Защищая Джейкоба

– Я не откажусь давать показания. Хочу, чтобы была установлена истина.

– Какой бы она ни оказалась?

– Я верю в систему, как и вы, как и все остальные, присутствующие в этом зале.

А вот это уже была не вполне правда. Я не верю в судебную систему и уж точно не считаю, что она способна эффективно установить истину. Как и любой юрист. Слишком много ошибок мы все видели, слишком много скверных результатов. Вердикт жюри – это всего лишь предположение, пусть обыкновенно и подпитываемое благими побуждениями, но путем голосования факт от вымысла отличить невозможно. И тем не менее, несмотря на все вышесказанное, я верю в силу ритуала. Верю в религиозный символизм, в черные мантии, в беломраморные дворцы правосудия, похожие на греческие храмы. Когда мы вершим суд, мы служим мессу. Совместно молимся о том, чтобы справедливость восторжествовала, а зло понесло наказание, и это стоит делать вне зависимости от того, доходят ли наши молитвы по назначению.

Разумеется, Лоджудис всю эту пафосную чушь не оценил бы. Он жил в двоичном юридическом мире, где ты либо виновен, либо нет, и был намерен не дать мне вырваться за его рамки.

– Значит, вы верите в систему, да? – хмыкнул он. – Что ж, Энди, тогда давайте к ней вернемся. Пусть система сделает свое дело.

Он устремил на присяжных многозначительный взгляд, исполненный самолюбования.

Ты ж мой умница! Не позволяй свидетелю прыгнуть в постель к присяжным – прыгай к ним в постель сам. Прыгай и сворачивайся калачиком под одеялом рядом с ними, а свидетель пусть остается с носом. Я ухмыльнулся. Честное слово, я бы встал и зааплодировал ему, если бы было можно, потому что сам его этому научил. Не стоит отказывать себе в законном поводе для гордости. Выходит, не так уж я и плох – ведь удалось же мне в конце концов сделать из Нила Лоджудиса некоторое подобие пристойного юриста.

– Ну, давайте уже, – произнес я, утыкаясь носом в шею присяжных. – Нил, заканчивайте кружить вокруг да около и переходите к делу.

Он устремил на меня взгляд, затем вновь взял в руки свой желтый блокнот и принялся проглядывать заметки, ища нужное место. На лбу у него практически огненными буквами было написано: «Заманиваешь, подлавливаешь – и берешь голыми руками».

– Хорошо, – произнес он, – давайте вспомним о том, что произошло после убийства.





2

Наш круг




Апрель 2007 года:

двенадцатью месяцами ранее



Когда Рифкины устроили в своем доме шиву — так у иудеев называется семидневный период траура, – казалось, к ним набился весь город. Погоревать спокойно им давать не собирались. Убийство мальчика всколыхнуло всех жителей города, и траур обещал превратиться в общественное мероприятие. В доме было столько народу, что, когда время от времени приглушенный гул голосов становился громче, атмосфера начинала до неприличия напоминать вечеринку. Потом все дружно понижали голос, как будто кто-то прикручивал незримую ручку регулировки громкости.

Я с извиняющимся видом принялся пробираться сквозь толпу, то и дело повторяя: «Прошу прощения!» – и лавируя между группками людей.

Все смотрели на меня с любопытством. «Это он, это Энди Барбер», – произнес кто-то, но я не стал останавливаться. С момента убийства прошло уже четыре дня, и все знали, что уголовное дело веду я. Им, разумеется, очень хотелось спросить меня о подозреваемых, и уликах, и всем таком прочем, но никто не отваживался. Всех взволновала гибель невинного ребенка.

Да не просто погиб, а был убит! Эта новость оглушила всех как громом. В Ньютоне никогда не случалось никаких преступлений, которые заслуживали бы упоминания. Про насилие здешние жители знали исключительно из выпусков новостей и телевизионных передач. В их картине мира насильственные преступления были уделом криминальных районов, чем-то, что могло произойти исключительно в среде маргиналов. Это, разумеется, заблуждение, и они это знали; если бы погиб взрослый, они бы не были столь потрясены. Вопиющим в их глазах убийство Рифкина делало то, что жертвой оказался один из местных подростков. Это шло вразрез со сложившимся образом Ньютона. Какое-то время на въезде в город стоял знак, провозглашавший его «сообществом семей, семьей сообществ», и нередко приходилось слышать, что Ньютон – «хорошее место для того, чтобы растить детей». Что, в общем-то, соответствовало действительности. Здесь на каждом шагу были подготовительные курсы и репетиторы, школы боевых искусств и субботние футбольные клубы. Особенно пестовали идею того, что Ньютон – рай для детей, новоиспеченные родители. Многие из них ради того, чтобы перебраться сюда, вынуждены были покинуть хипстерско-интеллектуальный Бостон. Им пришлось смириться с огромными расходами, отупляющим однообразием и закрадывающимся разочарованием, сопутствующими их новому стилю жизни. Для этих не определившихся до конца несчастных вся затея с переселением в пригород имела смысл лишь потому, что он был «хорошим местом для того, чтобы растить детей». Ради этого они пожертвовали всем.

Перемещаясь из комнаты в комнату, я проходил мимо одного племени за другим. Подростки, друзья погибшего мальчика, набились в небольшое помещение в передней части дома. Они негромко переговаривались, бросая друг на друга внимательные взгляды. У одной девочки от слез потекла тушь. Мой собственный сын Джейкоб, тощий и долговязый, сидел в невысоком кресле, на отшибе от остальных, уткнувшись в экран мобильника. Чужие разговоры его явно не интересовали.

Убитые горем родные устроились в соседней гостиной: пожилые дамы и малолетние кузены.

И наконец, в кухне собрались родители детей, которые когда-либо ходили в школу вместе с Беном Рифкином. Это был наш круг. Мы знали друг друга с того самого дня, когда наши дети восемь лет назад пошли в детский сад. Мы тысячи раз сталкивались друг с другом, отвозя детей на занятия по утрам и забирая после уроков днем, мы сидели рядом на бесчисленных футбольных матчах, благотворительных школьных мероприятиях и одной достопамятной постановке «Двенадцати разгневанных мужчин». И тем не менее, если не считать нескольких устоявшихся связей, знали друг друга не так уж и хорошо. Нас объединяли товарищеские узы, да, но не подлинная дружба. В большинстве своем наши отношения не пережили бы выпуска детей из школы. Но в те первые несколько дней после убийства Бена Рифкина мы испытывали иллюзию близости. Как будто все внезапно раскрылись друг перед другом.

В огромной кухне Рифкинов – плита «Вульф», холодильник «Саб-Зиро», гранитные столешницы, белые шкафчики в английском стиле, – сбившись в группки по три-четыре человека, родители делились друг с другом интимными подробностями про бессонницу, печаль, ощущение ужаса, от которого невозможно было избавиться. В их разговорах снова и снова звучала тема школы «Колумбайн», 11 сентября и того, как гибель Бена заставила их цепляться за своих детей, пока это еще было возможно. Градус зашкаливающих эмоций того вечера усиливал теплый свет ламп в виде оранжевых шаров, свисавших с потолка. В этом рыжем зареве родители безудержно предавались роскоши взаимного обмена секретами.

Когда я вошел в помещение, одна из мам, Тоби Ланцман, стоя у кухонного островка, выкладывала на блюдо закуски. Через плечо у нее было переброшено полотенце. На предплечьях, когда она работала, выступали сухожилия. Тоби была лучшей подругой моей жены Лори, одно из немногих долгосрочных знакомств, которые мы здесь завязали. Она увидела, что я ищу взглядом жену, и указала в противоположный конец кухни.

– Она там оказывает мамашкам экстренную психологическую помощь, – произнесла Тоби.

– Я так и понял.

– Ну, нам всем сейчас не помешала бы небольшая психологическая помощь.

Хмыкнув, я бросил на нее озадаченный взгляд и двинулся прочь. Тоби была ходячей провокацией. Единственный доступный мне способ противостоять ей – стратегическое отступление.

Лори стояла в окружении небольшой группы мамаш. Волосы, густые и непокорные, она скрутила в небрежный узел на затылке и заколола массивной черепаховой заколкой. Она сочувственно поглаживала одну из приятельниц по руке. Та неприкрыто льнула к Лори, ни дать ни взять кошка, когда ее гладят.

Когда я подошел к жене, она обняла меня за талию:

– Привет, милый.

– Нам пора ехать.

– Энди, ты твердишь это с той самой секунды, как мы переступили через порог.


– Неправда! Я только думал это, но не произносил вслух.

– Да у тебя все на лбу написано. – Она вздохнула. – Так и знала, что надо было ехать на своей машине.

Она внимательно поглядела на меня. Уезжать ей не хотелось, но жена понимала, что мне неуютно находиться в центре всеобщего внимания, что я вообще человек не слишком общительный, – вся эта светская болтовня всегда меня выматывала. Семьей, как и любой другой организацией, необходимо управлять.

– Поезжай один, – решила она наконец. – А меня подбросит до дома Тоби.

– Да?

– Да. А почему нет? И Джейкоба с собой захвати.

– Ты уверена? – Я склонился к ней – Лори почти на фут ниже меня ростом – и театральным шепотом произнес: – Потому что мне до смерти хочется остаться.

Она рассмеялась:

– Поезжай. Пока я не передумала.

Мрачные женщины не сводили с меня глаз.

– Поезжай. Твое пальто наверху в спальне.

Я поднялся на второй этаж и очутился в длинном коридоре. Здесь шума было практически не слышно, и я вздохнул с облегчением. Гул голосов по-прежнему эхом звучал у меня в ушах. Я принялся разыскивать пальто. В одной из спален, которая, по всей видимости, принадлежала младшей сестре погибшего мальчика, на кровати была свалена верхняя одежда, но моего пальто в ней не обнаружилось.

Дверь в соседнюю комнату была заперта. Я постучался, приоткрыл ее и просунул голову в щель, чтобы оглядеться.

Внутри царил полумрак. Единственным источником света служил торшер на латунной ножке в дальнем углу. Рядом в мягком кресле сидел отец погибшего мальчика. Дэн Рифкин был невысоким подтянутым мужчиной хрупкого сложения. Волосы его были, по обыкновению, аккуратно уложены. Он надел весьма недешевый на вид темный костюм с надорванным по иудейскому обычаю в знак траура лацканом. Зря испортили дорогую вещь, подумалось мне. В полумраке глаза его казались запавшими, с темными синяками вокруг, что придавало лицу сходство с мордочкой енота.

– Здравствуйте, Энди, – сказал он.

– Прошу прощения. Я искал свое пальто. Не хотел вас побеспокоить.

– Нет, пройдите, присядьте на минутку.

– Нет-нет, не хочу вас отвлекать.

– Пожалуйста, присядьте, я умоляю. Хочу кое о чем вас спросить.

У меня упало сердце. Мне доводилось видеть страдания тех, чьи близкие стали жертвой убийства. Работа такая, ничего не поделаешь. Хуже всего приходится родителям погибших детей, и, как по мне, отцам тяжелее, чем матерям, потому что их всю жизнь учили держаться стоически, «быть мужчинами». Исследования показывают, что отцы убитых детей регулярно умирают в течение нескольких лет после убийства, нередко от сердечного приступа. На самом же деле они умирают от горя. В какой-то момент следователь понимает, что тоже не железный и не может сопереживать всем и каждому. Поэтому вместо переживаний он сосредотачивается на технических аспектах своей работы. Превращает это в такое же ремесло, как и любое другое. Ключ тут в том, чтобы не впускать чужие страдания в свою жизнь.

Но Дэн Рифкин настаивал. Он замахал рукой, точно регулировщик, делающий машинам знак проезжать вперед, и мне не оставалось ничего другого, как аккуратно прикрыть дверь и опуститься в соседнее кресло.

– Выпить не хотите?

Он вскинул бокал с янтарным виски.

– Нет, спасибо.

– Энди, есть какие-нибудь новости?

– Нет, боюсь, что никаких.

Он кивнул и с разочарованным видом устремил взгляд в противоположный угол:

– Я всегда любил эту комнату. Прихожу сюда, когда надо подумать. Когда происходят подобные вещи, ты очень много времени проводишь в раздумьях.

Он выдавил из себя слабую улыбку: «Не волнуйся, я в порядке».

– Наверное, так оно и есть.

– Но мне не дает покоя одна мысль: почему этот человек это сделал?

– Дэн, не нужно…

– Нет, выслушайте меня до конца. Просто… я не… я не из тех, кому нужна чья-то жилетка, чтобы выплакаться. Я человек рациональный, вот и все. И у меня есть вопросы. Не относительно деталей. Когда мы с вами разговаривали, это всегда было про детали: улики, судебные процедуры. Но я человек рациональный, понимаете? Я человек рациональный, и у меня есть вопросы. Другие вопросы.

Я обмяк в своем кресле и почувствовал, как расслабляются мои плечи в молчаливой уступке.

– Хорошо. Ну, в общем, вот они: Бен был хороший. Это первое. Разумеется, ни один ребенок не заслуживает такого, независимо ни от чего. Я это понимаю. Но Бен на самом деле был хорошим мальчиком. Очень хорошим. И совсем еще ребенком. Ему было всего четырнадцать! Он никогда не доставлял никому никаких проблем. Никогда, никогда, никогда, никогда. Так почему? Какой был мотив? Я не имею в виду гнев, жадность, ревность и все такое прочее, потому что в нашем случае мотив не может быть настолько банальным, просто не может быть. Это в принципе против всякой логики! Кто мог быть настолько… настолько зол на Бена, да на любого ребенка? Это просто против всякой логики. Просто против всякой логики. – Рифкин сложил пальцы правой руки в щепоть и принялся медленно водить ими по лбу, выписывая круги по коже. – Ну, то есть что отличает этих людей? Потому что я в своей жизни, разумеется, испытывал эти чувства, эти мотивы — злость, жадность, ревность, – и вы их испытывали, как и любой другой. Но мы никогда никого не убивали. Понимаете? Мы никогда не смогли бы никого убить. А есть люди, которые убивают, люди, которые могут. Почему так?

– Я не знаю.

– Ну, должны же у вас быть какие-то мысли по этому поводу.