Замороженный мир

 * * * 


Дорожные знаки разведчика





Мысль материальна. Но чем обеспечивается материальность мысли? Запечатлевается ли она на бумаге, остается ли в записях, затерявшихся в блоге, сохраняется ли в произнесенных и тотчас позабытых словах? Но если книгу не читают, если строки на экране не всплывают, то мысль как бы дремлет, ожидая своего часа, который, возможно, никогда не наступит. Так это или нет? Или все то, что действительно важно, никогда не потеряется, не исчезнет?

Из дневника невернувшегося шныра





Глава первая

Глиняная голова, медное пузо




Он огромен, как Вселенная. Все дороги ведут к Нему.

– Почему же Он не слышит наших молитв?

– Он слышит. Но исполняет лишь те из них, которые необходимы. Если бы наши желания сразу исполнялись, мы бы очень быстро охамели. Первое время как-то благодарили бы, с каждым разом все более и более кратко, а потом перешли бы на деспотический тон, как капризные дети со слишком мягкими родителями: «Принеси чай! Унеси чашку! Закрой за собой дверь!»

И тогда дальнейшее движение куда бы то ни было стало бы невозможным.

Из дневника невернувшегося шныра



Мокша Гай стоит на песчаном берегу реки у сосны, половина корней которой нависла над обрывом, и смеется. Колокольчиком заливается. Темные кудри его вздрагивают. Две вещи можно делать бесконечно: смотреть, как Мещеря Губастый работает кузнечным молотом и как смеется Мокша. Слушать его смех можно часами, и когда Мокша замолкает, всем хочется, чтобы он засмеялся снова.

Рядом с Мокшей стоит Митяй Желтоглазый и с недоумением смотрит вслед девушке, которая быстро идет, почти бежит, по дороге к деревне.

– Чего ты? Что она сделала? – с недоумением спрашивает Митяй Желтоглазый.

– Да ничего, – небрежно отзывается Мокша.

– Как ничего? Она к тебе подбежала, что-то в руку всунула – и тикать! – говорит Митяй.

Мокша разжимает ладонь. В руке у него цветок ромашки.

– Да вот, – пожимает плечами он.

– Ромашку тебе подарила? Зачем?

– А кто ж ее знает? Видать, девать некуда было! – ухмыляется Мокша и небрежно бросает цветок с песчаного обрыва.

Глупые они все, эти девушки! Ломаются, краснеют, притворяются, что не замечают тебя, смотрят издали или подходят близко. Молчат или болтают. Дразнят, обижаются, задыхаются от слез, требуют с тебя обещаний и обещают сами. Да, раньше это бывало приятно! Все эти темные ночи, дальние костры за рекой, звуки доносящихся песен. Но это было раньше! Эх, если бы Митяй и все остальные знали, насколько мало его теперь интересуют девушки и насколько больше удовольствия может доставить эльб! Зарываешься в него как в подушку или кладешь себе на грудь – и вот оно, настоящее блаженство, затапливающее, всецелое, о котором никто больше не знает!

Митяй смотрит на Мокшу с укором. Ему не нравится, что Мокша выбросил цветок.

«Ага, завидуешь! Небось тебе б ромашку подарили – ты б в нее клещом вцепился!» – думает Мокша снисходительно.

Митяй некрасивый, лицо широкое. Над переносицей смешные бугорки, редко поросшие бровями. Да и ведет себя Митяй с девушками глупо, неумело. Когда нужно согласиться и поддакнуть – начинает спорить. Когда нужно приласкать – дичится. А то просто сидит и молчит как сыч. Даже рябая дочь гончара, самая непритязательная из деревенских невест, не выдержала общества Митяя больше недели.

– Ой не могу! Моченьки моей нет! Лучше за пастуха кривого пойду, чем за этого! – сказала она как-то вечером матери.

– Тебя, балаболку, и кривой не посватает, – сердито отозвалась мать.

Ей Митяй нравился. Он целый месяц учился у гончара делать горшки. Порвется ли в последний момент неумело вытянутая стенка или лопнет в печи – Митяй только вздохнет и начнет все сызнова. Терпеливый. Только вот все выспрашивает, какую глину взять, чтобы горшок вышел побольше и попрочнее. Можно подумать, на века хочет горшок сделать. Да разве горшки бывают на века? Горшок – от ярмарки до ярмарки, сроду так велось.

Мокша идет в пегасню. Сегодня он собирается нырять на Игрунье. На Стреле Мокше нырять как-то неудобно с тех пор, как он отдал ее жеребенка эльбу. Конечно, Мокша ни в чем не виноват. Не он же его убил, но все равно как-то не хочется ему нырять на Стреле. Ну ее. Смотрит, глупая кобыла, будто что-то понимает и в чем-то его укоряет.

Теперь Мокша ныряет на Игрунье. Хотя разве это нырки? В последнее время он перестал пробиваться даже за Первую гряду. Даже на прииске Скал Подковы, где он прежде безмятежно засыпал под сосной на долгие часы, ему теперь жарко. Копнет десяток раз – и уже весь мокрый. Стоит дышит, вытирает пот.

Игрунья рада Мокше. Вскидывает голову ему навстречу, нетерпеливо переступает. Он треплет ее по шее. Быстро и умело седлает, взлетает – и вот уже несется к земле, ожидая мгновения, пока кобыла обхватит его своими крыльями и он сольется с ней в единое целое. Нырять Мокша не боится. Страшен ему был только первый нырок, когда он был уверен, что разобьется вдребезги. Дрожал, откладывал, трясся. Но тогда он верил Митяю. А сейчас дружба дала трещину. А все от зависти, которую испытывает Мокша. Он знает, что Митяй ныряет теперь ко Второй гряде и подолгу ее изучает. Возвращается измотанный, с запавшими глазами, ввалившимися щеками, но наполненный неведомыми тайнами. О своих открытиях ничего не говорит. Уронит порой что-то непонятное – и замолчит. Знает, что все равно не поймут. Есть вещи, которые может открыть только сама Гряда. Словами их не объяснишь.


И другие шныры ныряют пусть не так далеко, как Митяй, но тоже в Межмирье. И Тит Михайлов, и Маланья Перцева, и даже Кика Златовласый. Этот Кика злит Мокшу больше всех. Всякому известно, что пчела прилетела за Кикой по ошибке. Большего зубоскала во всем ШНыре не сыскать. И даже этот зубоскал Кика легко перелетает Первую гряду. Говорит, что в скальных трещинах сверкают искры живых закладок. Врет, конечно.

Ну зачем пчела призвала Кику? За какие заслуги? Был как-то Мокша на княжьем дворе, видел у персидского посла зверя диковинного. Имя тому зверю опица. На беса похож с хвостом, да только без рогов. Бегает по плечам у посла, кривляется, орехи грызет. Вот эту бы опицу скалозубую пчеле позвать вместо Кики – и то бы лучше.

Мокша летит по дряблому Межмирью. Другие обычно набирают здесь побольше воздуха, Мокша же, напротив, все больше привыкает к запахам болота. Если узнать их получше, они, пожалуй, даже приятны. Да, поначалу перехватывает дух, точно ты провалился в старую выгребную яму, слезу вышибает, начинаешь задыхаться, кашлять. Но это поначалу, а там эльбы такое тебе покажут, что уже не думаешь о вони.

Вот и сейчас, нырнув в проточину в болоте, Мокша осторожно втягивает ноздрями щекочущий запах – и сразу же видит своего врага Кику, который, прокравшись, старается подпороть ножичком кожу на новом седле Мокши. При этом Кика стоит очень неудачно. Достаточно ногой его слегка толкнуть, чтобы он опрокинулся. Правда, для этого нужно вытащить ногу из стремени.

Мокша усмехается.

– Ну не ослы ли? Вначале ногу из стремени, потом внушат, что нужно повод отпустить, – и вот ты уже засел в болоте! А там и Кика окажется не Кикой и высосет тебя до капли! – говорит он Игрунье.

Кобыла несется по проточине. Вокруг все кипит. Эльбы прилипли к стенкам серыми блинами. Некоторые паутинки протянулись поперек. Ну ничего, эти Игрунья разорвет грудью. Другие свободно трепещут в воздухе. Эти самые опасные. Они долго тянутся за тобой и как-то так вплетаются в твои мысли, что не отличишь, где свои, а где чужие. И не заметишь, как тебе покажется, что тоннель впереди искривился или навстречу несется другой шныр! Встречный, который с двушки возвращается! Дернешь в панике повод, чтобы не залипнуть, – и прямиком окажешься в болоте.

Но Мокша и такого обмана не страшится. Отличать свои мысли от чужих, охотничьих, Мокшу научил его эльб. Боится, как бы не засел Мокша в болоте, не достался его голодным братцам. Слишком еще зависим он от Мокши, слаб, человеческий мир ему непривычен. Ползает эльб еле-еле, за час едва одолеет полсотни шагов, да так устанет, что распластается по земле и дрожит.

Ожирелый, похожий на срез несвежего сала, эльб таится в старом бочонке в подвале. Мокша надеется, что никто в тот подвал не спустится. Подвал заброшенный, сырой, на стенках многолетняя плесень. Ночами Мокша спускается в подвал и сразу бежит к элю. Пальцы его трясутся от нетерпения. Эльб вначале посылает ему волну поощрения – не слишком сильную, чтобы не выжечь Мокшу, а потом уже учит его. С Мокшей он возится почти любовно. Хотя кто-то, возможно, скажет, что любовь – это деятельность, направленная на благо, а для эльба Мокша – и нянька, и добыча, и инструмент, и раб, и слуга. Точно царь с единственным подданным. Только от Мокши эльб зависит. Погибнет Мокша – погибнет и жирная медуза в бочке.

Но как быстро Мокша стал обучаться! Новые знания схватывает на лету. И тело его изменяется. Он может неделями не спать и не есть, а в кулачном бою дважды прошел сквозь стенку здоровенных приказчиков из мясного ряда, не пропустив ни одного удара, даже не взмокнув. И долго потом лицемерно благодарил пыхтящего, многочисленными ссадинами покрытого Гулка Ражего за то, что тот его «оборонил».

Игрунья спешит, загребает крыльями как веслами, взмокла вся от усилий. Ей не нравится, что хозяин то и дело намеренно задевает паутинки ладонью и при этом хохочет как безумный, наслаждаясь тем, что не поддался на ловушки эльбов. Игрунья – пег. Ею управляют простые инстинкты. Есть, спать, избегать опасностей, зачать и сохранить жеребенка. Болото для нее смерть, и разбираться в его тайнах она не пытается.

Но вот уже впереди забрезжила светлая точка. Игрунья издает радостное ржание. Она выходит из тоннеля, оказывается у накрененных сосен в предрассветье и нетерпеливо устремляется к гряде, где на горных полянах такая вкусная трава, но Мокша властно натягивает поводья, и, ощутив боль от удил, кобыла повинуется.

Они садятся. Тут тускло, темно, и запахи болота сильны. Это еще явно и не двушка, а какое-то предожидание. Точно холодной зимой видишь набухшую на ветке почку. Почка уже чувствует весну, а ты еще нет.

Мокша стреножит Игрунью и привязывает ее к кривой сосне с сухой вершиной. Сосна так устала тянуться к центру мира, что высохла. Живых сосен здесь единицы, они начинаются дальше. Мокша задумывается. Что-то у него не стыкуется. Значит, прежде света тут было больше, если сосны вообще смогли вырасти? А если больше, то получается, что болото наступает? Интересно, прав ли Митяй, когда утверждает, что и сюда когда-то хлынет прорвавшийся из-за гряды свет, а не только далекие его отблески?

– Вечно Митяй… «Митяй сказал», «Митяй сделал»… Да пошел он! – недовольно морщится Мокша, не замечая, что разговаривает сам с собой.

Он медленно прохаживается по земле, покрытой хвоей и отслоившимися кусками коры. Здесь приграничье, и как во всяком приграничье – острое ощущение тревоги. Разделяющая черта между двушкой и болотом – странная черта. У нее свои законы. Например, невозможно коснуться границы. Ощупать ее как стену, как реальную преграду. Границу можно преодолеть только с разгона, иначе будешь бесконечно вдвигаться в ночь, все более густую, непроглядную, но стены так никогда и не коснешься, не нашаришь.

Мокша долго не понимал, как такое может быть, – что граница есть, а ее нет, – пока Сергиус Немов не объяснил ему.

– Смотри! – сказал он, поводя длинной тощей рукой сверху вниз. – На пеге ныряешь, в землю врезаешься – где ты?

– В дряблом мире!

– А если просто землю лопатой копать? В том же самом месте!

– Колодец! – отвечает Мокша.

– Куда колодец? В дряблый мир?

– Да нет, просто колодец. Темно, мокро, вода сочится.

– Вот и на двушке то же самое. На пеге летишь – в следующий мир переходишь, а оттуда в наш возвращаешься! Пешком идешь – так и будешь вечно брести. Темно, сосны больные торчат, а дальше, наверное, и вовсе сосен нет.

– А пег почему этот участок минует? – пытается все понять Мокша.

– Пеги нас сразу в предрассветье переносят. Не любят они во мглу эту летать. Чуют они там что-то.

– Разве на двушке может что опасное быть?

– Да кто его знает, что там в ночи водится! Там, конечно, двушка, но вроде как и к болоту уже близко, – отвечает Сергиус.

Сейчас Мокша долго переминается с ноги на ногу, размышляет, а затем решительно идет в сторону болота. Так решительно идет, что всякий бы ощутил, что настоящей решимости у него нет, и цели тоже. Скорее страх, что он потеряет Игрунью, не сможет вернуться и навсегда останется в этой зябкой ночи, вдали от своего дарящего пьянящее счастье эльба.

Но все же Мокша шагает, сам не зная зачем. Тьма сосет. Он ничего уже не видит, хотя напрягает зрение, и каждую секунду ему кажется, что он сорвется с крутого обрыва в пропасть. С какого обрыва? В какую пропасть? Это, конечно, бред, но все же Мокша шарит перед собой руками и, нервничая, облизывает губы.

Сосны становятся все реже, почти исчезают, но все же временами он наталкивается на поваленные стволы и торчащие из земли пни. Уже после полусотни шагов Мокша борется с желанием повернуть назад. Странная история! Вроде бы ты уже твердо считаешь себя частью болота, но одновременно так и тянет тебя двигаться к рассвету, туда же, куда тянутся и вершины сосен.

– Надо отдохнуть! – говорит себе Мокша и ложится на землю. При этом он старается улечься головой к болоту, чтобы ноги смотрели в сторону, где он оставил Игрунью. Так проще будет найти дорогу назад. Под ним пружинистая хвоя. Мокша закрывает глаза. Одно ухо его лежит на хвое, улавливая все звуки. Что-то скребется, шуршит. Где-то трутся ветви.

А потом Мокша начинает слышать голоса. Тихие, бормочущие. Голоса уходят в ночь. Слов разобрать нельзя. Мокша отрывает ухо от хвои. Голоса пропадают. Опускает ухо на хвою. Голоса возвращаются.

Наконец он понимает, что это эльбы разговаривают с ним из болота. В неразличимых их голосах – зависть. Мокша чутко улавливает ее.

– Пусть я и на краю двушки, но я на двушке! Они бы тоже хотели пробиться сюда, или на худой конец меня к себе затащить! – говорит он себе и засыпает под шорох далеких голосов.