За гранью безумия

Дед Захар, маясь вынужденным бездельем, слонялся по деревне. Заглянул и к Гордею. Тот сидел в избе, в закутке, в котором провела последнюю зиму его жена, и смотрел в крохотное окошко на яблоню, растущую посреди заднего двора.

– Отдыхаешь? – спросил дед Захар.

– Жду гостей, – ответил Гордей, не повернув головы. – Скоро уж.

– Что за гости?

– Те же, кто к Тоньке приходил в последнюю ночь.

Дед Захар хмыкнул, тронул Гордеево плечо:

– Ты это оставь, сынок. Такие мысли до добра не доводят, а тебе детей подымать надо. Соберись.

– Я их выбросил, – сказал Гордей.

– Кого? – старик аж вздрогнул, решив было, что речь идет о детях.

– Камни. В сортир их, в помойную яму! А толку? Толку-то?! Ничего не поправить.

Дед Захар вздохнул, потряс плешивой головой. Похоже, болезнь и смерть жены серьезно искалечили его соседа. Сложно будет ему выкарабкиваться. Без помощи не обойтись.

– Ты попусту не переживай. Задумайся о делах наших насущных. Скоро река вскроется, забот станет невпроворот.

– Только об этом и думаю, – сказал Гордей, по-прежнему глядя на яблоню. – Что река вскроется. Все правильно. Река вскроется, и они явятся за мной.

Так и отчалил дед Захар ни с чем.

А неделю спустя, в выходной, Федор, едва выскочив на улицу, вернулся в избу со сверкающими глазами и улыбкой во все лицо.

– Тятька! – завопил он. – Ледоход! Пойдем, пойдем смотреть ледоход!

– Ну, пойдем, – Гордей позволил сыну взять его за руку, вывести из уютного сумрака на свежий воздух. Солнечный свет больно резанул по глазам. В толпе баб, детишек и смущенно ухмыляющихся мужиков они миновали околицу, прошли сквозь березовую рощу и спустились к берегу, вдоль которого с треском и шумом мчался влекомый течением лед.

– Ух, грохочут! – восторженно завопил Федор.

Льдины скрежетали и выли, сталкивались, наползая друг на друга, вставая на дыбы. Это было жуткое, завораживающее зрелище: река тащила огромные глыбы, играла ими с необычайной легкостью, словно берестяными корабликами, раскалывала пополам, вышвыривала ненужные обломки на берег – но тем недолго суждено было оставаться на суше.

– Гляньте, как поднялась, – сказал кто-то. – Считай, на цельную сажень уже.

– Да ну, – не согласились в толпе. – Откуда сажень-то?

– А вот приглядись-ка!

Гордей как завороженный наблюдал за проносящимися мимо льдинами. На некоторых можно было различить аккуратные проруби – вроде той, в которую скинул он Мишку Герасимова полтора месяца назад. Что бы ни случилось здесь в ту ночь, сейчас все следы этого были уже далеко, мчались к морю. Только сам Мишка остался. Где-то в глубине, куда не дотянуться солнечным лучам, терпеливо ждал, когда вода прибьет его к Гордееву порогу. Что толку скрывать улики, если от самого преступления не сбежать никогда?

– Тять! Я к пацанам! – звонко крикнул Федор, вскоре утомившийся буйством стихии. – Пока!

– А? Да-да… Валяй, сынок.

Гордей поспешил домой. На свету среди людей ему быстро становилось неуютно. Он-то, дурак, надеялся, что, избавившись от Тони, избавится и от камня на шее, однако вышло наоборот – ноша выросла вдвое. И справляться с ней было проще в четырех стенах, спрятавшись под крышей от взгляда человеческого и божьего.

Река же, вырвавшись из ледяного плена, развернулась во всю мощь, разлилась быстро и нешуточно. Всего за несколько суток она захватила заливные луга, затопила пристань и березовую рощу, подкралась вплотную к лаптевским огородам – и там остановилась, то ли сдавшись, то ли переводя дух. Старики с подозрением посматривали на воду, плещущуюся в двух шагах за заборами, готовились к худшему: выгребали барахло из подполов, то, что поценнее, прятали на чердаках, заколачивали досками окна, отвязывали на ночь собак.

Молодежь же наслаждалась наступившей весной весело и беззаботно. Вечерами у околицы смеялись, звучала гармонь, мелькали красные банты – собирались ехать в райцентр на демонстрацию, репетировали, пели «Варшавянку».

Приближалось первое мая.





* * *


Праздничным утром Гордей проснулся затемно от знакомого запаха. Воняло тиной. Далеко, на другом конце деревни, кто-то истошно вопил. Лаяли собаки. Но Султан молчал – точно как в тот раз, когда ночь забрала Тоню. Проклятая трусливая псина!

Натянув штаны, Гордей на цыпочках приблизился к двери, прислушался. Сбросил крючок, резко распахнул ее, выглянул в сени. Здесь запах был сильнее. Уже понимая, что происходит, он открыл входную дверь. Вода, черная, словно затянутое облаками небо, плескалась у верхней ступеньки крыльца. Собачья будка погрузилась почти по самую крышу.

– Вставайте! – заорал Гордей в глубь дома. – Вставайте быстрее!

Он перешагнул на крышу будки, опустился на колени, погрузил руки в обжигающе-ледяную тьму. Последние остатки сонного оцепенения разлетелись в клочья. Чтобы нащупать цепь, потребовалось всего несколько мгновений. Он легко вытянул ее из воды – цепь оканчивалась кожаным ошейником, разорванным пополам. Нет, не разорванным: на крыльцо выскочил Федор с запаленной лучиной, и в ее свете на изуродованном кожаном ремешке стали отчетливо видны следы зубов. Явно не собачьих.

– А Султанка? – спросил Федор. – Где Султанка?


– Все с ним хорошо, – сказал Гордей. – Вишь, перегрыз ошейник и уплыл.

– А он не утопнет?

– Ни в коем разе. Собаки лучше людей плавают. Найдется, не переживай.

– А вдруг он…

– Помолчи! – гаркнул Гордей. – Бегом в дом, собирайся!

Сын скрылся в избе. Отбросив цепь, Гордей перепрыгнул обратно на крыльцо. Лаптево постепенно просыпалось, Лаптево тонуло в ужасе. Голосили бабы, матерились мужики. В окнах домов метались огоньки лучин, и смутные, едва различимые в таком мраке силуэты людей скользили по крышам над дворами.

Он вернулся в комнату. Дочь уже успела одеться: фуфайка, материна душегрейка, шерстяной платок, на ногах – материны же полусапожки. Не замерзнет, если что. Пока Федор искал порты и косоворотку, Гордей собирал ценности: дедову бритву с инкрустированной ручкой, его же часослов столетней давности, сапоги, купленные еще до революции, но надеванные лишь восемь раз, расшитую шаль, оставшуюся от тещи, – все это он завернул в чистые полотенца, упаковал в солдатский вещмешок, плотно завязал горловину.

– Держи! – протянул сыну. – Отвечаешь головой!

Федор кивнул. Гордею захотелось потрепать мальчишку по волосам, обнять, успокоить, объяснить, что бояться нечего, но он так устал лгать. Да и времени не было: вода уже залила сени, перехлестывала через порог в комнату, неспешно растекалась по половицам, словно обыскивая, ощупывая жилище, заглядывая в каждую щель.

Гордей накинул тулуп, сунул в карман краюху хлеба со стола, обвел взглядом сына и дочь. Оба чертовски походили на мать.

– Готовы? – сказал он. – Нам надо на крышу.

– На крышу? – глаза Федора загорелись. – Ничего себе!

– То-то и оно, – сказал Гордей. – Давайте за мной.

Забирались с крыльца. Одного за другим он подсадил детей, затем с грехом пополам, чуть не сорвавшись в последний момент, вскарабкался сам. Крыша была покатая, добротная, тесовая, перестеленная всего-то в позапрошлом году. Они втроем уселись на коньке возле печной трубы, стали есть хлеб и смотреть, как спасается деревня.

Вода прибывала невероятно быстро. К рассвету она поднялась до уровня окон, хотя рассвета как такового не случилось – со стороны реки приполз грязно-белый туман, настолько густой, что солнце сквозь него казалось тусклым, издыхающим фонарем. Им был виден только собственный двор, деревья на соседских участках да дом через улицу. Вода была мутной. Она несла мусор. Она несла ветки и жерди от заборов, и обрывки цветастых тряпок, и игральные карты, и чью-то фуражку. Она пахла зимой и Тониной смертью.

Федор долго крутил головой, вглядываясь в хаос внизу. Потом тяжело вздохнул:

– Не видать Султанки.

– Уж за него не волнуйся, – подмигнул Гордей. – Этот старичок себя в обиду не даст. Доплыл, небось, до какого-нибудь холма, сидит там, нас дожидается.

– Правда?

– Правда, сынок. Ему ж проще, чем нам. Зверям завсегда проще, чем людям.

– Курям не проще. Они вот утопли.

Гордей вынужден был согласиться:

– Они – да. Но мы б их так или иначе съели.

Федор задумался, замолчал. Туман становился все плотнее: в нем полностью растворились ветви яблони, росшей на заднем дворе, и уже едва можно было различить контуры крыши дома напротив. Где-то закричал и почти тут же затих младенец, в другой стороне испуганно непрерывно блеяли козы.

– Нас спасут? – спросил Федор. Похоже, от гибели кур он плавно перешел к размышлениям о собственной смертности.

– А чего нас спасать? – улыбнулся Гордей. – Нам и тут хорошо. Верно же?

– Воды больше и больше, – подала голос Глаша. – Почему она прибывает так быстро?

Потому что кое-кому не терпится добраться до меня, подумал Гордей. Но вслух ничего не ответил, пожал плечами. Он был не силен в подобных вещах. Глаша, смерив его долгим, изучающим взглядом, задала еще один вопрос:

– Кладбище ведь тоже затопило?

– Да, наверное.

– Матушкина могилка теперь на дне, – сказала Глаша. – Как будто она там осталась, внизу. Мы поднялись, а она осталась и утопла.

Гордея передернуло от этих слов: «на дне», «утопла», «внизу». Он сжал кулаки, загоняя вглубь внезапно вспыхнувшую злобу. Дочь еще какое-то время смотрела на него, нахмурившись, потом отвернулась. Захотелось встать и отвесить ей хорошую затрещину – пусть знает, как с отцом разговаривать, и не смеет больше нести разную чушь. Минуту спустя он вдруг понял, что, скорее всего, видит ее в последний раз, и чуть не заплакал от жалости к себе.

– Нас спасут? – снова спросил Федор. – Тять?

– Спасут, – сказал Гордей.

Туман сгустился настолько, что ничего больше не осталось, кроме их крыши и бурлящей воды вокруг. В нем искажались, глохли звуки, и время тоже искажалось и глохло, замирало в растерянности, не зная, в какую сторону идти. Солнце было где-то там, где-то в небе, его едва хватало, чтобы знать: до ночи еще далеко. Они сидели в тишине. Проголодавшись, прикончили хлеб. Федор как раз доедал последний кусок, когда плеск воды с одной стороны стал громче, и, возникнув из небытия, в угол крыши ткнулась носом лодка.

– Слава тебе, Господи! – воскликнул дед Захар, откладывая в сторону весло. – А я уж боялся, все, пузыри пускаете с карасями.

– Держи карман шире!