Запад в огне

– Ненавижу! – процедил дед Демид сквозь пожелтевшие, но крепкие зубы. По тому, с каким чувством это было произнесено, верилось, что отвечал он искренне. Он вообще был не из тех, кто мог юлить.

– И почему?

– А погубит он Украину! Ты мне лучше вот что скажи… Так вы ее того… за остальными отправите?

– Послушай, дед, это не мне решать, – признался Богдан, – надо мной еще начальство имеется, как оно решит, так и будет.

Дед Демид лишь утвердительно кивнул и более вопросов не задавал.

Насчет босяка старик все-таки малость лукавил. Хата у старика была справная, стены из крепкого бруса, пол из широких сосновых досок (весьма редкая в этой полосе древесина). Горница гладенькая, чистая, не придерешься.

Домашним хозяйством занималась тощая жилистая старуха, без конца суетливо сновавшая по комнатам: поначалу принесла крынку с молоком, затем пареную картошку в котелке, в железной миске тонко нарезанный лучок, потом еще чего-то, перекинув полотенце через плечо, по какой-то надобности спустилась в погреб, где долго стучала котелками…

Приусадебное хозяйство тоже было немалое: в хлеву протяжно мычали две пегие буренки, у длинного корыта, энергично покрякивая, копошилось шесть свиней, бестолково сновали по двору куры с разноцветными крыльями.

По местным меркам, хозяин считался зажиточным. Бандеровцы его не трогали, видно, признавая за своего. Как старик ненароком сознался, в помощи им не отказывает, когда попросят, дает молоко и мясо, случалось, что и деньгами откупался.

– Как-то не складывается у тебя, старик, бандероцев не любишь, а сам им платишь, – осуждающе покачал головой Богдан.

– А у нас тут все им платят, – строго посмотрев на него, ответил старик.

Со стороны НКВД к старику претензий не возникало, он считался вполне надежным. Был одним из немногих, кто во время оккупации прятал в своем доме красноармейцев, бежавших из плена. А ведь их приходилось скрывать не только от немцев, но и от бандеровцев, которые никогда не жалели для бойцов пули. Через его хату прошло двенадцать солдат, влившихся позднее в партизанские отряды. Упрекать старика не хотелось даже в малом, после крепкой горилки мало ли чего можно наговорить. Уважение он заслужил, но Богдан не мог удержаться от следующего вопроса:

– А кому именно?

– Украинской повстанческой армии. И попробуй не отдать! Тогда заберут все силой, а то еще и убьют. – Старик вздохнул: – Вот такая у нас нынче жизнь… Даже не знаешь, от кого пулю можешь схлопотать.

Околица простиралась далеко, обозначенная высокими вешками, между которыми протянулись крепко сколоченные прутья. Вся земля перед вешками принадлежала старику, и вся она была засеяна пшеницей, отдельной широкой полоской вдоль самой ограды произрастал овес. Так что старик малость лукавил, ссылаясь на свою беспро-светную бедность.

В чернильной пустоте ночи прятался реденький лесок, зажатый по обе стороны пашнями с колосящимися хлебами.

Где-то там находилась группа прикрытия, на случай если Гамула надумает отбить пленницу.

В горнице было душно, оттого старшине Щербаку не спалось. Самое удивительное, усталости не ощущалось, а потому единственное, что ему оставалось, так это рассматривать узоры на стенах. Замысловатые, со всевозможными завитушками и кружевами, раскрашенные в яркие цвета, они невольно притягивали взор. Странная нераспутанная паутина, не имеющая ни начала, ни конца. Эдакий кусочек вселенной, перенесенный на стены украинской хаты. Вне всякого сомнения, расписывал стены непревзойденный мастер, осознававший, что его узоры будет разгадывать не одно поколение жильцов. Такие умельцы ценились во все времена, с ними расплачивались щедро, справедливо полагая, что вычурные мудреные линии передают настроение дома.

Побродив по Украине, старшина видел разные хаты: богатые и не очень, со средним достатком и вовсе без него. Всякий хозяин непременно старался украсить свое жилье. Особенность была такова: невозможно увидеть повторяющиеся узоры. Только на первый взгляд все они похожи, но в действительности каждый из них индивидуален, каким-то неведомым образом мастера подбирали их к характеру домочадцев.

Незаметно наступил рассвет. Сначала чернота отпустила из плена дальний лесок, темневший неровной полоской, затем заколосившуюся рожь, волной убегающую к горизонту. Солнечные лучи стали задираться, шаловливо светили в лицо. А вскоре взору предстала полная картина: проселочная дорога со следами недавних боев. Прямо через нее была вырыта траншея, а дальше, присыпанная кое-где песком, она представляла немалое препятствие для телег. По обе стороны от дороги из земли занозисто проглядывала колючая проволока, а на холме, изрытом взрывами и неровными проплешинами, произрастала трава.

Поднялась Оксана. После сна девушка выглядела посвежевшей, прехорошенькой.

– Чего ми чекаемо[5], пан? – подошла девушка к Богдану. – Когда мы пийдем до Остапа?

Старшина посмотрел на девушку. Глаза у нее темно-серого цвета, каким бывает только омут; в такой глубине легко утонуть, поэтому он суровее, чем того требовал случай, произнес:

– Ждем человека от волостного старшины. Скажет, как нам быть далее. – Девушка понимающе кивнула. – А вот и он, – облегченно произнес Богдан, глянув в окно.

Выскользнув из объятий утреннего тумана, в сторону хутора уверенно шагал коренастый человек в форме офицера Красной армии. Ступив на крыльцо мягкими яловыми сапогами, намокшими от воды, он постучал в дверь. Старик открыл ему и с чувством, какое можно наблюдать у верного человека, произнес:

– Проходите, пан, мы как раз вас ждали.

– Где беглянка? – громко поинтересовался, войдя в сени, гость.

На нем было ношеное армейское обмундирование, на плечах погоны старшего лейтенанта. Но к одежде он относился бережно: небольшие дырочки на рукавах гимнастерки аккуратно заштопаны, на ткани ни пятнышка. В движениях его присутствовала характерная сноровистость, хватка, в темных глазах затаился немалый жизненный опыт, ощущение такое, что собеседника видел насквозь. За портупею заткнута офицерская пилотка, на которой был закреплен трезубец. Сапоги яловые, матовые голенища надраены так старательно, что аж сверкали, низкие каблуки подбиты в ровную подкову.

– Я здесь, пан, – выскочила из горницы Оксана. – Остап с вами?

Вошедший офицер некоторое время смотрел в счастливые девичьи глаза, а потом с размаху отвесил ей крепкую оплеуху.

– За что, пан?! – невольно вскрикнула от обиды дивчина, прижав узенькую ладонь к обожженной щеке.

– Шлюха комиссарская! Всех сдала! И побратимов своих, и милова своего, Остапа!

– Про що ви говорите, пан? – в ужасе заморгала Оксана. – Ничого такого не було. Никого не предавала.

– Не предавала, говоришь? – закипел яростью гость. Приблизив к ней перекошенное от злобы лицо, он с ненавистью прошептал: – Тоди як же москали дозналися, де ховается Остап?

– Чаму вы ришили, що его заарештували?[6]

– Хата Елия, где вин ховался, вся перерита, а его самого нема! Куда ты ходила? Чому тебя не було з ним? Холовной старшина сказав там ждать наказу!

– Я пишла раньше с Яковом.

– Що за Якив? Почему мы о нем ничего не знаем?


– Это мой двоюридный брат. Прийшов позавчера до нас из сотни Барчука. Хотив у нас служити. И Остап його до меня приставив. – В комнату по каким-то своим надобностям заглянул старик, но, заслышав грозный рык доверенного лица волостного старшины, поспешно удалился. – Охраняти. Мама захворала, я проведати хотела… Может, москали Остапа и не зарештували.

– Що ты знаешь?

– Он должен був титку[7] свою повидати. Сказав, що на несколько дней останется.

– Що ему робити у титку? Дел у него нема, што ли?

– Десять чоловик в повстаньскую армию призвали. Он хотив с ними поговорити.

– Чому в центре про це ничо не знають?

– Мне неведомо, может, Остап забыв сказати?

Гость малость размяк. Девушка улыбнулась – гроза прошла стороной.

– Де живет це титка? Мы должны проверить.

– В сели Лугове. Крайня хата пид лесом.

– Як звати титку?

– Валентина Хват.

– Знаю эту бабу. Чертовка, а не баба, – как бы сам себе сказал суровый гость. – Все как-то уж очень зибко, Оксана. Что-то не все вяжется. После твоего отъезда курень был разгромлен. Во все хаты, где были ополченцы, наведались москали. Ратников постреляли, а хозяев заарестовали. И ты хочешь сказать, что ни при чем?

– Не предавала я! – воскликнула девушка. И уже тише, вытирая с крупных глаз проступившие слезы, продолжила: – Разве бы я могла предать своего коханого?[8]

– Може воно и так. А тильки меня сюда послали, чтобы я во всем этом разобрался. Нужно выявить зрадника. Ты должна мне рассказать все, тильки тоди тебя люди повирять.

– Вси знають, як я ненавижу москалей и комунистив, – запротестовала дивчина.

– Мы знаем… Но одной ненавистью москалей не одолеешь. Ты делом должна доказать свои слова. Утри слезы… – Девушка послушно утерла лицо рукавом. – Вот так оно будет лучше. Скильки чоловик было в курене?

– Пятьсот пятьдесят чоловик.

– Где же такая орава сховалась? В селе?

– Половина в станице Барановичи, а другая в соседних селах с атаманом Казимиром.

– Может, курень предал кто-то из местных?

– Не думаю… Прежде такого не бувало. Мы у них все время останавливаемся.

– Центр должен знать, у кого именно ратники стояли на постое, – настаивал гость. Вытащив из кармана листок бумаги с карандашом, строго потребовал: – Говори, что за людины.

– В станице Барановичи у Макара Засельчука останавливались, у него хата большая. Там десять чоловик жило. Затем у тетки Валентины Козак. Еще у Иосифа Городец, у него сотенный всегда проживав. Люто коммунистов ненавидить!.. Еще у отца Елисея, он священник из церкви Покриву Богородицы. У його сына у прошлом мисяце большевики в вийска забрали.

– Елисея знаю. Не думаю, что он ворог, за нашу справу[9] жизнь отдаст. Но сообщить об том должен. Может, кто в его окружении ворог… Далее будимо разбираться. Подумай, хто там ще мог быти.

В волнении покусывая губы, Оксана перечисляла всех, кого знала. Иногда она умолкала на короткое время, припоминая, а потом вновь охотно продолжала. От прежней растерянности не осталось и следа. Девушка говорила громко и уверенно, ее рассказ обрастал многими деталями. Из сказанного получалось, что едва ли не половина села помогала бандеровцам. А те немногие, что еще оставались, являлись активно сочувствующими.

– Может, дядько Петро зрадник? – осторожно предположила Оксана. – У него двое сынов в червоний армии служать.

– Разберемося, – пообещал гость. – Говори далее!

Оксана рассказывала очень подробно: два листка уже были исписаны, третий – заполнен до половины, а девушка продолжала называть села и хутора, где ранее останавливались повстанцы, вспоминала имена и фамилии, деревенские клички, выстраивала собственные предположения, кто из сельчан или повстанцев мог оказаться предателем.

– Позавчера Фима Хрусь в Погребище уходил, говорил, до мамки. Може он с ворогом зустричався? – предположила Оксана.

– Допитаемо, – нахмурившись, кивнул гость.

В селе была самая настоящая бандеровская власть, люто ненавидящая все советское. А те немногие, что еще стояли на стороне Красной армии, были напуганы, и помощи от них ждать не приходилось. Бандиты вырезали целыми семьями за всякое инакомыслие, за одно лишь проявление сочувствия к большевикам. Убивали хуторян, предоставивших ночлег солдатам, крестьян, желающих вступить в колхоз. Бывшего председателя, недавно вернувшегося покалеченным с фронта, извели изощренными пытками.

Теперь Игнатенко было известно все или почти все об отряде Гамулы: численность, места базирования, вооружение, в каких селах он получает пропитание и кто именно из станичников снабжает его продуктами. Стало известно о доносителях, о предателях, внедрившихся во властные органы Советской власти. Получается, что прямо под носом у НКВД, в глубоком тылу Красной армии развернулась целая подпольная сеть украинских националистов, способных в любую минуту ударить в спину.

Сложив вчетверо исписанные листки, старший лейтенант Игнатенко положил их в нагрудный карман.

– Вот и погутарили мы с тобой, бандеровская сучка, – не срывая злобы, процедил он. – Много тут ты мне порассказала. Теперь мы знаем все о курени Гамулы, о тех, кто ему помогает, а еще знаем, где он прячется!

– Вы хто?! – отшатнулась в ужасе Оксана.

– А тот, кто твоему хахалю могилу выроет!