Заражение

Марцелов с каждым разом все больше свирепеет и в конце концов, он убьет ее — дело времени и случая. А что станет с сыном, когда он останется с отчимом-зверем? Вырастет такой же ублюдок.

Лукин вздохнул. Вряд ли он мог на что-то повлиять. Он просто делает свою работу, производит вакцину от гриппа.

У него слегка кружилась голова, подташнивало.

Он потер место укола на предплечье. Через час, если с ним все будет в порядке, он не умрет и не потеряет сознание, изо рта не пойдет пена, кожа не покроется волдырями — каждый из прошедших отбор получит свою дозу боли. Как и возможность с ней бороться.





Глава 20




Осень 2014 года

Небольшой ручей, который огибал свалку с подветренной стороны, брал свое начало где-то в Старьковских болотах, и в былые времена, когда город еще не погрузился в зловоние, представлял собой неторопливую прозрачную речку, в которой водились и окунь и щука и карась и даже линь. После уроков мальчишки мчались в укромные места, чтобы наловить рыбы, натаскать раков и попрыгать с тарзанки в холодную воду — река в жаркие дни притягивала половину города. Позднее ручей обмелел, часть болот, откуда он начинался, высохла в связи с бездумной мелиорацией, но самый главный удар был нанесен четыре года назад, когда маленькая городская свалка вдруг начала разрастаться словно раковая опухоль и ее край расположился аккурат вдоль ручья.

Северо-восточный ветер дул не каждый день, в отличие от зловонных испарений ручья, протекавшего прямо через центр Огненска. Никакой рыбы там давно не водилось, зато в зарослях вдоль берегов надежно укрывались пьяные компании, наркоманы находили здесь укромные местечки, чтобы уколоться в стороне от лишних глаз и множество других сомнительных личностей промышляло неизвестно чем. В темное время суток даже полиция старалась не углубляться в замершие дебри. Зато мальчишки, ищущие приключений, находили их тут вдоволь: темные хибары и лачуги, гнилые сараи, брошенные бутылки, шприцы, сигареты, разинутые внутренности краденых сумок, кошельков, магазинные коробки, — крутые берега ручья хранили много мусора и… тайн.

Если идти от главного моста на улице Советской в сторону свалки, неважно, по правому или левому берегу, через сто метров город теряет власть над этим местом, и оно постепенно превращается в непроходимые джунгли — количество находок растет — ручей приносит со свалки много интересного и… страшного.

Два года назад депутат городского совета Иван Маслюков предложил загнать реку в трубу, а берега облагородить, но предложение так и повисло в воздухе — как всегда, на его реализацию не было денег. Этой осенью вонь в городе стала совершенно невыносимой и проект вынули из-под сукна, скорее всего, чтобы пустить пыль в глаза общественности, показать, что процесс идет и обсуждается.

Вообще-то Петя после четвертого урока должен был пойти домой. Обязан был пойти домой. Второй класс средней школы это вам не детский сад — налагает ответственность. Если не хочешь нарваться на ремень, то лучше быть ответственным. Он прекрасно это знал. Отчим не прощал безответственных людей. Барыг. Разгильдяев. Пьяниц. Проституток. Шлюх. Больше всего шлюх.

Петя понятия не имел, кто такие шлюхи. В его представлении, это были не люди, а мифические жабоподобные существа, занимающиеся развратом. Они обманом завлекали честных людей, охмуряли их, опаивали и потом вытворяли с ними, все что вздумается. Отчим так и говорил: все, что вздумается. И Петя дрожал как хворостинка, когда слышал эти слова.

Отчим служил в полиции и был непререкаемым авторитетом не только дома, но и на всей улице Миклухо-Маклая, где под сенью раскатистых дубов соседствовали пятиэтажные хрущевки и довоенные двухэтажные бараки с удобствами на улице. Здесь сушили белье на веревках, автомобили мыли прямо во дворах, не боясь штрафа за экологию и пили дешевое пойло в беседках с утра до вечера, перемежая партии в домино кулачными боями.

Его боялись все, боялись и ненавидели. Заискивали. Льстили в лицо, нагибаясь, лебезя, расстилаясь перед ним, словно он был не обычный сержант ППС, а как минимум, глава полиции всего города, а то и страны.

Конечно, Пете было приятно, что отчима-отца уважают. Но у каждой медали есть и обратная сторона, о которой мало, кто догадывается. Или совсем никто.

Он стоял на мосту, теребя пуговицу школьного пиджака и вертел головой из стороны в сторону. Светлые волосы развевались на ветру, пока еще теплому и приятному. Бабье лето окутало город мельчайшими паутинками. Он то и дело смахивал их невидимые нити с тонких длинных ресниц.

— Нет, нет, я не могу. Не сегодня. Мне нужно идти домой. Отчим придет на обед, будет проверять дневник. И… и…

— Ты сказал, что пойдешь, если я дам тебе посмотреть на шлюху. Я показал тебе шлюху на ютубе, настоящую! Теперь пойдем с нами, а то… — Кирилл Мышкин, главный тафгай класса недобро посмотрел на него. Братья Костровы, которые пошли в ту же школу, но оказались в разных классах, А и Б, стояли чуть поодаль и с явным злорадством наблюдали за сценой. Мышки — настоящий придурок и с ним лучше не шутить. Лучше не злить его. Костровы почувствовали, что дело Жукова запахло керосином.

Петя посмотрел себе под ноги. Нужно было сразу после математики бежать домой, а не ковырять в носу. Любопытство, вот что его сгубило. Подумаешь, шлюха. Что он такого увидел, ради чего теперь так рисковать? Обычная женщина, даже немного похожая на мать, молодая, с белыми волосами, крашеными, только что сильно напомаженная и… с открытым ртом, словно она хотела что-то или кого-то заглотить. Ее полные, вывернутые наизнанку губы тянулись к камере — они действительно затягивали, он с трудом оторвал взгляд. И… к тому же, она была живая.

Макс Костров на переменке подошел к нему, когда он читал расписание кружков в фойе первого этажа и спросил:

— Хочешь увидеть настоящую шлюху? Живую.

Петя оторопел. Он отступил на шаг от расписания, оглянулся, чтобы удостовериться, что их не подслушивают и только тогда ответил:

— Шутишь?

— У Мышкина на мобиле, я сам видел. — Костров-старший закатил глаза к потолку, показывая, что зрелище его потрясло.

Петя посмотрел на щебечущих одноклассниц, проскочивших мимо. Они ни о чем не подозревали. Преимущество третьего класса в том, что ты уже почти взрослый и так много всего интересного перед тобой, что глаза разбегаются. Все хочется узнать и попробовать на вкус. Ты уже самостоятельный. И на тебе лежит ответственность.

— У Мышкина? Он мне не даст посмотреть.

— Даст. Я его уговорил, — Макс щелкнул ногтем по зубу. — Зуб даю.

Понятное дело, его зуб ничего не стоил, потому что даже если бы захотел, выбить его Петя бы не смог. Макс был сильнее, ловчее и наглее на порядок.

— Когда? Сейчас? У нас же чтение…

— Нет, конечно. После уроков. Ты что, не хватало, чтобы кто-нибудь заметил. Это же… шлюхи!

Петя кивнул и снова огляделся.

Если бы отчим услышал от него это слово… его бросило в жар, потом сразу в холод. Запретный плод казался как никогда близок.

— Ладно, — сказал он. — Я согласен. А что он захочет взамен?

— Он тебе сам скажет, — ответил Макс.


Прозвенел звонок, и они кинулись в класс. Макс, чтобы сообщить новость Мышкину, а Петя, чтобы не получить в дневник замечание, из-за которого дома могли возникнуть неприятности. Неприятностями называлась порка за любую отметку ниже пятерки. Отец бил профессионально широким полицейским ремнем, который каждый раз снимал со вздохом и полуулыбкой, как бы подрузамевая: мне это делать не слишком хочется, но сам понимаешь, провинился, снимай штаны. Подрастешь, появятся у тебя свои дети и поймешь тогда, как мне не просто учить тебя быть ответственным, маленький уродец.

Бил он со знанием дела, не оставляя следов, улыбаясь и приговаривая при этом: будешь знать, какие оценки приносить домой, я научу тебя быть ответственным, не то что эти отморозки, ты у меня запомнишь, навсегда запомнишь, выучишь урок! — и хлестал, хлестал, хлестал…

Окончив, он вытирал рукавом серой рубашки лоб, с которого капали жирные капли пота, вращал головой на бычьей шее, хрустя позвонками, затем переодевался и шел обедать как ни в чем ни бывало. Мать работала с утра до вечера в кафе и ничего как будто не замечала, а Петя от стыда за собственные оценки, за то, что не оправдал ожидания, не смог быть ответственным — молчал.

Неделю назад мать неожиданно легла в больницу — он понятия не имел, что с ней произошло и очень переживал, однако отец сказал, что она «пару месяцев побудет на курорте». Теперь даже небольшой поддержки, которую он чувствовал от матери — и той был лишен. Он замечал, конечно, что в последнее время с ней творится что-то странное — иногда она прихрамывала, иногда неожиданно хваталась за руку или бок, часто зачем-то пудрилась или вовсе старалась не смотреть на него, будто боялась или… стыдилась, вздрагивала при появлении отца, одевалась так, словно стала уже старухой — в серый белорусский трикотаж без формы и размеров. Петя вспоминал, что мама совсем недавно была такой красивой и веселой, молодой, обворожительной, и что-то вдруг с ней случилось. Может быть и правда, ей нужен этот курорт. Отдых часто помогает людям, недаром на всех столбах висит эта реклама «Самое важное в жизни путешествие — к Нему». Петя все время думал — кто это — «Он» с большой буквы. Потом решил, что это отец, то есть, отчим. Куда же еще может путешествовать мама? То есть, конечно, она может уехать куда угодно, на край света, или курорт, но все равно он ее найдет. Петя в этом не сомневался.

Как-то через приоткрытую дверь он услышал плотные, хлесткие звуки ударов, и голос отчима, как всегда, размеренный, не терпящий возражений произносил знакомое слово «шлюха» — в комнате кроме него и матери никого быть не могло и к кому тогда он обращался?

Петю раздирали сомнения и противоречия, разрешить которые было некому. Поэтому он без колебаний согласился посмотреть на шлюху, пусть даже и на экране смартфона. Главное, — настоящую, живую. Взамен же Кирилл Мышкин просил сущую безделицу, ничего особенного — прогуляться вместе вверх по течению ручья после уроков.

Разумеется, Петя знал, что ручей, как и вся прилегающая к нему местность, вроде заброшенного кинотеатра «Победа», старого довоенного кладбища на левом берегу, задних дворов оптовых баз городского рынка — все эти места были под строгим запретом, не говоря уже о подступах к свалке. До самой свалки по ручью было гораздо ближе, нежели по дороге, которая замысловато петляла, но тоже далеко, так что о свалке вообще речи не шло.

— Понимаете… — начал было Петр, прервавшись, чтобы пропустить грохочущий «Газ-52», набитый звенящими бутылками. — Мне…

— Я же говорил, — ткнул в его сторону грязным пальцем Макс Костров. В руке он держал непременную палку — для ходьбы по крутым берегам ручья, и чтобы лишний раз не нагибаться, переворачивая найденный хлам. — Он трус! Он и в саду такой был, все время за девчонок прятался, особенно за ту коматозницу, как ее? Забыл уже. Как ее звали, а, Пит?

Они звали его Пит. Это, конечно, лучше, чем Петюня, думал он. Гораздо лучше. Никто не звал его Пит. В этом было что-то отважное. Отважный Пит. Да.

Петя взъерошил волосы.

— Что ты врешь? Кто прятался? Сам как девчонка плакал, когда услышал тот звук из подсобки! Разве нет, скажи, что не было такого!

Вихрастый, чумазый, весь каких-то масляных пятнах, с синяком под глазом и царапинами на щеке, Кирилл Мышкин взглянул на Макса. Рома стоял чуть дальше, у самого спуска к ручью и поспешил отвести взгляд.

— Что за звук? Ты мне не рассказывал, ну-ка расскажи, — сказал он Максу, хмурясь. — Я думал, у нас нет тайн друг от друга.

— А ты что, не помнишь?.. — неуверенно начал Костров-старший. Картина того дня моментально всплыла в его голове, он видел, как Мышкин в истерике отскочил от белой двери, кинулся на пол и принялся биться головой от доски, выкрикивая неразборчивые слова. — С ужасом взглянув на Кирилла, Макс понял, что тот на самом деле ничего не помнит, а значит зря он начал этот разговор. Он попытался придать лицу беспечное выражение: — А вообще, какая разница. Столько лет уже прошло!

— Всего два с половиной года, — сказал тихим голосом Петя. Каждый раз, когда он думал о Саше, его глаза застилали слезы. Он старался вообще не думать о ней, но думал каждый день. Он не мог забыть ее взгляда в кабинете и…

— Три уже скоро, — быстро сказал Макс.

— Неважно, — оборвал его Мышкин.

— Если ты не расскажешь, тогда он расскажет, — и Мышкин показал на Петю. — Хочешь, я покажу тебе нашу базу? — вдруг предложил он Петру.

Костровы почувствовали, что расположение главного заводилы и драчуна класса уплывает от них, Макс вышел вперед и широко улыбнулся.

— Да все я расскажу. Было бы что рассказывать, да Пит?!

Петя инстинктивно поднял руку, словно защищаясь и Макс Костров понял этот жест как согласие, примирение и даже подчинение — что его удивило, потому что как бы они с братом не пугали Жукова, как бы не унижали, не толкали — он никогда не унижался и не просил пощады, хотя был слабее и, всегда, — в меньшинстве. Ну правда, не считать же за поддержу девчонку, которая лежит без движения уже третий год и, возможно, больше вообще не встанет. Макс засмеялся, но улыбка съехала с его лица, когда, рыча и бултыхаясь на ухабах, возле моста притормозил полицейский уазик, покрытый толстым слоем пыли, но оттого еще более устрашающий.

Он подъехал со спины Макса, видимо шел из отдела на район, через мост и потому никто, кроме Петьки его не видел. А он решил, что в машине может быть отчим и загородился рукой в надежде, что тот его не опознает.

Боковое окошко опустилось вниз, и они увидели худое лицо мужчины с колючим, неприятным взглядом, пронизывающим до самого нутра.

— Эй, Петро, — выкрикнул человек, — у тебя все нормально? — Он окинул мальчишек долгим взглядом, отчего у Ромы Кострова затряслись ноги, а у Кирилла Мышкина заныло под ложечкой. Макс, стоящий между Петей и Кириллом, почувствовал себя как на допросе с пристрастием. Под этим взглядом некоторые взрослые теряли дар речи, что говорить о детях.

— Все хорошо, дядя Женя, — сказал Петр, переводя дыхание. Он ожидал, вообще-то, увидеть отца и уже приготовился к неминуемой взбучке, которая могла начаться прямо здесь, на мосту. — Нам задали, э-э… описать городской мост. Из чего он сделан и… все такое. По краеведению…

Евгений Гаврилюк, сослуживец отца, покачал головой. Было видно, что он не верит ни единому слову.

— Из чего он сделан? — ухмыльнулся Гаврилюк и посмотрел на водителя Уазика, плотного коротышку, дымящего сигаретой. — Эй, Курдюк, из чего сделан мост?

— Из говна, — не поворачивая головы, ответил тот без раздумий. — Как и все в этом городе.

— Ну-ну, — процедил Гаврилюк. — Может и не все… Но многое. Ладно, — он снова взглянул на Петю, потом пошарил глазами по руслу ручья, скрывающемся в буреломе кустарника и махнул рукой: — Поехали, Курдюк. А ты, Петро, даже не думай туда спускаться. Понял?

Петр кивнул.

— Смотри, я тебя предупредил.

Уаз взбрыкнул, из выхлопной трубы вырвалось черное облако дыма. Через минуту он исчез за поворотом, и вся троица вздохнула с облегчением.

— Я уж подумал, заберут сейчас, — Мышкин оглянулся на Костровых, вставших рядом, потом снова посмотрел на Петю. — Ну что, уговор дороже денег. Идем, что ли?

Петя кивнул. Скажет отцу, что задержался в библиотеке на дополнительное занятие по чтению. Если не часто применять, такие отговорки срабатывали. Главное — оценки, а сегодня он получил пятерку по математике. Ни с того, ни с сего, хотя даже не рассчитывал на высокий балл. Так что, своего рода индульгенция лежала в рюкзаке.

Они перелезли через ограничительную трубу, выкрашенную в красно-белую полоску. За оградой на покосившихся железных столбах висели два ржавых знака: на одном был пловец, покоряющий волну, перечеркнутый красной чертой и надпись под ним: «Купаться запрещено» и второй, похожий на первый, только вместо пловца — черная бутылка. Буквы под ней гласили: «Распитие спиртных напитков и запрещено». Слово «запрещено» было густо замалевано черной смолой и внизу стояла приписка «разрешено». Сразу за оградой начинались городские джунгли: серо-зеленая от грязи некошеная трава, переходящая в непроходимый кустарник, обильно удобренный битым стеклом, гниющим тряпьем, мятой бумагой, россыпями сигаретных бычков. Внутри виднелись едва заметные тропки аборигенов и дикие деревья, кроны которых нависали над мрачным оврагом, по дну которого беззвучно бежал черный зловонный ручей.

Местные говорили, что лет двадцать назад на здешних берегах отдыхала половина города, тогда ручей был гораздо шире, представляя из себя чуть ли не полноводную реку — чистую и прозрачную. Сейчас же в самой широкой его части он вряд ли превышал пару метров, берега обваливались, черные корни хищных деревьев вились по его дну, всасывая гниль и отбросы свалки.

Кажется, хотя вряд ли кто скажет точно, из старожилов почти никого не осталось в живых, — именно после мелиорации части Старьковских болот река пошла на убыль, превратившись сперва в речку, а потом и вовсе в ручей и город на глазах стал хиреть, а жители озлобляться. Небольшой уютный городок с радушными людьми превратился с серый затравленный мир, погребенный под сточными выделениями.