Выбор

— Вы уже ничем не поможете Джереми, даже если сами будете мертвы. И вам, кстати, это тоже никак не поможет.

Рене не прячется от боли, как я когда-то. Она делает горе своим мужем. Выйдя замуж за потерю, она прячется от жизни.

Я прошу ее рассказать, сколько места она выделяет скорби в своей повседневной жизни.

— Грег ходит на работу. Я хожу на кладбище.

— Как часто?

У нее такой вид, будто мой вопрос оскорбителен.

— Она ходит туда каждый день, — объясняет Грег.

— И что, это плохо? — Рене зло огрызается. — Быть преданной сыну?

— Траур очень важен, — говорю я. — Но когда он длится чрезмерно, он становится средством избегать горя.

Траурные обычаи и ритуалы представляют собой крайне важную составляющую работы над горем. Я думаю, именно поэтому культурные и религиозные практики включают досконально продуманные траурные ритуалы: в них есть четко очерченное пространство и жестко регламентированная структура, в рамках которой человеку удобнее начинать испытывать чувство потери. Но траурный период также имеет четко выраженное завершение. С этого момента потеря перестает быть величиной, отдельной от жизни, и полностью интегрируется в жизнь. Если человек пребывает в состоянии постоянного траура, он выбирает мышление жертвы, полагая, что никогда не сможет преодолеть свое горе утраты. Когда мы зациклены на трауре по близким, мы словно даем понять, что наша жизнь закончилась тоже. Траур Рене, хотя и причиняет ей боль, становится своеобразным щитом, ограждающим ее от настоящей жизни. Соблюдая нескончаемый ритуал прощания с сыном, она защищает себя от необходимости принять жизнь.

— Вы проводите больше времени с сыном, который уже мертв, или с дочерью, которая жива? И на кого больше вы тратите свою эмоциональную энергию?

Рене выглядит подавленной.

— Я хорошая мать, но я не собираюсь притворяться, что мне не больно.

— Вам не нужно притворяться. Но вы единственный человек, который может помешать мужу и дочери потерять вас.

Я вспоминаю, как моя мать разговаривала с портретом своей матери, висящим над пианино. Плача, она твердила: «О Боже, Боже, дай мне сил». Ее причитания пугали меня. Ее зацикленность на потере была своеобразным люком, она открывала крышку и проваливалась вниз, к спасению. Я была как дитя алкоголика, стоящее на страже ее ухода от реальности, не способное спасти ее от бездны, но чувствующее, что почему-то это моя задача.

— Было время, когда я думала, что утону, если вовлеку себя в скорбь, — говорю я Рене. — Но это подобно истории про Моисея и Красное море. Каким-то образом воды расступаются. И ты проходишь через свою скорбь, как по дну моря.

Я прошу Рене попробовать что-нибудь новое, чтобы сместить фокус с траура на горе.

— Поставьте фотографию Джереми в гостиной. Не ходите на кладбище, чтобы оплакать его потерю. Найдите способ связаться с ним в доме. Каждый день просто сидите минут пятнадцать-двадцать, чтобы побыть с ним. Вы можете касаться его лица, рассказывать ему, чем вы заняты. Разговаривайте с ним. Потом поцелуйте его и возвращайтесь в свой день.

— Я так боюсь снова оставить его.

— Он покончил с собой не из-за вас.

— Вы этого не знаете.

— Есть множество ситуаций, в которых вы могли повести себя иначе. Этот выбор сделан, прошлое ушло, ничто не может его изменить. По какой-то причине, которую мы уже никогда не узнаем, Джереми решил покончить с жизнью. Вы не можете выбирать за него.

— Я не знаю, как жить с этим.

— Принятие не приходит в одночасье. И вы всегда будете помнить о сыне. Но вы можете выбрать путь вперед. Вы откроете для себя, что жить полной жизнью — лучший способ почтить его память.

В прошлом году я получила от Рене и Грега рождественское поздравление и фотографию: они стоят рядом с елкой вместе с дочерью — прелестной девочкой в красном платье. Грег одной рукой обнимает дочь, другой — жену. Над плечом Рене на каминной полке стоит фотография Джереми — его последняя школьная фотография, он в синей рубашке, и у него невероятно счастливая улыбка. Он в семье не черная дыра. Не святыня. Он присутствует, он всегда с ними.



Портрет матери моей мамы теперь живет в доме Магды в Балтиморе, висит над пианино, на котором она до сих пор дает уроки, ведя разумно и сердечно своих учеников к музыке. Недавно Магда перенесла операцию и попросила свою дочь Илону принести в больницу фотографию нашей матери, чтобы сделать то, чему она нас научила: просить силы у мертвых, позволить мертвым жить в наших сердцах, позволить нашим страданиям и нашему страху вернуть нас к нашей любви.

— У тебя еще бывают кошмары? — спрашиваю я недавно у Магды.

— Да. Всегда. А у тебя?

— Да, — отвечаю я сестре. — Бывают.

Я возвратилась в Аушвиц и отпустила прошлое, простила себя. Я приехала домой и подумала: «Всё! С меня хватит!» Но облегчение оказалось временным. Прошлое не закончится, пока всему не наступит конец.

Несмотря на прошлое, а вернее, благодаря ему мы с Магдой, каждая по-своему, нашли после освобождения смысл и цель в семидесяти (более чем в семидесяти) годах нашей жизни. Я открыла для себя искусство врачевания человеческих душ. Магда, оставаясь преданным своему делу профессионалом — пианистом и преподавателем музыки, открыла для себя два новых мира: госпел и бридж. Госпел — потому что афроамериканские религиозные песнопения похожи на плач, в них заложена сила всех выпущенных на волю эмоций. Бридж — потому что это искусство стратегии и контроля, ну и конечно, способ выигрывать деньги. Магда — действующий чемпион по бриджу; в ее доме напротив портрета нашей бабушки висят все ее награды.

Обе мои сестры, защищая и воодушевляя меня, учили выживать. Клара осталась верна скрипке и играла в Сиднейском симфоническом оркестре. До своего последнего дня (у нее была болезнь Альцгеймера, и она умерла в возрасте чуть старше восьмидесяти лет) сестра называла меня своей малышкой. Она в большей степени, чем я и Магда, оставалась верна еврейским и венгерским традициям. Мы с Белой любили навещать ее и Чичи, наслаждаться едой, языком и культурой нашей молодости. Мы все, пережившие холокост и разбросанные по разным странам, не имели возможности часто бывать вместе, но прилагали все усилия, чтобы встречаться и отмечать самые важные события в жизни. К сожалению, родители уже не могли разделять с нами наши радости. В начале 1980-х годов мы собрались в Сиднее на свадьбе дочери Клары. Мы с нетерпением ожидали эту встречу, и когда наконец увидели друг друга, то бросились обниматься с таким же восторженным исступлением, как тогда, после войны, у нашего дома в Кошице.

Было забавно наблюдать, как быстро три сестры вернулись к моделям поведения своей молодости, при этом неважно, что теперь мы все женщины средних лет и каждая из нас чего-то добилась в этой жизни. Клара, как всегда, оставалась в центре внимания, командовала нами и душила своим вниманием. Магда — вечная соперница и бунтарка. Я была миротворцем, сновала между сестрами, улаживала их конфликты и скрывала свои мысли.

Как легко и быстро мы можем превратить теплую и уютную семью в своего рода тюрьму. Мы полагаемся на свои старые установки, проверенные временем реакции и механизмы психологической адаптации. Мы становимся теми, кем, по нашему мнению, должны быть, чтобы угодить другим. Чтобы противостоять этому и не отступать, не играть старые роли, которые, как мы ошибочно полагаем, обеспечат нам безопасность и защиту, потребуется огромная сила воли и возможность выбора.

В ночь перед свадьбой мы с Магдой застали Клару одну в детской играющей со старыми куклами дочери. То, что мы увидели, было больше, чем ностальгия матери по выросшему ребенку. Клара была поглощена игрой перевоплощения, как ребенок. Я вдруг поняла, что мою сестру на самом деле лишили детства. С малых лет она была гениальным ребенком, играющим на скрипке. Ей никогда не удавалось побыть маленькой девочкой. Когда она не выступала на сцене, она выступала передо мной и Магдой, опекала нас, становясь заботливой маленькой мамой. Теперь, будучи женщиной средних лет, она пыталась подарить себе детство, которое у нее отняли. Клара смутилась, что мы застали ее играющей с куклами, и набросилась на нас.

— Очень плохо, что меня не было с вами в Аушвице. Если я была бы там, наша мама осталась бы живой.


Слышать от нее такие слова было ужасно. Я почувствовала, как меня охватывает старая вина выжившего, вернулся кошмар от того, какое слово я произнесла в первый день в Аушвице на селекции. Кошмар тех воспоминаний. Я старалась противостоять тому старому, давно похороненному убеждению, скорее всего ошибочному, что я отправила нашу маму на смерть.

Но я больше не была узницей. Я своими глазами увидела тюремную клетку своей сестры, услышала ее вину и печаль, прорывающиеся сквозь обвинения, которые она обрушивала на нас с Магдой. Я могла выбрать быть свободной. Я могла точно назвать все свои чувства: чувство гнева, чувство никчемности, чувство печали, чувство сожаления. Я не бежала от них, я могла управлять ими: позволить им закружиться в вихре, дать подняться и схлынуть, приказать им пройти. Могла рискнуть и отпустить необходимость казнить себя за то, что осталась живой. Могла освободиться от своей вины и вновь стать цельной и чистой, не сказавшей слова «мама».

Есть рана. Есть то, что сочится из нее. Желание избавиться от чувства смерти привело меня снова в Аушвиц. Там я смогла окончательно изгнать его из своей жизни. Там, в лагере, я обрела внутреннюю правду, вернула себе, как и хотела, свою сущность, восстановила свою стойкость и невиновность.





Глава 23. День освобождения




Летом 2010 года меня пригласили в Форт-Карсон, чтобы я выступила в воинской части перед солдатами, только что вернувшимися после боевых действий в Афганистане. Воинская часть имела высокую статистику самоубийств. Я решила, что буду говорить о своей травме: как я пережила ее, как перенесла возвращение к привычной жизни, как выбрала быть свободной, — это могло бы помочь солдатам быстрее адаптироваться к мирному обитанию. Пока я шла к сцене, задала себе довольно жесткий вопрос: что может предложить этим бойцам, этим мужчинам и женщинам, вернувшимся с войны, недоучившаяся венгерская балерина? Признаться, я испытывала чувство некоторой неловкости. Пришлось напомнить себе, что нахожусь я здесь ради того, чтобы поделиться с ними необходимой правдой, которой уже владею. Я скажу им, что самая страшная тюрьма — их разум, но ключ от нее лежит практически у них в кармане. Я буду говорить с ними о необходимости: брать на себя абсолютную ответственность за собственную жизнь, уметь рисковать, освободить себя от самоосуждения, вернуть себе свою невиновность, принять и любить себя такими, какие они есть, — людьми хоть и несовершенными, но самодостаточными и полноценными.

Я призвала в помощь своих родителей, детей, внуков и даже правнуков — чтобы они дали мне силы. Сейчас мне пригодится все, чему они меня учили, все, что помогли открыть в себе. Я начинаю.



Мы не знаем, куда нас отправляют. Мы не знаем, что будет дальше. Просто запомни: никто не отнимет то, что у тебя в голове. Эти слова, которые я никогда не забуду, сказала мне моя мать.

Эти слова я говорила бесчисленное количество раз, их слышали от меня морские котики и бойцы специального назначения, военнопленные и их адвокаты из министерства по делам ветеранов, врачи-онкологи и онкологические больные, праведники мира, родители и дети, христиане, мусульмане, буддисты и иудеи, студенты юридических факультетов и трудные подростки; люди, скорбящие по своим любимым, и умирающие. Иногда, когда я повторяю эти слова матери, повторяю с благодарностью и печалью, у меня кружится голова. Но на этот раз, произнося их, я чуть не упала на той сцене. Сознание захлестнуло острое ощущение, которое я держу в самом дальнем, самом глубоком уголке своей памяти, — запах грязной травы, невероятно приторный вкус «Эм-энд-эмс». Я далеко не сразу поняла, что вызвало это очень конкретное, почти сенсорное воспоминание. Но потом увидела. Стены помещения были завешены флагами и штандартами, и со всех сторон на меня глядела эмблема, которую я вполне осознанно не извлекала из памяти все долгие, долгие десятилетия, но которая в моей жизни имеет не меньшее значение, чем мои инициалы. Красный круг со стилизованной наклонной синей цифрой 71 в центре. Знак различия — на дивизионном знамени, на нарукавной нашивке американских солдат, освободивших меня 4 мая 1945 года. Меня пригласили в Форт-Карсон, чтобы я выступила перед военными из 71-й пехотной дивизии, солдаты которой шестьдесят пять лет назад спасли меня. Я несу свою историю свободы детям и внукам тех, кто когда-то принес свободу мне.

Почему я? Почему выжила я? Как часто я задавала себе этот вопрос! Сегодня он ставится мной иначе. Почему бы не я? Там, на сцене, выступая перед следующим поколением борцов за свободу, я смогла, опираясь на свое сознательное понимание, сформулировать то, что часто слишком неуловимо, слишком неочевидно, — мы снова готовы заточить себя в тюрьму, когда продолжаем убегать от прошлого или начинаем бороться с имеющейся болью. Свобода заключается в том, чтобы принять то, что есть, и простить себя. Открыть свои сердца навстречу чуду, которое существует сейчас.

Стоя на сцене, я плакала и смеялась. Адреналин счастья так переполнял меня, что я едва смогла выдавить из себя «спасибо». Я говорила солдатам: «Ваши жертвы, ваши страдания имеют смысл — и когда вы обретете истину внутри себя, вы станете свободными». Закончив свою речь, я делаю высокий мах ногой — как всегда делала, как всегда буду делать, пока мое тело позволит мне. Я здесь! Я справилась! Собственно, об этом свидетельствует мой фирменный гранд батман.

И вы здесь. Вот вы где — в священном настоящем! Я не могу исцелить вас — или кого бы то ни было, — но я могу поддержать ваш выбор разрушить тюрьму в своем сознании, разобрать камень за камнем. Вы не можете изменить то, что случилось, вы не можете изменить то, что сделали вы, или то, что причинили вам. Но вы можете выбирать, как вам жить сейчас.

Дорогие мои, вы можете выбрать быть свободными.





Благодарности




Я верю, что люди не приходят ко мне — они мне посланы. Многим необыкновенным людям, личностям выдающимся, которые были мне посланы, без которых моя жизнь не была бы такой, какая она есть, и без которых не существовало бы этой книги, я приношу свою бесконечную признательность.

В первую очередь моей драгоценной сестре Магде Гилберт — которой сейчас девяносто пять, и она по-прежнему великолепна, которая сохранила мне жизнь в Аушвице. И ее любящей дочери Илоне Шильман, которая всегда отстоит семью, как никто другой.

Кларе Корда, моей грандиозной, моей невероятной сестре, которая воистину стала мне второй мамой, которая каждую нашу поездку в Сидней превращала в медовый месяц, которая творила такие ужины по пятницам — и все искусно приготовлено своими руками, — прямо как у нашей мамы. И Джинни, и Шарлотте, которые пошли по ее стопам.

Моим пациентам, удивительным и уникальным личностям, научившим меня тому, что излечение — это не вопрос восстановления, это вопрос обретения. Выявить надежду в безысходности, обнаружить ответ там, где его нет, обрести понимание, насколько важно не то, что происходит, а то, что ты с этим делаешь.

Моим замечательным учителям и наставникам: профессору Уиворту, Джону Хаддоксу, познакомившему меня с экзистенциалистами и феноменологами; Эду Леонарду, Карлу Роджерсу и Ричарду Фарсону; особенно Виктору Франклу — его книга дала мне вербальную способность поделиться своей тайной, его письма открыли мне, что больше не нужно бежать, его мудрые советы помогли мне понять не только то, что я выжила, но и то, как я могу помочь выжить другим.

Моим потрясающим коллегам и товарищам по искусству врачевания: доктору Харольду Кольмеру, доктору Сиду Цизуке, доктору Саулу Левину, Стивену Смиту, Майклу Курду, Дэвиду Вёру, моему «приемному» сыну Бобу Кауфману, Чарли Хогу, Патти Хеффернан и особенно моему «младшему брату» Филу Зимбардо, который не успокоился, пока не увидел эту книгу в печати.

Многим людям, приглашавшим меня делиться моей историей в аудиториях всего мира: Говарду и Генриетте Пекетт из YPO; доктору Джиму Генри; доктору Шону Данешманду и его жене Марджан из The Miracle Circle; Майку Хогу из Wingmen Ministries и организаторам Мирового конгресса по логотерапии.

Моим друзьям и целителям: Глории Лявис, моим дорогим друзьям-мушкетерам Сильвии Вехтер и Эди Шредеру, Лизе Келти, Венди Уокер, Флоре Салливан, Кэтрин Гилкрест — матери девяти детей, которая зовет меня мамой и на которую я могу положиться и днем и ночью; Дори Битри, Ширли Годвин, а также Джереми и Инетте Форбс, с которыми я открыто могу говорить об этапах жизни, о возрасте и о том, как сделать, когда мы стареем, лучшее из того, что у нас есть; моим докторам Сабине Валлах и Скотту Маккаул; моему акупунктуристу Бэмби Мерриуэтер; Марселле Грелл, моей спутнице и подруге, проявлявшей исключительную заботу обо мне и моем доме последние шестнадцать лет и всегда говорившей открыто и честно, что она думает.

Беле. Спутнику жизни. Родной душе. Отцу моих детей. Любящему, преданному мужу и другу, который рискнул всем, чтобы строить нашу жизнь с чистого листа в Америке вместе со мной. Когда я консультировала военных и мы вместе ездили по Европе, ты обычно говорил: «Эдит работает, а я ем». Бела, именно наша жизнь, в которой только ты и я, наша жизнь, такая богатая чувствами и событиями, была настоящим пиршеством. Я люблю тебя, Бела.

Всю мою любовь и благодарность отдаю моим детям: моему сыну Джону Эгеру, который научил меня, как не быть жертвой, который никогда не прекращал борьбы за людей с инвалидностью; моим дочерям Марианне Энгл и Одри Томпсон, которые неустанно и с любовью поддерживали и подбадривали меня все долгие месяцы работы над книгой и поняли, наверное, раньше меня, что мне труднее будет вновь пережить свое прошлое, чем когда-то пройти Аушвиц. В Аушвице я могла думать только о выживании; чтобы написать эту книгу, мне пришлось прожить все свои чувства. Без вашей силы и любви я не пошла бы на такой риск.

Я благодарю прекрасных спутников жизни моих детей и внуков, людей, благодаря которым появляются новые ветви на семейном древе: Роба Энгла, Дэйла Томпсона, Лурдес, Джастина Ричланда, Джона Уильямсона и Иллингера Энгла.

Моего племянника Ричарда Эгера — моего Дики — и его жену Бирну. Спасибо вам, что были настоящими близкими людьми, спасибо за вашу заботу обо мне и моем здоровье и за наши совместные праздники.

Когда родился первый внук, Бела сказал: «Три поколения — это лучшая месть Гитлеру». Сейчас их уже четыре! Спасибо новому поколению — Сайласу, Грэму и Хейлу. Мое сердце всегда трепещет, когда я слышу, как вы называете меня прабабушкой Дицу.

Юджин Кук, мой партнер по танцам и брат по духу, настоящий мужчина и джентльмен. Спасибо, ты напомнил мне: любовь — это не то, что мы чувствуем, а то, что делаем. Ты всегда рядом, в каждом шаге и каждом слове. Давай танцевать буги-вуги до тех пор, пока это возможно.

И вот я подошла к тем, кто слово за словом и страницу за страницей помогали мне воплощать эту книгу в жизнь, — дружные люди, не случайно собравшиеся вместе.

Талантливые Нэн Грэм и Роз Липпель и их умелая команда в Scribner. Мне так повезло, что меня направили к самым профессиональным редакторам, чьи сердца сияют так же, как их блестящие умы. Ваша редакторская мудрость, упорство и человеческое сострадание помогли этой книге стать тем, чем я так хотела ее видеть, — инструментом исцеления.

Эсме Швалль-Вейганд, моя соавтор, ты не просто находила слова, ты стала мной. Спасибо, что стала моим окулистом, когда видела мой путь к исцелению со стольких различных ракурсов.