Завтра вновь и вновь

«Чем могу помочь?»

Я прошу провести поиск в архиве питтсбургской «Пост-газетт» по имени Тимоти Биллингсли. И тут же получаю результаты. Лицо Тимоти. Он более худой, с неопрятной бородкой, скрывающей тонкие губы, но глаза те же. Я читаю. Домашнее насилие, аресты. Я прошу ИИ провести поиск по лицу, не ограничиваясь только этим источником, и бот выдает результат из газеты «Таймс-Пикаюн», под именем Тимоти Филта, арестованного за убийство жены Ронды Джексон в Девятом округе Нового Орлеана. Ее нашли в собственной квартире, с головой, расколотой алюминиевой бейсбольной битой. Тимоти остановили за разбитую габаритную фару и обвинили в убийстве. В машине нашли следы крови с совпадающей ДНК. Его приговорили к смерти, но так и не казнили – благодаря помилованию губернатором Луизианы.

Филт превратился в Биллингсли. В Джорджии его снова обвинили в семейном насилии – теперь он был женат на Лидии Холланд. Именно о Лидии мне рассказывал Тимоти – той женщине, которой он изменял, она была его женой, когда случилась катастрофа. Они жили в Питтсбурге, но, видимо, переехали из Джорджии. Тимоти рассказывал, что они с женой путешествовали по югу, когда все произошло. Я делаю поиск по имени Лидия Биллингсли. И получаю только один результат – она была волонтером на благотворительном завтраке в Гринсберге. Тимоти сказал, что развелся с женой, и я ищу ее по девичьей фамилии – Лидия Холланд. Имя всплывает в февральской «Таймс-Пикаюн», через четыре месяца после Питтсбурга. Ее тело обнаружили связанным, с кляпом во рту, утопленным в болоте Ханиайленда. Ее нашел рыбак, поначалу не разобравшись, на что наткнулся. Ее лицо было порезано и раздулось в воде, а горло рассечено так глубоко, что голова почти отделилась от тела. Руки были отрезаны.

В тишине гостевой спальни я вздрагиваю от звонка входящего сообщения. Я сажусь в постели, в темноте светится мой профиль. Сообщение от некой Вивиан Найтли, с темой «Предрассветные стихи». Я открываю его. «Ты хотел почитать мои стихи, так вот они. Надеюсь, ты не дурил меня, говоря, что это тебе интересно, потому что я никому их не показывала. С любовью, Твигс».

Она прислала мне рукопись объемом с небольшую книжку – страниц тридцать или около того. «Предрассветные стихи» начинаются с такой – строчки:



«Я потянулась к тебе утром, но ты уже ушел».





* * *


Я больше не могу здесь оставаться. Заказываю такси и следующие пятнадцать минут провожу, склонившись над унитазом в гостевой спальне, глядя на свое отражение в воде и пытаясь сдержать подступившую от нервного напряжения рвоту. Это Тимоти убил Ханну или он просто знал, где она лежит? Дом погружен в тишину – видимо, Симка уже спит. Я выхожу на крыльцо, на утренний мороз, от которого немеют пальцы, смотрю на облачка своего дыхания и притоптываю, чтобы не замерзнуть. Когда подъезжает такси, я спешу к нему, чтобы водитель не успел посигналить, нарушив предрассветную тишину. Называю водителю адрес Куценича. Я думаю об измазанном в глине теле Ханны. Думаю об Альбион, но думать об Альбион – это как смотреть в одну точку так долго, что она начинает исчезать.





4 февраля




Куценич живет на пересечении Бэрракс-роу и Восьмой, в таунхаусе, стоившем ему пару миллионов, несмотря на уличную парковку и мощеный пятачок вместо лужайки перед крыльцом. Уже рассвело, но уличные фонари еще горят.

Я нажимаю на звонок, и в тишине дома раздается трель.

– Куценич? – Я колочу по двери. – Это Доминик.

Перед домом припаркован его «Эксплорер», одно колесо стоит на тротуаре. Хотя занавески задернуты, я заглядываю в щель и вижу в гостиной оставшийся с вечера беспорядок: коробки из-под китайской еды навынос, недопитая двухлитровая бутылка «Маунтин дью» – типичный ужин Куценича, когда он пишет код.

– Куценич, открывай. Это Доминик. Куценич…

Вдалеке, на более оживленной улице, шумит нарастающий поток машин.

– Куценич, открой чертову дверь!

Теперь из дома доносятся шорохи. Щелкает задвижка, и Куценич открывает дверь. В джинсах и мятой фланелевой рубашке он выглядит так, будто и не раздевался со вчерашнего вечера, пепельные волосы всклокочены после сна. Он приглаживает двумя пальцами бороду – нервный тик, выдающий, что он задумался и точно не знает, как ответить на поставленный вопрос.

– Доминик, – говорит он.

– Я отключил соединение.

– Входи. Входи. Сделаю кофе.

Свой дом он использует под офис «Куценич групп» – совещания проходят в гостиной, сотрудники сидят на диванах или шезлонгах, запивая кока-колой сырные чипсы, пока Куценич пишет на доске. Я никогда не был здесь наедине с Куценичем, и дом кажется странно пустым, только гудят и щелкают сервера в коридоре, установленные в вишнево-красные шкафчики. Прихрамывая, Куценич ведет меня на кухню.

– Кофе, – говорит он, и кофемашина с урчанием оживает. – Хочешь роллов с орехами?

– Расскажи мне о запросе № 14502, – прошу я. – Ханна Масси, спор по страховке «Стейт фарм», над которым я работал, когда ты меня уволил. Кто сейчас над ним работает?

– Никто. Дело больше не существует.

– Чушь собачья.

– Проверь в «Стейт фарм», если желаешь. Теперь у них числятся только дела под номером 14501 и 14503.

– Ты не можешь просто это проигнорировать, мать твою, – говорю я. – Девчонку убили, сукин ты сын. Когда ты меня уволил, я считал, что ты продолжишь этим заниматься. Я тебе доверял, чтоб тебе пропасть. Она такого не заслужила.

– Доминик, мне есть что терять, – говорит он, как будто уменьшившись в размерах, его обычно магический взгляд становится трусливым и умоляющим.

Куценич отворачивается, нарезает ролл с орехами и подогревает в микроволновке.

– Давай, рассказывай, что происходит, – велю я.

Мы едим за столом для совещаний, по комнате разбросаны бумаги, на доске остались записи красным маркером – временны́е метки, исторические заметки о Питтсбурге. Похоже, они занимались обрушением здания «Юнион траста», судя по лежащим на столе фотографиям.


– Что тебе сказал Уэйверли, когда расспрашивал обо мне?

– Ты уже упоминал это имя. Когда послал мне сообщение, ты сказал, что встречаешься с человеком по фамилии Уэйверли. И что тебя настойчиво уговаривали. Я никогда с ним не встречался.

– Теодор Уэйверли.

– Боже, Доминик, ты хоть знаешь, кто это?

– Он сказал, что поговорил с тобой, навел обо мне справки. Якобы ты поведал ему о моем пристрастии к наркотикам, о том, как я работаю. Он заявил, что проверял мое прошлое, прежде чем нанять.

– Доминик, я никогда с ним не встречался.

– Расскажи мне все, что знаешь о Ханне Масси.

– Я знаю лишь то, что получил от тебя. Когда ты нашел ее тело в Архиве, я доложил об этом «Стейт фарм» и ФБР. Со мной связался агент из местного отделения, сказал, что они поддерживают контакт и со страховой. Я уже прежде имел дело с этим агентом, и не единожды. Я объяснил, что мы еще расследуем этот случай для страховой, и передал ему всю имеющуюся информацию. Для ФБР это лишь лишняя писанина, неприоритетное дело. Вообще-то всю работу делает бот, это просто формальность. Никто не ждет, что ФБР предъявит обвинение по происшествию из Архива. В такого рода делах мы лишь заполняем необходимые бумаги.

– Так что же такого особенного в ее деле?

– Это произошло вскоре после твоего… инцидента. Ты потерял над собой контроль в Дюпон-Сёркле, и мне пришлось тебя уволить. Пришлось, ведь это был уже не первый случай и серьезное обвинение. Я сообщил об увольнении в программу помощи служащим, и мне сказали, что обо всем позаботятся, что твоим делом займется коррекционный центр.

Куценич рвет в лоскуты салфетку. Он потирает колено, и я спрашиваю его, что с ногой.

– Доминик, мы оба серьезно вляпались, и ты, и я. Вскоре после твоего увольнения появились копы, постучались в дверь как-то вечером, часов в восемь или в полдевятого, сказали, что хотят поговорить о тебе. Их было трое, прежде я никогда их не видел. В черных балаклавах и в броне. Их значки были замазаны, чтобы я не сумел найти профиль по номеру. Я решил, что они хотят поговорить о твоем аресте, может, о твоем прошлом, попросят меня подписать еще какие-то бумаги…

– Но они хотели узнать о Ханне Масси.

– Они хотели узнать все относительно нашей связи с этим делом, – говорит Куценич. – Кто занимался расследованием? Кто видел файлы? Как ты нашел тело, где искал, почему искал именно там, над чем ты работал. Они просмотрели файлы, касающиеся этого дела, и повредили мой экземпляр, запустив червя. Они хотели знать о тебе все. Хорошо ли ты работал, сколько времени ей посвящал – все.

– И ты им рассказал?

– Я рассказал то, что они хотели знать. Конечно, рассказал, но они и так уже все знали, Доминик. Они ясно дали понять, что дело № 14502 больше не существует, его стерли и мне не следует заниматься ничем, что как-то с ним связано, за потерю работы по контракту мне выплатят компенсацию. Они сказали, что утрясут все со «Стейт фарм», никаких вопросов не возникнет. Сказали, что ценят мою готовность сотрудничать, и если я и впредь буду так себя вести, то останусь целым и невредимым. Так и сказали – «целым и невредимым». А если ты попытаешься со мной связаться, я не должен отвечать.

– Но сейчас ты со мной.

– Я доложу об этом, как только ты уйдешь. Позвоню в окружную полицию и сообщу, что ты был здесь. А что еще мне делать? Ты просто свалился как снег на голову…

– Тебя били? Я спросил про твою ногу.

– Прощальный подарок, – говорит Куценич. – Я пожал им руки, заверил, что готов сотрудничать. Проводил до двери. И тогда один из них обернулся, достал дубинку и ткнул меня в грудь, вот сюда. От удара я упал, и коп дважды ударил меня по колену.

– Боже! Прости, – говорю я.

– Не за что, Доминик. Просто… ты не знаешь, во что ввязался. Сделай то, о чем они тебя просят, что бы это ни было. Избавься от всего этого.





5 февраля




Я хочу снова увидеть Ханну.

Кто-то записал все дорожки у реки Девять Миль, все мостики и глинистые заводи, деревья и даже обратную сторону листьев. Записи из университетской базы данных заполняют пробелы там, где не записывали люди, этот участок был важен для ученых-экологов, занимающихся долговременными эффектами в заброшенных промышленных зонах. Мы с Терезой гуляли здесь осенью, уже ближе к зиме, через несколько недель после выкидыша. Мы не ссорились, как некоторые знакомые пары, которые начинали пить и ругаться или с головой погружались в работу.

За все годы знакомства у нас было всего несколько значительных ссор, в основном по пустякам, вообще без причины, но однажды я обидел ее в этом парке и теперь не могу бродить здесь, не вспоминая боль, которую ей причинил. Тереза любила этот парк. Другие парки в городе тоже были прекрасны, но слишком вылизаны для любителей пробежек и семей с детьми в колясках. А у реки Девять Миль оставались неухоженные места, где можно сойти с тропы и найти цветы на залитых солнцем пятачках.

Несмотря на бесчисленные прогулки по этим дорожкам, память возвращает меня к единственному дню, когда я так постыдно ее обидел. Новый слой – журчание ручья неподалеку. Новый слой – пение птиц. Новый слой – прохлада тени и запах почвы. Ветер в листве. Я помню, на Терезе был кардиган цвета древесной коры, а ее волосы – цвета золотистой листвы, умирающей на ветвях. Мы держались за руки, ее пальцы были холодными. Она о чем-то задумалась, глядя через плечо на лес и собирающиеся там тени.

– Может… даже не знаю. Может, это и к лучшему, что мы ее потеряли, – сказал тогда я. – Может, лучше нам не иметь детей. Вся эта суматоха…

Она не закричала, а осела на землю, рухнула на тропу, как будто лишилась легких.

– Прости, – пробормотал я в попытке ее утешить, но ничего не вышло.

До сих пор не понимаю, зачем я произнес те слова, и каждый раз при воспоминаниях об этом в груди разливается тяжесть от чувства вины. Мимо без остановки пробежал человек, и я подождал, пока он скроется из вида, прежде чем снова заговорить.

– Ты как? – спросил я.

Она стояла на коленях, уронив голову на руки, и все твердила: «Нет, нет, нет», пока свет не угас, а сырость не проникла в ее одежду, словно пальцами мертвеца, тогда я помог Терезе подняться, и мы пошли дальше. Под переменчивым вечерним солнцем мы пошли дальше к ручью – полюбоваться, как затухающий свет рассыпал бриллианты на поверхности воды. В тот вечер мы были одни, примирившись с потерей и понимая, что выкидыши случаются ежедневно с тысячами других людей, но наш – совсем другое дело, потому что это была наша дочь, наш нерожденный ребенок.

Собирается ночь. Я оставил Терезу на тропе, и ее плач о потерянном ребенке заполнил промежутки между лесными шорохами.