Записки обыкновенной говорящей лошади

 * * * 



Разве когда ты вечером мысленно озираешь прошедший день, следовательно, ближайшее прошлое (с тем же успехом его можно назвать прошедшим настоящим), перед тобой раскрывается некий эпический поток событий? Нечто непрерывное? Эпического потока не существует и в настоящем. Пусть каждый обратится к несовершенной мозаике своей ежедневно обновляющейся памяти… До полуночи. вовсе не один день, а 1440 минут, и притом только 50 из них что-то значат.

Арно Шмидт, немецкий писатель середины XX века





Вместо предисловия




Хотите знать, почему я назвала эти записки «Записками Обыкновенной Говорящей Лошади»?

Назвала по аналогии со старым английским анекдотом, который нравится мне с детства. Вот он.

Один англичанин отправился в поместье к своему другу и недалеко от его дома заметил пасущийся на лугу табунок лошадей. Как вдруг одна из лошадей, отделившись от табунка, поравнялась с экипажем и обратилась к нему:

– Вижу, что вы направляетесь к моему хозяину. Прошу вас, скажите, что его лошадь в смертельной обиде. Я закончила колледж, училась в Оксфорде, владею иностранными языками. И после всего – сами понимаете – какую жизнь я веду…

Проговорив это, несчастное животное поскакало обратно, а потрясенный джентльмен подъехал к дому друга и, когда тот вышел ему навстречу, воскликнул:

– Не могу прийти в себя! Какое чудо…

Но друг сердито оборвал гостя:

– Ты имеешь в виду мою лошадь? Очевидно, она наговорила тебе с три короба. Будто училась в Оксфорде. И будто владеет иностранными языками. Не верь… Все врет! Обыкновенная говорящая лошадь.





* * *


Вот и я – как автор этого сочинения – выступаю в роли обыкновенной говорящей лошади. Ведь мне без малого сто лет, и считается, что в этом возрасте старушки книг не пишут.

Это как дважды два четыре: лошади не говорят, почти столетние старушки книг не пишут.

Посему априори совершенно неважно, училась ли та лошадь в Оксфорде и что именно она говорит. Неважно также, что именно насочинила старушка. В обоих случаях важен сам факт.

Но лошадь, простите старушку, то есть меня, – совсем запуталась – это не устраивает. Старушка взялась за перо (естественно, я так и не освоила компьютер) только для того, чтобы донести (блесну эрудицией) urbi et orbi кое-какие свои мысли, пусть они и покажутся вам весьма тривиальными. Лишь перечислю их:

Не позволяйте себя оболванивать.

Цените то, что получили в «лихие девяностые».

Худой мир лучше доброй ссоры.





* * *


Эта книга вся состоит из отдельных кусочков, обрывков-лоскутов или, скорее, из кирпичиков-кубиков самой разной конфигурации и самой разной величины. У меня они заменяют кубики в детских игрушечных наборах. Малыши строят из таких кубиков дома, крепости. Кто во что горазд.

Мои разномастные «кубики» разбросаны как попало, совершенно произвольно. И никакой картинки, как в детских наборах, не прилагается – что хочешь, то и собирай.

С приветом,

Обыкновенная говорящая старушка

Людмила Чёрная






Золотая моя Москва




И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!





Повторю своими словами эпиграф этой книги: когда я вспоминаю былое, никакого эпического потока событий не вырисовывается. Надо долго складывать разрозненные картинки, чтобы получилось нечто связное. И если это все-таки удается, я прихожу в волнение. Очень часто я не вижу прошлое так, как мне его преподносят в газетах, на ТВ и даже в разговорах так называемой либеральной интеллигенции. Что уж совсем странно.

Вот скажем, считается, что «золотая моя Москва», как пелось в одной советской песне, всегда была прекрасным, сказочно красивым городом, который сейчас уничтожают путинские варвары.

Насчет варваров – все правда. Главный, правда, еще допутинский варвар Лужков[1] за долгие годы правления, так и не захотел понять разницу между новоделом и подлинной стариной. На его совести и изуродованное здание Военторга, и «неведомы зверушки» около Александровского сада, и фигура Петра на длинном, как земляной червь, цоколе, и храм Христа Спасителя номер 2 – такой нешедевр. Я всегда говорила: счастье, что «мэр в кепочке» не стал градоначальником Афин, он наверняка сделал бы евроремонт в Акрополе. А если бы Лужков был городничим в Риме, то поспешил бы покрыть Колизей позолоченной крышей.

Но разве дело только в Лужкове?

На моей памяти «золотая моя Москва», или скорее город «знакомый до слез, / до прожилок, до детских припухлых желез» – я прожила в Москве всю свою долгую жизнь, – оставалась все семьдесят пять лет советской власти несчастной, неухоженной, темной и даже облезлой…

И только в XXI веке, а именно при Путине, Москва преобразилась, стала живым, шумным, залитым огнями мегаполисом.

Вы скажете, что в Москве сейчас все чересчур… Чересчур много автомобилей, из-за которых город то и дело стоит в пробках, чересчур все украшено и разукрашено. Не спорю. Но ведь это вполне объяснимо. Золушке, которая столько лет жила в нищете и заброшенности, хочется покрасоваться, пороскошествовать, пофорсить.

Ну да ладно. Я ведь затеяла этот разговор не для того, чтобы заступиться за сегодняшнюю Москву. Она в этом не нуждается. Я хочу рассказать о той, отнюдь не прекрасной Москве, о которой, тем не менее, сейчас говорят с придыханием.

Я еще помню Москву 1920-х годов. Мне было тогда и пять лет, и десять. И жила я с папой и мамой в переулке у Покровских ворот. Свидетельствую: и Покровка, и Маросейка, и Сретенка – они недалеко от Покровки – были скучные, некрасивые улицы. По обе стороны Покровки тянулись двух- и трехэтажные дома, довольно обшарпанные. Внизу помещались магазинчики с галантереей, наверху обитали жильцы. Правда, на Покровке, да и на Сретенке, встречались вкрапления – многоэтажные, каменные здания. Красивые и современные по тому времени дома были разбросаны по всему городу, они возвышались и на Арбате, и на Сивцевом Вражке, и на Неглинной, и на Петровке, и на обеих Дмитровках, и, конечно же, на Кузнецком Мосту – параднейшей улице нэпманской Москвы.

Самые роскошные здания-громады возводились по заказу Страхового общества «Россия». Из этих зданий назову всего лишь два: одно тянется вдоль Сретенского бульвара и состоит из нескольких корпусов, соединенных арками, другое – на Лубянской площади (бывший отель Страхового общества). В нем помещались ЧК, ВЧК, ГПУ, НКВД, МВД, КГБ – словом, по Оруэллу, зловещее «Министерство Правды».

Поэт Коржавин в свои молодые годы почтительно-влюбленно назвал монстра на Лубянке «готическим зданием Чека». На моей памяти готическое здание постоянно росло вширь и, наверное, вглубь, где, как мы знаем, находилась внутренняя тюрьма, подвалы Лубянки. Ради наземного расширения здания ЧК сносились целые кварталы, и никто, разумеется, не спрашивал, какие памятники старины были при этом уничтожены. В 1948 году, то есть уже после победы над фашистской Германией, здание «Министерства Правды» было решено реконструировать, сделать более парадным. Реконструкцию поручили самому известному тогдашнему архитектору Щусеву. И Щусев превратил грозную раздавшуюся вширь громадину в нечто похожее на итальянский дворец XV века, взяв за образец Палаццо делла Канчеллерия в Риме. Старый циник Щусев прокомментировал свою работу так: «Попросили меня построить застенок. Ну, я им построил застенок повеселее…»

Страховое общество «Россия» и прочие крупные строительные компании возводили здания в Москве отнюдь не в 1920-х, а еще до революции. Правда, в 1920-х Ленин ввел в России нэп, дабы народ хоть немного отдохнул и отъелся после мировой войны 1914 года, после революции и гражданской войны, но до роскошных домов дело не дошло. Серьезные люди, которые строили грандиозные объекты в Москве, понимали, что нэп – всего-навсего короткая передышка и нэпманов-буржуев вот-вот перестреляют чекисты из «палаццо» на Лубянке.

Но все же при нэпе какая-то жизнь в Москве еще теплилась. На площадях стояли котлы с асфальтом, так как советская власть решила заасфальтировать булыжные мостовые на некоторых улицах. Вокруг горячих котлов грелись беспризорники, эти гавроши 1920-х, несчастные, завшивленные мальчишки, у которых не было ни родных, ни крова. Москвичи их боялись; беспризорники могли стащить кошелек, срезать сумку. Они курили, разговаривали на фене, нюхали кокаин… Там же, на площадях шла торговля. Она была хоть и бойкая, но довольно жалкая. Папиросы продавали врассыпную, детские игрушки были самоделки; мороженое тоже самодельное, его мороженщики делали дома, а не на хладокомбинате, привезенном Микояном из Америки только в 1930-х…

Театров, правда, было много. И книги еще выходили без цензуры. Но облика Москвы это не меняло.

Не верите? Тогда послушайте хорошего писателя Евгения Петрова. Вот что он написал в предисловии к «Записным книжкам» покойного Ильи Ильфа, своего друга и соавтора:

В 1923 году Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом. В конце сентября прошел первый осенний дождь, и на булыжных мостовых грязь держалась до заморозков. В Охотном ряду и в Обжорном ряду торговали частники. С грохотом проезжали ломовики. Валялось сено. Иногда раздавался милицейский свисток, и беспатентные торговцы, толкая пешеходов корзинами и лотками, медленно и нахально разбегались по переулочкам… Возле асфальтовых катков сидели беспризорные дети…



И далее из предисловия Е. Петрова видно, какой чудовищный быт сложился в Москве в 1920-х. Вот как он описывает жилище в общежитии, которое «счастливчик» Ильф получил от популярной в ту пору газеты «Гудок»:

Нужно было иметь большое воображение и большой опыт по части ночевок в коридоре у знакомых, чтобы назвать комнатой эти ничтожные количества квадратных сантиметров, ограниченные половинкой окна и тремя перегородками из чистейшей фанеры. Там помещался матрас на четырех кирпичах и стул. Потом, когда Ильф женился, ко всему этому был добавлен еще и примус…



В 1920-х в Москве появился канцеляризм «уплотнение». Он значил, что отныне квартиры уже не отбирали у прежних владельцев, как в годы революции, а всего-навсего уплотняли, подселяли новых жильцов. Превращали в коммуналки – очевидно, от слова «коммуна». Тогда казалось, наверное, что это ненадолго. Напрасно казалось. Коммуналки дожили до сегодняшнего дня!

Те здания, что возводились в Москве в 1920-х или в начале 1930-х, сейчас наперечет. Они построены по чертежам архитекторов-новаторов, их стиль – конструктивизм, среди них и дом знаменитого Ле Корбюзье на Мясницкой. Ключевые слова в отношении этих зданий – функциональность и серийность. Удобно, современно, ничего лишнего и создано на промышленной базе.

В одном конструктивистском доме у Павелецкого вокзала – не знаменитом – жила моя приятельница по Радиокомитету. Квартиру дали ее отцу, видному ответработнику (не знаю, как они в 1920-х именовались).

Спланирована была квартира весьма толково. Комнаты отдельные. Большая кухня, которая вполне могла служить и столовой. Широкий, удобный коридор. И даже кладовка – мечта всех домохозяек СССР. Полы, правда, не паркетные, но деревянные! Это, впрочем, пустяк. А вот и не пустяк. В квартире не было ни ванной комнаты, ни душевой. Приятельница объяснила причину – вблизи дома открыли баню. И проектировщики решили, что жителям дома негоже отрываться от народа: мыться надо в коллективе.

Но хватит о Москве 1920-х. Пора переходить к 1930-м годам.

Итак, 1930-е. Грандиозные. Величественные. Страшные. Ужасные.

Фасад 1930-х – пятилетки. Гиганты индустрии. Освоение Арктики. Беспосадочные перелеты. Мы – первые в мире! Энтузиазм масс. Миллионные демонстрации. Физкультурные парады на Красной площади. Военные парады… Ура!.. Да здравствует!..

Изнанка – коллективизация. Обезземеливание деревни. Депортация крестьян. Голод. Голодомор. Даровая рабочая сила или рабский труд. Возводи, что хочешь – хоть пирамиды. Массовые казни. Показательные процессы. ГУЛАГ…