Жизнь взаймы

Волков вернулся в кафе.

— Я взял билет. На этот поезд еще были билеты.

— Ты достал себе спальное место?

— Пока нет. Может быть, в пути что-нибудь освободится, так часто бывает. Впрочем, это и не нужно; всю дорогу сюда я спал.

Волков погладил собаку, которая осталась сидеть рядом с Лилиан.

— Тебя, Вольф, придется пока что сдать в багажный вагон; но мы тебя оттуда скоро выкрадем.

— В мое купе.

Борис кивнул.

— Во Франции проводники покладистые. В Цюрихе мы решим, что тебе делать дальше.

— Я хочу обратно.

— Обратно? Куда? — осторожно спросил Волков.

Лилиан молчала.

— Я была на пути к возвращению, — сказала она наконец. — Хочешь верь, хочешь не верь.

— Почему бы мне не верить?

— А почему ты должен верить?

— Когда-то я поступил почти так же, душка. Много лет назад. А потом тоже вернулся.

— Почему?

Он посмотрел на нее.

— Место, где ты живешь, не имеет ничего общего с самой жизнью, — сказал он медленно. — Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет. До самых простых истин доходишь иногда окольными путями.

Лилиан раскрошила на тарелке кусочек хлеба.

— Но когда тебе об этом говорят, все равно не помогает. Правда?

— Да, не помогает. Надо это пережить самому. А то все время будет казаться, что ты упустил самое важное.

Волков подозвал официанта и заказал себе кофе и сигареты.

— Ты уже знаешь, куда поедешь из Цюриха?

— В какой-нибудь санаторий. Ведь в «Монтане» меня наверняка не примут.

— Да нет, примут. Но ты уверена, что хочешь обратно? Ты сейчас очень измучена и нуждаешься в отдыхе. Ты еще можешь передумать.

— Я хочу обратно.

— Почему?

— На это есть много причин. Я помню сейчас не все.

— Если ты захочешь остаться здесь, внизу, тебе не придется быть одной. Я могу тоже остаться.

Лилиан взглянула на него.

— Несмотря на то, что нет людей, которые были бы настолько хороши, чтобы ради них бросаться жизнью?

— Я сказал «почти нет», душка.

Лилиан покачала головой.

— Нет, Борис. С меня хватит. Не знаю, как ты. Ведь ты так долго не был здесь.

Волков улыбнулся.

— Все это мне уже известно…

Лилиан кивнула.


— Я слышала. Да и мне теперь тоже известно, Борис…





* * *


Из Цюриха Волков позвонил в санаторий.

— Она еще жива? — спросил Далай-Лама ворчливо. — Ну, хорошо. Пусть явится, я не возражаю.

Лилиан пробыла еще неделю в Цюрихе. Она помногу лежала в постели. Она вдруг почувствовала себя очень усталой. Температура повышалась каждый вечер. Волков поговорил с врачом, которого он вызвал к ней.

— Чудо, что она вообще еще жива, — сказал профессор. — Ей надо сейчас же лечь в больницу. Оставьте ее здесь.

— Она не хочет здесь оставаться. Она хочет обратно.

Врач пожал плечами.

— Дело ваше. Тогда возьмите санитарную машину.

Волков обещал последовать его совету. Но он знал, что не возьмет санитарную машину. Не так уж он почитал жизнь, чтобы забыть, что слишком большая заботливость, так же как и недостаток заботы, убивает больного. Опаснее было обращаться с Лилиан как с умирающей, чем рискнуть и повезти ее в обыкновенной машине. Кроме того, он знал, что она никогда не согласится на больничную карету.

Лилиан весело встретила Бориса. С тех пор как ее состояние ухудшилось, она вообще повеселела; казалось, болезнь искупала то неясное ощущение вины, которое она испытывала после смерти Клерфэ.

— Бедный Борис, он тебе, наверное, сказал, что я не перенесу поездки?

— Ничего похожего.

— Я ее перенесу, — заметила Лилиан с легкой издевкой. — Уже по одному тому, что он предсказал обратное. И я проживу еще очень долго.

Волков с изумлением посмотрел на нее.

— Ты права, душка. Я тоже так чувствую.

Лилиан кивнула.

— По-моему, понятие времени весьма растяжимо, Борис. Это я узнала здесь, внизу. Человек, которому предстоит долгая жизнь, не обращает на время никакого внимания; он думает, что впереди у него целая вечность. А когда он потом подводит итоги и подсчитывает, сколько он действительно жил, то оказывается, что всего-то у него было несколько дней или в лучшем случае несколько недель. Если ты это усвоил, то две-три недели или два-три месяца могут означать для тебя столько же, сколько для другого значит целая жизнь. Там, в горах, это понимают.

Волков улыбнулся.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — сказала Лилиан. — Я опять прибегаю к старым трюкам. Беру себе в союзники то, с чем не в силах справиться.

— Да, — Борис рассмеялся. — Я знал одного человека, который постоянно дрожал за свою жизнь. Зато лет в восемьдесят он стал очень веселым. Эту перемену старик объяснял тем, что теперь ему придется дрожать уже недолго — ведь он болен артериосклерозом и у него уже был инфаркт. Совсем другое дело раньше, тогда ему приходилось загадывать лет на двадцать-тридцать, а то и сорок вперед и это внушало ему такой страх, что жизнь была ему не в жизнь.

— Какая грустная история.

— Когда-то она была моей единственной опорой, — сказал Волков. — Одно время меня мучила мысль, что здоровые люди в довершение всего еще ведут полнокровную, интенсивную жизнь. Мне это казалось ужасно несправедливым.

— А история со стариком тебя утешала?

— В безутешных ситуациях люди всегда ищут утешения где только можно. И находят.

Лилиан рассмеялась.

— Какие мы мошенники! На самом деле человек по-настоящему счастлив только тогда, когда он меньше всего обращает внимания на время и когда его не подгоняет страх. И все-таки, даже если тебя подгоняет страх, можно смеяться. А что же еще остается делать?





* * *


Они вернулись в горы очень тихим теплым днем. На полпути до перевала на крутом вираже им повстречалась какая-то машина. Водитель остановился, чтобы пропустить их.

— Хольман! — крикнула Лилиан. — Ведь это Хольман!

Человек во встречной машине оторвал взгляд от дороги.

— Лилиан! Борис! Но…