживать, и потому что каждая из нас держалась из последних сил, чтобы быть друг у друга. За сохраненную жизнь я благодарна своей сестре.

— Ты скоро выйдешь замуж, — заверяю я ее. — Вот увидишь. Никого нет сексуальнее тебя!

Я пока не понимаю, что боль моей сестры связана не столько с одиночеством, сколько с ее убежденностью, что она не заслуживает любви. Но там, где она видит боль, ад, поражение, ущербность, я вижу совсем другое. Я вижу ее отвагу. Ее победу и силу. Как в наш первый день в Аушвице, когда она стояла голая, лишенная своих роскошных волос и я впервые увидела, как красивы ее глаза.

— Тебе кто-нибудь интересен? — спрашиваю я.

Мне хочется посплетничать, как в пору нашего детства. Магда всегда блистательно подает любые известия или смешно кого-нибудь пародирует. Ей удается даже самые тяжелые мысли облекать в необременительную форму. Сейчас я хочу, чтобы она помечтала.

Магда мотает головой.

— Я думаю не о человеке. Я мечтаю о месте.

Она указывает на открытку, которую вставила в раму зеркала своего комода. На картинке голая пустыня и мост. Поверх изображения моста от руки написано слово Эль-Пасо. Открытка от Лаци.

— Он выбрался, — говорит Магда. — Смогу и я.

Для меня Эль-Пасо где-то на краю света.

— Это Лаци тебя позвал с ним за компанию?

— Дицука, моя жизнь не сказка. Я не рассчитываю на то, что меня будет спасать какой-нибудь мужчина.

Магда постукивает пальцами по коленкам, будто перебирает клавиши пианино. Она собирается еще что-то сказать.

— Помнишь, что у мамы было в кармане в день, когда ее не стало?

— Кларин «чепец».

— И долларовая купюра. Тетя Матильда как-то прислала нам из Америки.

Почему я об этом не знала? Так много мелочей, которыми мама подавала жизни знаки, что все-таки надеется… Это не только купюра, которую я не помню, и «чепец», который помню хорошо, но еще и куриный жир (на нем она готовила нам на кирпичном заводе), и ее письмо Кларе. В Магде словно отражается мамина практичность и мамина надежда.

— Лаци не собирается брать меня в жены, — говорит она. — Но это неважно. Так или иначе я попаду в Америку.

Она написала письмо тете Матильде с просьбой прислать заверенное подтверждение финансовой поддержки для эмиграции.

Австралия. Америка. Пока во мне толкается новая жизнь, мои сестры пугают тем, что уплывут за пределы досягаемости. Я первая после войны выбрала новую жизнь. Теперь выбирать им. Я рада за них. И все-таки… Я не могу не обращаться к войне, лагерю. Мне вспомнился тот день, когда у меня не осталось сил подняться и пойти работать, тогда Магда пошла на завод боеприпасов без меня, и его начали бомбить — в кошмарном хаосе бомбежки и взрывов она могла сбежать на свободу, но вернулась в барак и спасла меня. Мне посчастливилось найти хорошую жизнь. Магде больше не нужно беспокоиться, останусь ли я живой. Но если и есть на свете крошечный кусочек ада, по которому я могла бы скучать, то пусть им будет тот, что дал мне понять, как взаимосвязь людей влияет на их выживание. Не было ни шанса выжить в одиночку. Сегодня Клара, Магда и я выбираем разные пути — нет ли опасности, что мы своими руками разорвем наш зачарованный круг?



Бела уехал из города, а у меня ранним сентябрьским утром начинаются первые схватки. Они все усиливаются, становятся невыносимыми, будто меня сдавливают со всех сторон — сдавливают так, что я вот-вот переломлюсь. Я звоню Кларе. Она приезжает через два часа, но доктора еще нет. Я рожаю в той же комнате, где появился на свет Бела, в той же кровати. Корчась от боли, я чувствую связь с его матерью. Мне не довелось ее узнать. У ребенка, которого я привожу в этот мир, не будет бабушек, не будет дедушек. Доктор все еще не приезжает. Клара порхает вокруг меня, предлагает воду, вытирает лицо. «Уйди! Мне плохо от твоего запаха!» — ору я на нее. Я не смогу родить своего ребенка, если со мной будут обращаться как с ребенком. Мне нужно вжиться в ситуацию, почувствовать себя самостоятельной, а Клара отвлекает меня. Сквозь замутненность родовых мук возникает режущая, как бритва, картинка беременной в Аушвице, рожавшей в агонии, со связанными ногами. Я не могу убрать ее из своего сознания, не могу не видеть ее, не слышать ее голоса. Она преследует меня. И буквально стимулирует мои роды. Каждое содрогание ее тела, каждый толчок ее сердца направляют к жизни, хотя и она, и ее ребенок были преданы невыразимо мучительной смерти. По мне течет ее тоска. Я лавина. Я разрешусь от бремени на острие ее мук. Я приму эту боль, потому что у нее не было выбора. Я готова принять свою боль, чтобы она стерла боль той женщины, стерла сами воспоминания, потому что если не боль уничтожит меня, то это сделает моя память. Наконец появляется доктор. У меня отходят воды, и я чувствую, что ребенок начинает рваться наружу. «Это девочка!» — кричит Клара. В этот миг я чувствую себя полноценной. Я здесь. Моя малышка со мной. Все хорошо. Все правильно.



Я хочу назвать ее Анной-Марией — несколько возвышенным именем, слегка с французским оттенком, но коммунисты учредили свой список разрешенных имен, и Анна-Мария относится к недозволенным. По этой причине удовлетворяемся инверсией: называем Марианной — в честь кузины моего мужа, до сих пор не простившей мне разрыв помолвки Белы с ее больной подругой — которая давно умерла — и продолжающей называть меня безмозглой простушкой. Бела раздает сигары. Ему все равно, что по традиции их вручают пришедшим гостям, только если рождается сын. Его дочь как предмет особой гордости будут чествовать всеми возможными ритуалами. Он приносит мне красивую коробочку. Внутри браслет из соединяющихся друг с другом квадратиков размером с почтовую марку, из двух видов золота. Он кажется тяжелым, но на самом деле легкий.

— За будущее, — говорит Бела и застегивает браслет на моем запястье.

Он произносит это, и я точно знаю, как мне жить дальше. Вот что я буду отстаивать — этого ребенка. Моя преданность ей такая же цельная и прочная, как золотой браслет вокруг моего запястья. Теперь я вижу свое предназначение. Я жизнь отдам за ее безопасность, моя дочь никогда не испытает того, с чем пришлось иметь дело мне. Непрерывность моей с ней связи, возникшая из общих семейных корней, создаст новую ветвь, новую поросль, которая будет тянуться к надежде и радости.

Несмотря на новые времена, мы принимаем меры предосторожности и крестим ее. Для безопасности. По той же причине, что наши друзья Марта и Банди носят вместо своей еврейской венгерскую фамилию Вадаш, означающую «охотник».

Но что реально в нашей власти? Ребенок Марты рождается мертвым.




При рождении Марианна весит четыре с половиной килограмма. Она занимает всю коляску.

— Мне кормить ее грудью? — спрашиваю я немецкого педиатра.

— А для чего, по-вашему, вам нужны соски? — отвечает она.

Молока у меня в избытке. Более чем достаточно, чтобы накормить и Марианну, и еще ребенка моей подруги Авы. Я утолю любой голод. Я за изобилие. Во время кормления я наклоняюсь, чтобы ей не приходилось тянуться к моему телу, ее источнику. Я отдаю ей каждую каплю. Когда она меня опустошает, я чувствую себя достигшей высшего блаженства.



Марианну так оберегают, обнимают, укутывают, она так окружена заботой, что, когда в ноябре 1948 года в возрасте четырнадцати месяцев она заболевает, мне сначала не верится. Я знаю, как отличать причины ее беспокойства. Я думаю, что она голодна. Она устала. Но когда я прихожу к ней еще раз ночью, ее мучает жар. Она горячая, как раскаленные угли. Глаза блестят. Ее тело жалуется, молит о помощи. Ей так плохо, что она не замечает моего присутствия. Или оно ничего для нее не меняет. Она не хочет есть. Мои руки ее не успокаивают. Каждые несколько минут ее грудь разрывает глубокий удушающий кашель. Я бужу весь дом. Бела вызывает доктора — того, кто принимал роды у его матери и у меня, — и мерит шагами комнату, в которой он родился.

Доктор строг со мной. У Марианны пневмония. «Это вопрос жизни и смерти», — устанавливает он. Говорит рассерженно, словно я виновата в болезни дочери, словно не может позволить мне забыть, что с самого начала жизнь Марианны основана на риске, на моем глупом безрассудстве. Мол, теперь смотри, что происходит. Но допускаю, что это вовсе не злость, а просто усталость. Он живет, чтобы лечить других. Как часто роды заканчиваются потерей?

— Что нам делать? — спрашивает Бела. — Скажите нам, что делать.

— Вы знаете про пенициллин?

— Да, конечно.

— Достаньте для ребенка пенициллин. Срочно.

Бела ошарашенно смотрит, как доктор застегивает пальто.

— Вы здесь врач. Где пенициллин? — требовательно спрашивает он.

— Мистер Эгер, в этой стране нет пенициллина. Такого, чтобы можно было легально купить. Спокойной ночи и удачи.

— Я заплачу любые деньги!

— Хорошо, — говорит доктор. — Вам нужно самим это организовать.

— Через коммунистов? — предлагаю я, когда он уходит. Они освободили Словакию от нацистской оккупации. Они любезничают с Белой, их привлекают его состояние и влиятельность. Они предлагают ему пост министра сельского хозяйства, если он вступит в партию.

Бела отрицательно мотает головой.

— Есть более прямой путь — через черный рынок, — говорит он.

Марианна снова погружается в беспокойный сон. Нужно, чтобы она больше пила, но она не хочет ни воды, ни молока.

— Дай мне деньги, — говорю я, — и скажи, куда идти.

Перекупщики черного рынка ведут торговлю бок о бок с торгующими законно на рынке в центре города. Белу обязательно узнают, а я смогу остаться безликой. Мне нужно подойти к мяснику и произнести кодовую фразу, потом пойти в пекарню и сказать еще один пароль, после чего кто-то меня найдет. Дилер перехватывает меня у цветочного магазина.

— Пенициллин, — говорю я. — Доза, необходимая для больного ребенка.

Он смеется над невыполнимостью моей просьбы.

— Здесь нет пенициллина, — говорит он. — Мне придется лететь в Лондон. Могу вылететь сегодня, вернуться завтра. Это будет стоить денег.

Цена, что он называет, вдвое больше той суммы, которую Бела завернул в газету и положил мне в сумку.

Я не колеблюсь. Говорю, сколько я ему заплачу. Называю точную сумму, которая у меня с собой.

— Это нужно сделать. Если вы не полетите, я найду кого-то еще.

Я вспоминаю последний день в Аушвице и охранника, подмигнувшего мне, когда я прошлась «колесом». Чтобы он захотел со мной договориться, мне нужно нащупать какую-то болевую точку и суметь достучаться до него.

— Видите этот браслет? — я закатываю рукав и показываю золотой браслет, который не снимала со дня, как родилась Марианна.

Он кивает. Скорее всего, уже представил, как украшение будет смотреться на запястье его жены или подруги. А может, подсчитывает цену, за которую его продаст.

— Мой муж подарил его мне, когда родилась наша дочь. Сейчас я даю вам возможность спасти ей жизнь.

Вижу, что в глазах блеснуло что-то большее, чем жажда наживы.

— Давайте деньги, — говорит он. — Оставьте себе браслет.

Следующим вечером доктор снова приходит, чтобы помочь рассчитать первую дозу пенициллина. Он остается у нас до тех пор, пока жар не спадает, и Марианна наконец берет мою грудь.

— Я знал, что вы найдете способ его достать, — говорит он.

К утру Марианна чувствует себя лучше и улыбается. Она засыпает, пока я ее кормлю. Бела целует ее в лоб, меня в щеку.