Железный ветер. Путь войны. Там, где горит земля

Глава 6

Тревога и смерть




День заканчивался, он был долгим, очень долгим.

Константин закрыл глаза, потер широкие ладони, быстро, сильно, до жжения, сложил их, словно в молитве, и резким движением пригладил пепельно-седую гриву, ото лба к затылку. Откинулся на спинку «представительского» кресла, раскинув руки на подлокотники. Глаза словно опалило горячим ветром, роговицу жгло, несмотря на плотно сомкнутые веки. Последние двое суток ему пришлось слишком много читать, слишком много работать с документами.

Пятьдесят пять лет – хороший возраст для мужчины. Золотая осень, когда эмоции и увлечения уже не столь властны, как во времена шальной юности, а рассудочность и опыт достигают вершины. Это время, когда человеку еще хватает сил, телесных и душевных, чтобы радоваться жизни, но уже пришло понимание, как мало ее осталось в запасе. И каждый день становится по-особенному запоминающимся, приобретает свой, неповторимый вкус и колорит.

Но не для него.

Сколько он себя помнил, император всегда работал. Даже детство его прошло под знаком ежедневной учебы с тщательно подобранными наставниками. Играя в солдатики, он выслушивал рекомендации по правильной стратегии. Обстреливая каре оловянной французской пехоты из игрушечных пружинных пушек, между делом узнавал основы баллистики. Школа, Офицерский Корпус. Смерть отца.

Жесткий ритм жизни, заданный в далеком детстве, еще на заре века, остался с ним на всю жизнь. И даже на символическом отдыхе, который он позволял себе раз или два в год, его разум непрерывно анализировал и вычислял. Баланс политических сил Империи, экономическое состояние, непрерывная борьба между буржуазией и профсоюзами, аграрные проблемы, внешние отношения…

Иногда Константин Второй чувствовал себя не человеком, а сложнейшим функциометром, очеловеченной машиной принятия решений. В такие моменты он думал, каково это – не тащить на себе ежедневное, ежечасное бремя решений и ответственности. Каково принадлежать работе и служебному долгу только в определенные трудовым законодательством десять часов в день – ограничение, вырванное с боем и кровью у промышленников Империи после четвертьвековой борьбы.

Последнюю пару лет он стал чувствовать, что явно перерабатывает. Всю жизнь его сопровождали качественное питание по рецептам квалифицированных диетологов, просчитанные физические нагрузки и наблюдение лучших врачей страны. Но все же организм понемногу сдавал, жалуясь о своих проблемах повышенной утомляемостью и трудностями со вниманием и концентрацией.

Константин вновь и вновь задумывался о наследнике, которого у него не было. Задумывался с тех пор, как его жена умерла от скоротечного менингита, унеся с собой в иной, лучший мир их нерожденного ребенка. Вакцину от страшной болезни сумели избавить от побочных эффектов в тот же год, но было уже поздно.

Он резко встряхнул руками, потряс кончиками пальцев над головой, разгоняя застоявшуюся кровь, давая отдых кистям. Пальцы правой все равно сами собой складывались в щепоть, готовые принять стилос – столько ему пришлось сегодня писать. Он потянулся, ощущая спиной твердость «представительского» кресла, более смахивающего на трон, вырезанного из цельного новгородского дуба. Подарок отцу от министра коммуникаций и индустриального планирования Ульянова, «градостроителя».

Я слишком много работаю, подумал он, мне нужен преемник… Как у римских принцепсов, которые выбирали себе соправителя при жизни, терпеливо вводя его во все тонкости правления государством.

События последних двух дней сильно выбили императора, впрочем, как и весь военный и административный аппарат Империи, из колеи. Утром состоялось назначенное собрание Государственного Совета с участием всех министров, Лимасова и руководства Генштаба. Государственная машина Империи была неплохо смазана и вполне бодро крутилась, несмотря на разнообразные испытания и сбои, щедро предъявляемые жизнью. Но она была рассчитана на обычные, приземленные проблемы наподобие экономических кризисов, стихийных бедствий, «военных тревог», народных возмущений, правовых коллизий. Администраторы, собранные его волей в зале совещаний при Дворце Министров, не умели бороться с мистикой и бесовщиной. А события последних двух суток поневоле заставляли задуматься о происках нечистого.

Около четверти всего морского грузооборота планеты приходилось на Атлантический океан, связывающий Евразию и обе Америки мириадами нитей торговых путей и годовым товарооборотом почти на семьсот миллиардов марок.

Конфедеративный Восток с центрами в Нью-Йорке и Чарльстоне, Южноамериканский Анклав с его портами в Порт-оф-Спейне, Джорджтауне и Натале, Британские острова, север Европы и «русское море»[13]. Все они составляли символический квинтет, играющий отлаженную экономическую симфонию, в которой место нот занимали тысячи кораблей, день и ночь, год за годом неутомимо отмеряющих миллионы морских миль. Даже когда великие державы становились на грань нового вооруженного конфликта, бег неутомимых морских тружеников не останавливался ни на мгновение. У этого мира было три сердца – Атлантика, Индийский океан, Южнокитайский регион, и с восьмидесятых годов минувшего века никакие разногласия между мировыми титанами не нарушали их слаженной работы, питавшей мировую экономику.

До этой недели, когда Северная Атлантика и Исландия просто исчезли с карты, превратившись в «место, где водятся тигры[14]» – зону ровного «белого шума» радиоэфира и черную дыру, в которой бесследно исчезали корабли и дирижабли.

Нельзя сказать, что Кабинет провел время в бездействии. Ведомство внешних сношений связалось с конфедератами и Пангерманским Союзом, организовав прямую, «горячую» радио- и проводную трехстороннюю линию. Военная и цивильная разведки подняли весь свой аппарат, вспомнив все мыслимые теории и шаблоны угроз, вплоть до «сумасшедшие ученые захватывают мир». Но происходившее не укладывалось ни в одну схему, не имело никаких прецедентов. Министры, военные, все государевы люди были готовы переворачивать небо и землю, если бы только знали, с чем им предстоит встретиться. Но этого знания у них не было.

Не следовало также сбрасывать со счетов и возможность некой очень хитрой, сложной и многоходовой комбинации планетарных противников Империи. Теоретически по отдельности все звенья цепи можно было объяснить какими-то целенаправленными действиями и применением новейших технических средств. Но никакие «кунштюки» не могли объяснить главного – масштаба событий и полного отсутствия каких-либо знаков и предупреждений.

Тайна, Magna Misteria.

Впрочем, все сходились в едином мнении – если кто-то и может приоткрыть завесу тайны, то это англичане. Данные разведки, радиоперехват, внешние наблюдения – все источники информации, все «глаза и уши» Империи рисовали картину глобального, всеобъемлющего исхода британских вооруженных сил, стягивавшихся со всего мира в одну точку – к метрополии. Исход этот совпадал с появлением «зоны тигра», как ее уже стихийно назвали в штабах, и в случайное совпадение, разумеется, никто не верил.

Константин не зря назначил совещание на восемь часов утра. Первым его порывом было собрать всех «государевых людей» ни свет ни заря, но он специально выделил время на предварительную беседу с британским послом.

Сложный дипломатический этикет и в документальной части, и в неписаных, но не менее строгих положениях не запрещал прямо ранние утренние беседы, но и не одобрял их. Предполагалось, что такого рода вопросы слишком ответственны, слишком многозначны, поэтому не терпят суеты и спешки. Обсуждать их должно только после тщательной подготовки, с перерывами на осмысление и консультации, и уж конечно не спозаранку.

Принимая это решение накануне, Константин колебался, наверное, с четверть часа, а может и чуть дольше – огромный срок для самодержца, чье время бесценно. И все же поздним вечером он снял телефонную трубку и передал секретариату указание уведомить британское посольство о желательности лицезрения сэра Кристофера Уильяма Бейтмана, полномочного представителя Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии в Российской империи и прилегающих, а равно союзных землях. Шестого августа, в семь часов утра.

Формально сэр Кристофер вполне мог проигнорировать такого рода приглашение, «желание лицезрения» было устаревшей формой протокола, которая стояла несколько ниже «аудиенции по уведомлению». Но британский дипломат уведомил о своей готовности оказать достодолжное почтение сиятельному монарху и уважить его потребность в беседе, каковых бы вопросов она ни коснулась.

Это утро началось для Константина в половине шестого с новых сводок и новостей. Британские посольства, консульства и дипмиссии по всему свету уничтожали бумаги. Англичане либо что-то знали, либо были напрямую причастны к происходившему в «зоне тигра», теперь это было однозначно, и император был твердо намерен, как сказал бы канцлер Джугашвили, «поставить вопрос ребром».

Бейтман не заставил себя ждать, классический бритт, аристократ в тридцатом колене и прирожденный дипломат с ложью в сердце и сахарным языком. Британец сослался на ограниченность полномочий, непостоянность связи с родиной, помянул некоторый консерватизм Короны в вопросах своевременного оповещения своих верных слуг относительно новых векторов внешней политики. Не обошел вниманием сложности во взаимоотношениях с Конфедерацией, а также прошлогодний скандал в имперском генеральном штабе Метрополии, связанный с вопиющим пренебрежением боевой подготовкой войск. Из этой сложной конструкции велеречивых намеков и предположений посол извлек тезис о военных учениях небывалого масштаба, о которых в силу некой прискорбной ошибки его просто забыли уведомить. Но посол обещал всемерно способствовать тому, чтобы неведение было рассеяно, истина восторжествовала, а инструкции и точные ответы из Foreign Office[15] были получены без промедления. Может быть, даже завтра.

На протяжении всей беседы император боролся с искушением вспомнить старые уроки футбола, которым он увлекался в юности, и «зарядить с ноги» в постную физиономию Кристофера – желание со всех сторон недостойное, но от этого не менее крепкое. Константин не сразу понял, что этот порыв на самом деле скрывает совершенно иное чувство…

Страх.

Поняв, что ответа он не получит в любом случае, монарх закончил встречу и отпустил посла с миром. Затем было долгое совещание Совета, сменившееся многочасовыми совещаниями с вызываемыми специалистами и советниками по выработке частных нюансов большой стратегии.

Данные разведки, сводки о перемещениях войск, приведение в боевую готовность приграничных соединений и объединений, повышенная готовность цивильных учреждений, отвечающих за чрезвычайные ситуации, личная телефонная беседа с президентом Конфедерации. Документы, встречи, звонки.

Сейчас, когда «Будимов» отсчитывал последние минуты уходящего дня, Константин признался самому себе, что ему страшно.

Он никогда не боялся, правитель благополучной, богатой, сильной державы, воздвигнутой неустанными трудами предшественников, был избавлен от этого чувства. Неудачи – да, он знал их горький привкус. Провалы, поражения – все это было ему ведомо. Но ему всегда было куда отступать, в казне были средства на крайний случай, советники всегда спешили с советами, а почти миллионная армия стояла на страже державных интересов. Всякую ошибку можно было со временем исправить, любой провал можно было постараться обернуть в победу.

Но именно теперь, на шестом десятке, он чувствовал страх. Не от несуразности происходящего, не от странных, необъяснимых действий Британии, даже не от «зоны тигра», к которой с двух континентов сразу отправлялись дивизионы тяжелых дирижаблей для разведки и разрешения проблемы.

Послы могут угрожать, оправдываться, договариваться, лебезить, наконец. Но англичанин ничего этого не делал. Он говорил правильным тоном правильные слова, приносил извинения, обещал разобраться, потребовать инструкций и сообщить. Но в каждом его слове, в каждом жесте Константин видел, читал изощренным чутьем старого политика знание.

Бейтман знал, что стоит за всеми действиями Острова. Он знал, что скрывает «зона тигра». И это знание делало бессмысленными все прежние правила, условности, порядки. Оно превращало в пыль межгосударственный этикет и избавляло от необходимости объяснять, что стоит за невозможными доселе маневрами британского флота и сворачиванием всей дипломатической сети.


Император в одиночестве сидел в «ульяновском» кресле, стискивая резные подлокотники. Голова была словно стянута железным обручем, а глаза горели, но он не чувствовал боли. Он старался побороть чувство холодных коготков безрассудного страха, царапавших спину.

Чувство неведомой беды.





* * *


Савелий Таланов был деловым человеком, поэтому терпения и сдержанности ему было не занимать. Но сейчас он с трудом сдерживал раздражение и гнев, меряя шагами каюту, подобно тигру в клетке.

По четко расписанному графику он должен был оказаться в Рейкьявике не позднее вечера минувшего дня. Савелий привык к постоянным перемещениям по всему свету и к транспорту, работающему как часы, по крайней мере в местах, отмеченных печатью цивилизации. Перелет в столицу прошел как и положено, в срок и без накладок, но в московском авиапорту начались проблемы. Воздухоплавательная сеть на северо-западном направлении ощутимо сбоила, рейсы откладывались и отменялись. Пассажиры возмущались, грозили судом и комиссией по коммуникациям, персонал обещал разъяснений и компенсаций.

Понаблюдав это тягостное зрелище минут пять Савелий понял, что, в соответствии с заветами основателя профсоюзного движения Льва Троицкого, не следует ждать милостей от бюрократии, нужно брать их самим. Знание вопроса и наличность (Таланов-путешественник по-старинке не верил в чеки и дорожные денежные билеты) решили вопрос, хотя и с большой потерей времени.

Путь удлинился почти на сутки и оброс пересадками: Москва – Таллин – Стокгольм – Норвежский Берген. Сейчас дирижабль миновал Фарерские острова и, обходя небольшой грозовой фронт, двигался вдоль магистрали Копенгаген – Рейкьявик.

В отличие от фешенебельного аэрокрана, скоростного и комфортабельного, лететь пришлось на машинах экономического класса и даже, как сейчас, на списанной из ВВС многоцелевой платформе-«сардельке», переоборудованной под пятидесятиместный пассажировоз. Таланов был далеко не единственным, кто оказался достаточно расчетливым и состоятельным, поэтому свободное место удалось купить в последний момент и только в крошечную одноместную каюту. Макушкой он доставал металлический потолок, а улегшись на откидывающуюся койку, упирался ногами в стену, все сантехнические удобства были в коридоре, прямо как в купейных вагонах или автопоездах.

Ноги устали, Савелий с вздохом присел на койку и подумал, что вот она – верная примета старости. Ее неслышную поступь слышишь тогда, когда путешествия превращаются из приключения в тягостную обязанность, а бытовые неудобства из острой приправы к приключениям становятся занозой в седалище. Болели суставы, рубашка настоятельно требовала смены, туфли – чистки, а костюм – глажки. Старый верный портфель испанской кожи, порыжевший от времени, не требовал ничего, но забыть о себе также не позволял – он был до упора набит оригиналами документов по продаже судов и техническими заключениями. Таланов не любил риск, но еще больше не любил сделок, срывающихся из-за нехватки пустяковой, казалось бы, бумажки. Старческая щетина непривычно и неприятно кололась.

«Черт с ним, с бытом, – подумал он, – отскрипел шесть десятков с гаком, продержусь еще несколько часов». Савелий прилег на койку, сложил тощую подушку едва ли не вдвое, подложил под голову. Почему-то вспомнилось, как в далекие двадцать пять он, тогда еще только владелец первого судна, маленького лихтера, мылся в крошечной душевой корабля, раза в два меньшей, чем эта каюта. Тепловая спираль снова сломалась, вода шла холоднющая, но он лишь фыркал, яростно растирая горящую кожу, разбрасывая ледяные брызги. Сейчас от такого приключения сердце с ходу бы обиделось и ушло.

Старость – это плохо.

Но с другой стороны – как посмотреть. Старость можно ведь воспринимать не как закат жизни, а как ее золотую осень. Дело, деньги – как сказал бы покойный Джугашвили, «все это прах в контексте мировой экономической динамики». Дети и внуки – вот, что действительно имеет значение. Новая жизнь, взращиваемая трудами старой, готовая сменить ее и повторить тот же самый цикл. Вечный круговорот жизни в природе – новое всегда берет в долг у предшественника, чтобы затем выплатить этот кредит тем, кто придет после. Такова природа вещей, единая и для огромных сообществ, и для отдельной семьи…

Савелий Сергеевич женился поздно, уже после тридцати. В этом возрасте многие его сверстники уже начинали задумываться о возможных в будущем внуках, но он все никак не встречал ту, что смогла бы пленить непостоянное сердце моряка и дельца. До тех пор, пока не встретил Екатерину… Так она требовала себя называть – никаких плебейских «Кать» и тем более «Катюш», только и исключительно «Екатерина Валентиновна». Красивая, утонченная, преисполненная природной грации и изящества. Недобрая, эгоистичная, высокомерная, отравленная болезненным аристократизмом и чувством превосходства, тщательно выращенным бабкой, последней представительницей старинного княжеского рода, разорившегося и опустившегося еще в прошлом веке после Указа «Об упразднении сословий».

Екатерина с детства росла «в неподходящем окружении», уверенная, что где-то там, «в столицах», есть другая жизнь, яркая, сверкающая, идеальная. Там мыслят и говорят исключительно о высоком, не знают бранных слов, пьют французское шампанское из наперстков. Там Рай, которого она была лишена по несправедливости жизни и заговору плебейского окружения, но ждущий, готовый принять ее.

Этот брак не был счастливым, да и не мог таковым стать. Таланов был для своей жены слишком прост, слишком груб, слишком приземлен. В свою очередь Савелий достаточно быстро понял, что женился на неврастеничке, нетерпимой, жестокой, болезненно агрессивной ко всему, что противоречило ее представлениям о «приличном» и «достойной жизни». Но он любил ее, даже несмотря на то, что, в конце концов, она возненавидела его за «нищету», за то, что Рай, украденный у ее семьи реформацией Жестокого, все время оказывался где-то дальше, близкий, но всегда ускользающий. Когда жена умерла, он искренне оплакивал ее, но его скорбь осталась неразделенной – сын ненавидел мать, с безумным упорством стремившуюся сделать из него «интеллигентного человека, будущего дипломата».

Грустная ирония судьбы. Он, «миллионщик», делец или, как их называют в Новом Свете, «бизнесмен», председатель правления далеко не последнего товарищества, владеющего маленьким, но очень доходным траулерным флотом. И он же по превратностям слепого чувства на годы оказался гостем в собственном доме и едва не потерял любовь сына. Как хорошо, что это «едва» таким и осталось. Сын, внук и внучка – вот достойный итог его жизни.

Но и про дело забывать не след. Сначала – сделка, затем – приятные думы о семейном.

Таланов сел на койке, резко, насколько позволяло постаревшее тело. Что-то случилось, что-то такое, чего разум в первые мгновения не осознал, но в один момент изгнавшее демонов прошлого. Савелий Сергеевич приложил ладонь к стене, «прислушался» к собственному вестибулярному аппарату. С близоруким прищуром всмотрелся в полупустую бутыль с водой, стоящую на крошечном алюминиевом столике, таком же откидном, как и койка.

Так и есть, чутье и многолетний опыт моряка не обманули его, даже несмотря на годы кабинетной работы. Судя по вибрации корпуса, ходовые машины резко увеличили мощность, выйдя на режим форсажа, одновременно дирижабль заложил крутой поворот на правый борт – уровень воды в бутылке уже не составлял прямого угла с ее стеклянными стенками. Перед вылетом Савелий специально изучил погодные сводки – впереди не было ничего, что заставило бы менять курс. Значит, либо поломка, либо что-то еще… И у него больше нет времени, чтобы тратить его, пытаясь добраться до исландских партнеров до истечения банковского срока.

Он встал, накинул плащ и решительно вышел.

Списанные военные машины пользовались стабильной популярностью в гражданском воздухоплавательном флоте. Как правило, они были уже достаточно изношены и требовали ремонта. Если машина предназначалась для пассажирских рейсов, к ремонту добавлялись немалые расходы по серьезной перепланировке и перестройке сугубо военной машины под цивильные нужды, демонтаж орудийных палуб, пусковых установок и прочей убийственной машинерии. Но надежность военной техники вполне окупала расходы – списанный дирижабль ВВС мог отслужить без проблем еще минимум лет десять-пятнадцать, а затем продолжить службу в Южной Америке и Африке, где эксплуатационные нормы и технический регламент воспринимали как причуды слишком богатых белых людей.

Этот дирижабль не имел даже собственного названия, лишь бортовой номер, и подвергся минимальным переделкам. Вероятно, владелец линии рискнул поставить на рейс только-только выкупленную машину, рассчитывая неплохо заработать на внеплановом рейсе и таких же, как Таланов, бизнесменах, рвущихся в Исландию. Не напрасно рассчитывал, прямо скажем: если обычно подобный перелет обходился примерно в сотню марок, то теперь Таланов заплатил почти тысячу.

У двери капитанской рубки стоял матрос, невооруженный, но с очень решительным видом. Когда Савелий появился из-за угла, он приосанился и стал еще решительнее, наглядно показывая, что не пустит и пресечет. Впрочем, не на того напал, Таланов-старший командовал людьми сорок лет и прекрасно умел «включать начальника». И, что было самым существенным, корабль принадлежал норвежской компании, а норвежский Таланов знал прекрасно. Как и любой человек, занимавшийся рыболовством в «русском море».

– Матрос! – низким голосом прорычал он, подойдя вплотную к охраннику, приподнявшись на носках и угрожающе уставившись ему в переносицу. – Представься! Я – член правления компании, и я тебя уволю к троллям и акулам! С дороги!

И матрос сломался, сразу и бесповоротно.

В рубке Таланов использовал тот же прием, но с меньшей напористостью, разыграв вежливое недоумение делового человека, который очень, ну просто очень сильно спешит и обладает паем в «Воздушных перевозках Бьйорссонов». Пая у него, конечно, не было, но Таланов здраво рассудил, что если все в порядке, его просто выставят, а если не в порядке, то до проверки не дойдет.

Капитан, здоровенный северянин под два метра ростом, в щегольской белой форме, кратко разъяснил, что десять минут назад радар засек пять боевых термопланов английской приписки, полный дивизион многоцелевых тяжелых платформ класса «Пальмерстон». Британцы растянулись широкой цепью по вектору норд-норд-ост с интервалом примерно пятнадцать-двадцать миль. Командующий дивизионом вышел на связь, уточнил класс и цель «пассажира» и потребовал немедленно вернуться обратно, дальше путь закрыт. При сохранении прежнего курса «пассажир» будет сбит.

– Я знаю этого человека, – с истинно нордической краткостью пояснял капитан Таланову, – совместная учеба. Мало говорит, много делает, напрасно не предупреждает.

– Я теряю деньги, – попробовал было протестовать Таланов, но одного взгляда в глаза капитана было достаточно, чтобы понять – здесь угрозы и уговоры уже не помогут. Неизвестно, что связывало в прошлом англичанина и норвежца, но капитан был серьезно напуган и не собирался искушать судьбу. Даже ради «члена правления».

Таланов присел на маленький стульчик в углу рубки, прямо у двери, сцепил пальцы в попытке вернуть самообладание. Он столько сделал в этот день, столько сложностей победил, и теперь все планы рушились по какой-то злой прихоти судьбы и тронувшихся умом англичан… И без того тесная кабина словно сжималась, физически сдавливая его, мешая дышать. В горле запершило, воротник перехватил горло, как удавка. Таланов дернул ворот, крепкая ткань, настоящий «морской шелк», не поддалась с первого раза, Савелий с проклятием рванул снова, пуговицы с дробным перестуком посыпались по металлическому полу.

Он резко встал, собирая в кулак всю волю, подсчитывая, сколько личных средств может мобилизовать – если не удалось надавить, следовало подкупить.

Но Савелий опоздал.

За тридцать морских миль от дирижабля некто, скрывавшийся в ночной тьме, решил, что англичане слишком нерешительно, даже непозволительно мягко отнеслись к своим обязательствам, и отдал короткий приказ. Исполнители попытались его саботировать, ссылаясь на требования экономии, их короткий обмен приказами и отзывами подарил «норвежцу» почти десять минут.

Сейчас они истекли.

– Воздух! Воздух! – истошно завопил оператор радара. Все присутствующие в рубке закричали разом. Таланов перестал понимать резкие, почти панические команды. Единственное, что он сообразил – англичане запустили ракеты.