Жизнь этого парня

Я кивнул и одарил ее гримасой, означающей вот-вот должное появится понимание.

— Хорошо! — сказала она и шлепнула ладонями по столу. — Готов попробовать еще раз?

Я сказал, что готов.

Сестра Джеймс отвела меня обратно в исповедальню. Я встал на колени и начал опять:

— Благослови меня, святой отец, за…

— Ладно, — сказал он. — Мы уже были здесь. Просто говори все как есть.

— Да, святой отец.

Я снова закрыл глаза под сложенными руками.

— Давай, давай, — резко поторопил он.

— Да, святой отец. — Я наклонился ближе к ширме и прошептал: — Святой отец, я ворую.

Он молчал какое-то время. Затем спросил:

— Что ты воруешь?

— Я ворую деньги, святой отец. Из кошелька моей матери, когда она моется в душе.

— Как долго ты этим занимаешься?

Я не ответил.

— Ну же? — проговорил он. — Неделю? Год? Два года?

Я выбрал вариант посередине:

— Год.

— Год, — повторил он. — Так не пойдет. Ты должен остановиться. Ты намерен остановиться?

— Да, святой отец.

— Теперь честно, ответь.

— Честно, святой отец.

— Ну хорошо, ладно. Что еще?

— Я сплетник.

— Сплетник?

— Я говорю всякое о моих друзьях, когда их нет рядом.

— Это тоже не годится, — сказал он.

— Да, святой отец.

— Это определенно никуда не годится. Твои друзья покинут тебя, если ты будешь продолжать этим заниматься, и позволь мне сказать тебе, что жизнь без друзей это вообще не жизнь.

— Да, святой отец.

— Ты имеешь искреннее намерение остановиться?

— Да, святой отец.

— Хорошо. Смотри, сделай обязательно. Я говорю тебе это со всей серьезностью. Что-нибудь еще?

— У меня дурные мысли, святой отец.

— Да, хорошо, — проговорил он, — почему бы нам не оставить это на следующий раз? Ты уже достаточно поработал.

Священник принял мое покаяние и отпустил мне все. Когда я покинул исповедальню, то услышал, как открылась и закрылась его дверь. Сестра Джеймс вышла навстречу, и мы снова вместе подождали, пока священник проделает свой путь до того места, где мы стояли. Тяжело и с хрипом дыша, он прислонился к колонне. Затем положил руку мне на плечо.

— Это было хорошо, — сказал он. — Просто прекрасно.


Он легонько сжал мое плечо.

— Какой же он замечательный парень, сестра Джеймс.

Она улыбнулась.

— Абсолютно согласна с вами, святой отец.





* * *


Сразу после Пасхи Рой подарил мне винчестер, из которого я учился стрелять. Это была светлая, с распыляющим действием, отлично отбалансированная винтовка с рукояткой из ореха, черной от смазки. Рой носил ее, когда был мальчишкой, и она все еще была в прекрасном состоянии, как новенькая. Лучше, чем новенькая. Механика была шелковой от длительного использования, а дерево — такого качества, которого уже не найти.

Этот подарок не был для меня сюрпризом. Рой был прижимистый и долго не понимал намеков, но я устроил ему осаду. Я прикипел сердцем к этой винтовке. Оружие было первым условием самодостаточности, принадлежности к настоящим жителям Запада, а также неотъемлемым атрибутом тех видов работы, которые я считал достойными для себя — организация ловушек, объезд стада на лошади, военная служба, обеспечение правопорядка и борьба с преступностью. Мне нужна была эта винтовка, сама по себе, но главным образом потому, что она дополняла меня, когда я держал ее в руках.

Мать сказала, что я не могу ее взять. Категорически нет. Рой забрал винтовку назад, но пообещал, что уговорит мать поменять свое мнение. Он не мог представить, что кто-то отказывает ему в чем бы то ни было, и относился к отказам как к чему-то неправильному и неискреннему. Обыкновенно молчаливый, он становился в эти моменты занудным нытиком. Следовал за матерью по пятам из комнаты в комнату, испуская беспрестанный жалобный вой, который прекрасно превращал ее нервы в желе и доводил до состояния, в котором она могла согласиться с чем угодно, только бы это прекратилось.

Спустя несколько дней мать сдалась. Она сказала, что у меня может быть винтовка, но только если я пообещаю никогда не брать ее на улицу. И вообще трогать ее только в тех случаях, когда она или Рой будут рядом со мной. О’кей, согласился я. Конечно. Разумеется. Но даже тогда она не успокоилась. Она попросту не могла принять тот факт, что у меня есть оружие. Рой сказал, что у него было несколько винтовок в моем возрасте, но это не убедило мать. Она не считала, что мне можно доверять подобные вещи. Рой сказал, что сейчас самое время, чтобы это выяснить.

Мне нужна была эта винтовка, сама по себе, но главным образом потому, что она дополняла меня, когда я держал ее в руках.



В течение недели или около того я держал обещание. Но теперь, когда на улице потеплело, Рой постоянно где-то мотался. И однажды, скучая после школы один в квартире, я решил, что не будет никакого вреда, если просто вытащить и почистить ее. Только почищу, больше ничего. Я был уверен, что будет достаточно разобрать, смазать, втереть льняное масло в ложе ружья, отполировать восьмиугольное дуло. Затем я поднес его к свету, чтобы убедиться в совершенной форме ствола. Но этого оказалось недостаточно. От чистки ружья я перешел к маршированию с ним по квартире, а затем стал принимать смелые позы перед зеркалом. У Роя сохранилась военная форма, и я иногда примерял ее вместе с воинственно выглядящими атрибутами охотника: меховой солдатской шляпой, камуфляжным пальто, ботинками, которые доходили мне почти до колена.

Камуфляжное пальто давало мне ощущение, что я снайпер, и вскоре я начинал действовать как он. Устроил гнездо на диванчике у переднего окна. Задергивал шторы, чтобы затемнить квартиру и занимал позицию. Отталкивая штору в сторону стволом ружья, брал на мушку людей, которые ходили или ездили по улице. Сначала я издавал звуки, имитирующие выстрелы. Потом начинал дразнить курок, позволяя ему щелкнуть.

Рой хранил боеприпасы в металлической коробке, которую прятал в чулане. Я точно знал, где что найти — это касалось всего скрытого в квартире. На дне коробки был слой незапакованных патронов 22-го калибра под гильзами большего калибра, брошенных там пригоршней, словно мелкие монеты на ночном столике. Я взял несколько и положил их в свое потайное местечко. Этими патронами я начал заряжать винтовку. Курок щелкал, патрон лежал в патроннике, палец отдыхал спокойно на спусковом крючке. Я целился в любого, кто бы ни проходил — в женщин с колясками, детей, уборщиков мусора, смеющихся и зовущих друг друга, в кого угодно. И когда они проходили мимо моего окна, я иногда должен был кусать губу, чтобы удержаться от смеха в экстазе от своего могущества над ними и от их абсурдной и невинной веры, что они в безопасности.

Но со временем наивность, над которой я смеялся, начала мне сильно досаждать. Это чувство досады отличалось от обычного. Такое же через несколько лет я наблюдал у своих сослуживцев, да и у себя, когда невооруженные вьетнамцы, загнанные нами в угол, имели смелость огрызаться. Властью можно наслаждаться лишь там, где она признается и внушает страх. Отсутствие страха в тех, кто не имеет власти, бесит тех, у кого она есть.

В один прекрасный день я дернул курок. Я целился в двух пожилых людей, мужчину и женщину, которые прогуливались так неспешно, что к тому времени, как они повернули за угол у подножия холма, мой небольшой запас самоконтроля был исчерпан. Я должен был пальнуть. Я посмотрел вверх и вниз по улице. Она была пуста. Ничего не шевелилось, но пара белок гонялась друг за другом туда-обратно по телефонным проводам. Я поймал на мушку одну, поближе ко мне. Наконец, она остановилась на мгновение, и я выстрелил. Белка упала прямо на дорогу. Я отпрянул назад от штор и ждал, что будет дальше, уверенный, что кто-то наверняка услышал выстрел или увидел, как белка падала. Но звук, который был таким громким для меня, вероятно, казался другим соседям не более чем стуком закрывающейся дверцы шкафа. Некоторое время спустя я украдкой выглянул на улицу. Белка не шевелилась. Она походила на шарф, который кто-то обронил.

Властью можно наслаждаться лишь там, где она признается и внушает страх. Отсутствие страха в тех, кто не имеет власти, бесит тех, у кого она есть.



Когда моя мать пришла домой с работы, я сказал ей, что на улице мертвая белка. Как и я, она очень любила животных. Она взяла целлофановый пакет из-под хлеба, вышла на улицу и посмотрела на белку. «Бедный малыш», — сказала она. Обернула руку в пакет и подобрала белку, затем вывернула пакет наизнанку в направлении от своей руки так, что белка оказалась внутри. Мы похоронили ее за нашим домом под крестом, сделанным из палочек от мороженого, и все это время я громко рыдал.

Той ночью в постели я снова плакал. Наконец, я вылез из кровати, встал на колени и сымитировал молящегося человека, а потом сымитировал того, кто получает божественное утешение и вдохновение. Я перестал плакать. Я улыбнулся сам себе и вызвал чувство тепла в груди. Затем забрался обратно в постель и смотрел вверх на потолок с блаженным выражением лица, пока не заснул.

Несколько дней я уходил далеко от квартиры в те часы, когда знал, что буду там один. Я вновь обходил город кругом или играл с друзьями-мормонами. Один мальчик, в первый же день привлек внимание всей школы тем, что завопил, когда была озвучена фамилия одного одноклассника — Бун. «Эй! — это вы про Дэниела?» Его собственное имя было названо вскоре после, и оно оказалось Крокетт. Он казался озадаченным тем взрывом смеха, который последовал после. Он не разозлился, лишь сконфузился.

Его отец был веселым человеком, который любил детей и обыкновенно брал нашу банду поплавать в Уай Эм Си Эй и на молодежные концерты, которые давал хор «Табернакл». Мистер Крокетт позднее стал судьей Высшего суда штата, того самого, что приговорил Гэри Гилмора к смертной казни.

И хотя я избегал квартиры, я не терял уверенности в том, что рано или поздно снова достану винтовку. Все мои представления о себе и о том, кем я хотел бы быть, были связаны с оружием. Так как я не знал, кто я, любой мысленный образ меня самого, не важно насколько он был гротескным, имел надо мной силу. Теперь-то я понимаю это. Но мужчина, которым я стал теперь, не может помочь тому мальчугану, ни в этом, ни в том, что последует дальше. Этот мальчик всегда будет вне пределов досягаемости.

Однажды днем я провожал друга до дома. После того как он зашел внутрь, я посидел некоторое время на ступеньках, потом вскочил на ноги и быстро зашагал к себе. Квартира была пуста. Я вытащил винтовку и почистил ее. Положил обратно. Съел сэндвич. Вытащил винтовку снова. И хотя я не заряжал ее, я выключил свет и задернул шторы, затем занял свою позицию на диване.

Я держался несколько дней после того случая. Теперь я снова взялся за старое. Час или около того я целился в людей, проходящих мимо. Снова дразнил себя тем, что винтовка не заряжена. Щелкал курком в воздух, испытывая собственное терпение, как обыкновенно это делает шатающийся зуб. Я только выпустил из виду одну машину, как появилась другая, повернула за угол у подножия холма. Я нацелился на нее, затем опустил винтовку. Не знаю, видел ли я когда-нибудь эту машину раньше, но она была такого цвета и типа — большая, плоская, голубая, — которые говорили о том, что на ней ездят государственные служащие или монахини. Можно было понять, что внутри — монахини, по тому, как их головные уборы заслоняли все окна, и по тому, как они водили — очень медленно и осторожно. Даже на расстоянии можно было почувствовать напряжение, которое излучал автомобиль.

Машина ползла вверх по холму. Она стала двигаться еще медленнее, приближаясь к моему дому, затем остановилась. Передняя дверь со стороны пассажира открылась, и оттуда вышла сестра Джеймс. Я отскочил от окна. Когда я выглянул на улицу снова, машина все еще была там, но сестры Джеймс уже не было. Я знал, что дверь квартиры закрыта — я всегда закрывал ее, когда доставал винтовку, — но я подошел к двери и все равно проверил ее еще раз. Я слышал, как она поднималась по лестнице. Она насвистывала что-то. Остановилась у двери и постучала. Это был очень настойчивый стук. Пока ждала, она что-то насвистывала. Постучала снова.

Я стоял там, где стоял, неподвижно и тихо, с винтовкой в руках, боясь, что сестра Джеймс может каким-то образом пройти через закрытую дверь и обнаружить меня. Что она могла бы подумать? Какие бы выводы она сделала, увидев винтовку, меховую шапку, военную форму, затемненную комнату? Что бы она сделала со мной? Я боялся ее неодобрения, но еще больше — ее непонимания и даже изумления по поводу того, чего она не смогла бы понять. Я сам не понимал этого. Нахождение так близко к столь сильной личности заставляло меня чувствовать собственную ущербность, нелепость моей одежды и всего реквизита. Я не хотел, чтобы она входила, и в то же время, что странно, я этого желал.

Спустя несколько мгновений под дверь протиснулся конверт, и я услышал, как сестра Джеймс спустилась по лестнице. Я подошел к окну и увидел ее низко наклонившейся, чтобы залезть в машину, поднимающей свое облачение одной рукой и тянущейся внутрь другой. Она устроилась на сиденье, закрыла дверь, и машина медленно начала подниматься на холм. Больше я никогда ее не видел.

Конверт был адресован миссис Вулф. Я разорвал его и прочитал записку. Сестра Джеймс хотела, чтобы моя мать позвонила ей. Я поджег конверт вместе с запиской в раковине и смыл пепел в канализацию.





* * *


Рой вязал мушек для рыбалки за кухонным столом. Я пил пепси и смотрел на него. Он низко склонился над своей работой, что-то сосредоточенно бормоча. Он сказал, довольно грубо:

— Что ты думаешь о маленьком братике?

— Маленьком братике?