Защищая Джейкоба

– Ваша честь, сторона обвинения просит назначить залог в пятьсот тысяч наличными с дополнительным поручительством в пять миллионов долларов. Сторона обвинения утверждает, что в силу необычных обстоятельств семейной ситуации обвиняемого весьма высок риск его побега ввиду особой жестокости совершенного преступления, высочайшей вероятности вынесения обвинительного приговора, а также необыкновенной искушенности обвиняемого, который вырос в семье, где уголовное право – семейный бизнес.

Этот бред сивой кобылы Лоджудис продолжал нести еще несколько минут. Судя по всему, он затвердил свои реплики наизусть и теперь отбарабанивал их, не вкладывая в свои слова никаких особых эмоций.

У меня же в голове все это время фоном продолжало крутиться его странное высказывание обо мне. «Я испытываю к нему искреннюю симпатию и сочувствие. Неизменно самый умный из всех. Ему все и всегда давалось без усилий». Здесь, в зале суда, эти слова были восприняты как практически случайная оговорка, пылкая дань уважения, вырвавшаяся под влиянием момента. Зрители были тронуты. Им уже доводилось видеть подобные сцены: лишившийся иллюзий молодой ученик, на глазах у которого его обожествляемый наставник неожиданно проявляет себя самым обычным человеком или каким-либо иным образом оказывается низвергнут со своего недосягаемого пьедестала, пелена спадает с его глаз и так далее и тому подобное. Чушь собачья. Лоджудис был не из тех людей, которые склонны произносить спонтанные речи, тем более под объективом телекамеры. Я так и представляю себе, как он репетировал эту фразу перед зеркалом. Единственный вопрос заключался в том, чего он рассчитывал таким образом добиться, как именно намеревался вонзить нож в Джейкоба.

Пламенная речь Лоджудиса, однако, не возымела желаемого действия на Дурдес Риверу. Сумму залога она назначила ровно ту, о какой шла речь в день его ареста, – жалкие десять тысяч, – поскольку было очевидно, что бежать Джейкобу некуда и вообще его семья хорошо известна суду.

Неудача ничуть не смутила Лоджудиса. Все равно спор о сумме залога с его стороны был всего лишь игрой на публику.

– Ваша честь, – продолжал он напористо. – Обвинение также хотело бы заявить отвод защитнику обвиняемого на том основании, что мистер Клейн представлял другого подозреваемого в этом убийстве, человека, чье имя я не буду называть на открытом судебном заседании. Защита второго обвиняемого по тому же делу создает бесспорный конфликт интересов. Адвокат наверняка был посвящен этим другим обвиняемым в сведения конфиденциального характера, которые могут повлиять на защиту в этом деле. Я могу лишь подозревать, что обвиняемый готовит почву для апелляции на основании неэффективной защиты в том случае, если он будет осужден.

Намек на грязную игру заставил Джонатана вскочить на ноги. Чтобы один юрист вот так открыто нападал на другого, это большая редкость. Даже в пылу ожесточенных судебных прений всегда соблюдалась корпоративная этика. Джонатан был неподдельно оскорблен:

– Ваша честь, если бы сторона обвинения потрудилась проверить факты, она не стала бы утверждать подобное. Факт заключается в том, что я никогда не был нанят в качестве защитника другим подозреваемым по этому делу, равно как и никогда не обсуждал с ним его обстоятельства. Речь идет о клиенте, которого я представлял много лет назад по не связанному с этим делу. Этот человек неожиданно позвонил мне с просьбой приехать в полицейский участок Ньютона, где его в тот момент допрашивали. Мое с ним взаимодействие в этом деле ограничилось исключительно советом ему не отвечать ни на какие вопросы. Поскольку ему не было предъявлено обвинения по данному делу, я никогда больше с ним не разговаривал. Я не был посвящен ни в какие сведения, как конфиденциального, так и любого иного характера, ни в настоящий момент, ни когда-либо прежде, которые имели бы хоть сколько-нибудь отдаленное отношение к рассматриваемому делу. Никакого конфликта интересов здесь не возникает.

– Ваша честь, – елейно пожал плечами Лоджудис, – как представитель судебной власти, я обязан сообщать о подобных вещах. Если мистер Клейн чувствует себя задетым…

– А отказывать обвиняемому в праве выбора адвоката согласно его желанию вы тоже обязаны? И называть его лжецом еще даже до того, как начались слушания дела?

– Так, – произнесла Дурдес, – вы оба. Мистер Лоджудис, возражения стороны обвинения против кандидатуры мистера Клейна приняты к сведению и отклонены. – Она оторвалась от своих бумаг и устремила на него взгляд поверх своей кафедры. – Не слишком-то увлекайтесь.

Лоджудис ограничился тем, что разыграл пантомиму несогласия – наклон головы, вскинутые брови, – чтобы не выводить судью из себя. Однако же на теневом суде общественного мнения он, вероятно, заработал очко. Завтра же в газетах, на ток-шоу на радио и интернет-форумах, где обмусоливали это дело, будут обсуждать, действительно ли Джейкоб Барбер пытался вести нечестную игру. В любом случае в намерения Лоджудиса никогда не входило кому бы то ни было нравиться.

– Дело передается на рассмотрение судье Френчу, – приговорила Дурдес Ривера и протянула досье делопроизводителю. – Суд удаляется на десять минут.

Она бросила недовольный взгляд на оператора и журналистов в конце зала и – если мне это не почудилось – на Лоджудиса.

Залог был внесен без проволочек, и Джейкоба передали нам с Лори. На выходе из здания суда нам пришлось пробиваться сквозь строй репортеров, которых с тех пор, как мы приехали, стало еще больше. Вдобавок ко всему они еще и стали агрессивнее: на Торндайк-стрит даже попытались остановить нас, перегородив дорогу. Кто-то – возможно, один из журналистов, хотя никто точно этого не видел, – толкнул Джейкоба в грудь, отчего тот отлетел на несколько шагов назад. Видимо, репортер пытался добиться от него какой-то реакции. Джейкоб не отреагировал никак. На его непроницаемом лице не дрогнул ни один мускул. Даже самые вежливые из них пытались остановить нас не мытьем, так катаньем: они спрашивали, можем ли мы рассказать, что произошло в зале суда, как будто не знали этого. Как будто не видели все заседание в прямой видеотрансляции и не получали сообщений от своих коллег.

К тому моменту, как мы завернули за угол и подъехали к нашему дому, все были выжаты как лимон. Самой измочаленной выглядела Лори. Волосы ее от влажности начали виться мелким бесом. Лицо казалось измученным. С того момента, как разразилась катастрофа, она неуклонно теряла в весе, и ее миловидное личико в форме сердца осунулось и похудело. В тот момент, когда я сворачивал на дорожку, ведущую к нашему дому, Лори вдруг ахнула:

– О господи! – и зажала рот ладонью.

На фронтоне нашего дома, выведенная жирным черным маркером, отчетливо виднелась огромная надпись.





УБИЙЦА



МЫ ТЕБЯ НЕНАВИДИМ



ГОРИ В АДУ




Буквы были большими, ровными и писались явно не в спешке. Стены нашего дома облицованы светло-коричневым сайдингом, и с краю каждой дощечки черная линия прерывалась, прежде чем продолжиться в начале следующей. Если не считать этого, надпись была выведена аккуратно, посреди бела дня, пока мы отсутствовали. Когда мы с утра уезжали, граффити на стене не было, в этом я совершенно уверен.

Я оглядел улицу. На тротуарах – ни души. Чуть дальше по улице у обочины был припаркован фургон озеленительной бригады. Невидимые, они громко жужжали где-то своими газонокосилками и гудели пылесосами для уборки листьев. Не было видно ни соседей, ни кого-либо еще. Лишь аккуратные зеленые лужайки, цветущие розовые и фиолетовые азалии да вереница старых кленов, тянущаяся вдоль всего квартала и дающая густую тень.

Лори выскочила из машины и бросилась в дом, оставив нас с Джейкобом безмолвно таращиться на надпись.

– Джейк, не бери эту мерзость в голову. Они просто пытаются тебя запугать.

– Знаю.

– Это всего лишь один идиот. Это дело рук одного-единственного идиота. Не все такие. Люди про тебя так не думают.

– Именно так они и думают.

– Не все.

– Разумеется, все. Ничего страшного, пап. Мне наплевать.

Я обернулся, чтобы посмотреть на Джейкоба на заднем сиденье:

– В самом деле? Тебя это не задевает?


– Нет.

Он сидел, скрестив руки на груди: глаза сощурены, губы сжаты.

– Если бы тебя это задевало, ты бы сказал мне?

– Наверное.

– Потому что нет ничего зазорного в том, чтобы испытывать… боль. Ты это знаешь?

Он пренебрежительно нахмурился и покачал головой, ни дать ни взять император, отказывающийся даровать прощение. «Они не могут сделать мне больно».

– Ну, скажи мне. Что ты чувствуешь в глубине души, Джейк, прямо сейчас, в эту самую минуту?

– Ничего.

– Ничего? Быть такого не может.

– Ты же сам сказал, что это всего лишь один-единственный придурок. Один идиот, не суть важно. Ну, то есть ты же не думаешь, что ребята никогда ничего плохого мне не говорили? Что, по-твоему, делается в школе? Это, – сын мотнул подбородком в сторону граффити на стене, – всего лишь другой вариант.

Я пристально посмотрел на него. Он не шелохнулся, лишь его взгляд скользнул с меня на пейзаж за окном машины. Я похлопал его по коленке, хотя с водительского сиденья тянуться было неудобно – у меня получилось лишь постучать кончиками пальцев по его твердой коленной чашечке. Вдруг подумалось, что вчера вечером я дал ему плохой совет, когда велел держаться. Грубо говоря, я потребовал от него быть таким же, как я. Но теперь, видя, что он воспринял мои слова как руководство к действию и маску показной непробиваемости, точно малолетний Клинт Иствуд, я пожалел о своем комментарии. Мне хотелось снова увидеть лицо моего Джейкоба, моего бестолкового, неуклюжего сына. Но было уже слишком поздно. И все равно эта показная крутость до странности меня трогала.

– Джейк, ты потрясающий ребенок. Я горжусь тобой. Сначала то, как ты держался на суде, теперь вот это вот. Ты замечательный дитятя.

– Ну да, угу, пап, – фыркнул он.

Когда мы вошли в дом, Лори, стоя на четвереньках, рылась в шкафчике с бытовой химией под кухонной раковиной. На ней был все тот же самый темно-синий костюм с узкой юбкой, который она надевала в суд.

– Брось это, Лори. Я сам с этим разберусь. Пойди отдохни.

– Когда ты с этим разберешься?

– Когда ты хочешь.

– Ты вечно обещаешь со всем разобраться, а потом ни с чем не разбираешься. Я не желаю видеть эту мерзость на стене моего дома. Ни единой минуты. Я не намерена оставлять ее там.

– Я же сказал, что со всем разберусь. Пожалуйста. Отдохни.

– Как я могу отдыхать, пока она там? Честное слово. Ты видел, что они написали? На нашем доме! На нашем доме, Энди, и ты хочешь, чтобы я пошла отдыхать? Потрясающе. Это просто потрясающе. Они пришли сюда и разрисовали наш дом, и никто даже слова не сказал, никто даже пальцем о палец не ударил, ни один из наших ублюдских соседей. – Слышать из ее уст грубость было непривычно. – Надо заявить в полицию. Это же преступление, нет? Это преступление, я знаю. Это вандализм. Звоним в полицию?

– Нет. Никому звонить мы не будем.

– Ну, разумеется.

Она вынырнула из шкафчика с бутылкой моющего средства в руке, потом схватила кухонное полотенце и намочила его под краном.

– Лори, пожалуйста, позволь мне сделать это. Позволь мне хотя бы помочь тебе.

– Слушай, хватит уже, а? Я же сказала, что все сделаю.

Она сбросила туфли и прямо так, как была, босиком и в капроновых колготках, выскочила за дверь и принялась с остервенением оттирать стену.

Ее волосы колыхались в такт энергичным движениям руки. В глазах стояли слезы, щеки пылали.

– Лори, давай я помогу?

– Нет. Я сама.

В конце концов я сдался и ушел в дом. Она еще долго отскребала стену. Ей удалось стереть слова, но от маркера на краске все равно остались серые разводы. Они до сих пор никуда не делись.





10

Леопарды




Офис Джонатана представлял собой несколько захламленных комнатушек в викторианском здании неподалеку от Гарвард-сквер. Свою практику он вел, по сути, в одиночку. У него была помощница, молодая женщина по имени Эллен Кертис, которая только что окончила юрфак Суффолкского университета. Клейн использовал ее только в качестве подмены в те дни, когда не мог появиться в суде сам (как правило, потому, что находился в это время на каком-нибудь другом заседании), а также для проведения простейшей подготовительной работы. По всей видимости, предполагалось, что Эллен уйдет, когда будет готова завести собственную практику. А пока что она смутной тревожащей тенью маячила в офисе, молчаливая и темноглазая, наблюдая за клиентами, которые приходили и уходили, за всеми этими убийцами, насильниками, ворами, растлителями малолетних, неплательщиками налогов и их прокаженными семьями. В ней чувствовалась некоторая ортодоксальная бескомпромиссность свежеиспеченной выпускницы либерального университета. Полагаю, она в душе страшно осуждала Джейкоба – богатенького ребеночка из благополучной семьи, который так бездарно профукал все то, чем по счастливой случайности его щедро наградила жизнь, что-то в таком духе, – но ничем этого не выказывала. С нами Эллен держалась подчеркнуто любезно. Она упорно называла меня «мистер Барбер» и предлагала взять у меня куртку всякий раз, когда я появлялся в офисе, как будто любой намек на сокращение дистанции грозил разрушить ее напускной нейтралитет.

Кроме Эллен, в команде Джонатана была еще миссис Вуртц. Она вела бухгалтерию, отвечала на телефонные звонки и, когда беспорядок начинал окончательно действовать ей на нервы, неохотно мыла кухню и туалет, что-то недовольно бормоча себе под нос. Чем-то она напоминала мне мою мать.