Золотой дом

– Не отказывай мне в этом, – уговаривала она. – Может быть, тебе просто понравилось трахать меня? Да? Потому ты и затягиваешь? Так, хорошо, я могу устроить, чтобы и потом трахаться с тобой. По крайней мере, время от времени.

Когда она заводила такой разговор, мне хотелось плакать, но слезы только укрепили бы ее уверенность в том, что я по какой‑то причине придерживаю наиболее действенную составляющую своей спермы, что я по отношению к ней поступаю биологически бесчестно. Я оказался внутри безумия и мечтал, чтобы это наконец завершилось, мечтал, чтобы это никогда не кончалось, хотел сделать ее беременной и не хотел, да, хотел, нет, не хотел. А потом это случилось.

И Василиса навсегда отвернулась от меня, оставив меня опустошенным. Я любил другую женщину, и все же был опустошен, утратив это изменническое, немыслимое блаженство.

В том фильме, который мне грезился, в произведении, которое увенчало бы собой измену, в тот момент сюжет смещался с Василисы на ее супруга. Итак: она вышла из люкса на пятьдесят третьем этаже, дверь за ней закрылась, и на том конец.

Искусство нуждается в предательстве и похваляется предательством, потому что предательство преобразуется в искусство. Это верно – верно же? Верно?



Наплыв.



– Ты знаешь, откуда я родом, – прищурившись, заговорил Нерон Голден. – Я знаю, что ты знаешь. Никто по нынешним временам не может сохранить тайну sub rosa[59].

Поздней ночью он привел меня в свое святилище, хотел поговорить. Я был и взбудоражен, и напуган. Напуган мыслью, что он готов обличить меня, все разузнав о том, чем я занимаюсь с миссис Голден. Может быть, за нами следили, у него на столе уже лежит папка с фотографиями, которые отснял частный сыщик? От такой мысли бросало в дрожь. И я был взбудоражен, потому что это могло оказаться тем моментом истины, которого я ждал, исповедью, когда стареющий человек, устав влачить на себе чуждое и неведомое Я, пожелает вновь быть узнанным.

– Да, сэр! – ответил я.

– Не надо этого! – добродушно прикрикнул он. – Продолжай делать вид, будто ты – мелкий выскочка, знать ничего не знаешь, притворись изумленным, когда я тебе кое‑что расскажу. Идет?

– По мне, годится, – ответил я.

За время беременности его жены всем нам стало постепенно очевидно, что здоровье Нерона Голдена слабеет. Восьмое десятилетие его жизни близилось к завершению, и ум уже исподволь затевал измену. Нерон по‑прежнему выходил каждое утро в безупречно-белом теннисном костюме с белой бейсбольной кепкой на голове, разгонял ракеткой воздух с привычным “со мной шутки плохи” выражением лица и по‑прежнему возвращался через полтора часа, употев, испуская мужское (подбородок выпячен) удовлетворение. Но однажды, всего за несколько дней до того, как он призвал меня поздним вечером, произошел прискорбный эпизод. Нерон переходил дорогу, и вдруг автомобиль, винтажный “корвет”, прорвался на красный свет через перекресток Бликер – Макдугал и врезался в него. Только слегка его коснулся, только сбил с ног, но кости остались целы. Реакция Нерона: вскочил, тут же полностью простил водителя, отказался от заявлений и жалоб и пригласил водителя, безответственного белого мужчину с копной волнистых светлых волос, к себе в дом на кофе. Это поведение так явно выбивалось из привычного для Нерона, что все переволновались. Но полностью глубину проблемы опознали чуть позже.

– Со мной все в порядке, – заявил Нерон по завершении инцидента с “корветом”. – Хватит суетиться. Я приласкал парня лишь потому, что он был так растерян. Это был правильный поступок.

И вот я остался с ним наедине в его логове после наступления темноты. Что меня ждало? Он предложил мне сигару, я отказался. Коньяк – я опять отказался. Никогда не был любителем бренди.

– Выпей что‑нибудь, – скомандовал он, и я согласился на рюмку водки.

– Прозит! – сказал он, величественно поднимая свой бокал. – До дна.

Я осушил рюмку и заметил, что он лишь коснулся губами края коньячного бокала, скорее для вида.

– По второй! – сказал он, и я подумал, уж не собирается ли он снова напоить меня.

– Чуть позже, – ответил я, прикрывая рюмку левой ладонью. – Не стоит спешить.

Он подался вперед, похлопал меня по колену и кивнул:

– Верно, верно. Разумный человек.

– Давай я расскажу одну историю, – приступил он. – Некогда в Бомбее – вот видишь? Я называю старый город его старым именем, это имя впервые сошло с моих губ с тех пор, как мы переселились в Америку, ты должен оценить мое доверие – жил-был человек по имени Дон Корлеоне. Разумеется, это не настоящее его имя, однако его имя все равно тебе ничего не скажет. Да и то имя, которым он себя называл, тоже. Имя – ничто, это ручка, так здесь говорят, способ открыть дверь. “Дон Корлеоне” дает достаточное представление о том, что это был за человек. Таким способом я открываю его дверь. С той оговоркой, что он никогда не убивал, никогда не стрелял. Я хочу подробно рассказать тебе о нем. Он родился на юге, но, как все прочие, перебрался в большой город. Скромного происхождения, самого скромного. Отец держал велоремонтную мастерскую поблизости от Кроуфорд-маркета. Мальчишка помогал отцу чинить велосипеды и смотрел, как мимо проносятся большие машины. “Студебеккер”, вуууш! “Кадиллак” – и он говорил себе: когда‑нибудь, когда‑нибудь… как все прочие. Мальчик вырос, работал в доках, разгружал суда. Простой носильщик, семнадцати-восемнадцати лет, но всегда настороже, высматривал свой шанс. Паломнические суда возвращались от мусульманских святынь, пилигримы везли контрабанду. Транзисторные приемники, швейцарские часы, золотые монеты. Товар, подлежащий растаможиванию. Задорого. Дон Корлеоне проносил эти вещи в трусах и в тюрбане и так далее. Получал вознаграждение. У него завелись деньги.

И вот – удачное знакомство с рыбаком-контрабандистом из Дамана. Некий мистер Бакхиа. В ту пору Даман был португальской колонией. Надзор ослаблен. Бакхиа и Дон Корлеоне занялись контрабандой из Дубая и Адена через Даман, через плохо охраняемую границу, в Индию. Хороший бизнес. Дон Корлеоне поднимался по социальной лестнице. Подружился с главами других криминальных семейств. В. Мудалиар, К. Лала и так далее. Потом сблизился с политиками, в том числе с неким Санджаем Ганди, сыном Индиры. Таковы факты. К семидесятым он сделался большой шишкой, царем горы. Ему на хвост сел молодой офицер полиции, который не желал брать взятки. Честный парень. Честный в этой профессии – недостаток. Некий инспектор Мастан. Дон Корлеоне устроил ему перевод в никуда, и когда офицер сидел в самолете, Дон Корлеоне поднялся на борт пожелать счастливого пути. Благополучно приземлиться, Мастан. Удачи на новом месте. Чмок-чмок. В таком духе. Так он был самоуверен в ту пору.

Он жил хорошо, но и трезвенно. Лучшие костюмы, лучшие галстуки, лучшие сигареты – “Стейт экспресс 555” – и “мерседес-бенц”. Большой дом на Уорден-роуд, дворец, но занимал он только одну комнату на террасе верхнего этажа. Пять метров на три. Не более того. Внизу приходили-уходили кинозвезды, он вложил немало денег в съемки, понимаешь. По меньшей мере три фильма по его собственной жизни, в главных ролях знаменитости. И женился на старлетке. Ее имя по‑английски было бы Голди. А потом в середине семидесятых он пал. Ганди оказался неверным другом, и Дон Корлеоне отправился на полтора года в тюрьму. Это из него начинку вышибло. Бросил контрабанду раз и навсегда. Сначала сделался религиозным, как те пилигримы, что провозили запрещенный товар и снабдили его первыми деньгами. Потом сунулся в политику. В середине девяностых, когда из всех семейств на самый верх поднялась “З-компания” Замзамы Аланкара и в Бомбее впервые произошел теракт, многие думали, что он тут замешан, но для таких дел он был слишком трусоват. Невиновен, невиновен, невиновен. Следующий год – инфаркт и смерть. Ужасная история.

– Это была естественная смерть? – уточнил я. – У него же, наверное, были враги?

– К тому времени его уже не стоило убивать, – ответил Нерон Голден.



Затяжная пауза.



– Эту историю вы и хотели мне рассказать? – произнес я наконец. – Могу я спросить почему?



Затяжная пауза.



– Нет, – сказал он.



Снято.




Он словно умышленно меня дразнил. Отчасти явно хотел дать мне понять, в каком мире он вырос, но признавал ли он соучастие в этом мире или же объяснял, почему в итоге отверг его и отряс его прах? Или и то, и другое? Он был в этом замешан, а потом решился уйти из этого мира, пришлось уехать далеко, так далеко, чтобы никто не мог его настичь. Из того, что он говорил, однозначный вывод сделать было трудно. И поскольку я почувствовал большое облегчение, поняв, что мне не будет предъявлена папка из моих страшных снов, где хранятся доказательства связи с его супругой, я легко принял историю Дона Корлеоне в том виде, в каком мне ее пожелали сообщить, выпил еще рюмку водки и удалился. Старик, ударившийся в воспоминания о былом – не он первый, не он и последний. Он начинал забывать настоящее, мелочи – куда положил ключи, с кем хотел встретиться, дни рождения, – однако у него имелись помощники, напоминавшие ему почти обо всем, а память о прошлом, казалось, даже укреплялась. Я подозревал и надеялся, что будут новые ночные беседы вроде только что завершившейся. Я хотел заполучить все его истории, нуждался в них, чтобы в итоге создать из него свой персонаж.

Известие о надвигающемся отцовстве тоже вроде бы ободрило Нерона, оно подтверждало – будто он нуждался в таком подтверждении – его неукротимую мужскую силу. И в бизнесе его сила, по крайней мере в ту пору, тоже не убывала, что доказывали всем нам масштабные работы, начавшиеся в Западной части Манхэттена. Проект перестройки “Гудзон ярдз” осуществляли совместно “Рилейтед компаниз ЛП” и “Голдман Сакс” в сотрудничестве с “Оксфорд пропертиз груп Инк”. В основание проекта лег строительный заем на 475 миллионов долларов, который совместное предприятие “Рилейтед/Оксфорд” получило из “разных источников”. Я практически на сто процентов уверен, что Нерон Голден под прикрытием той или иной компании стал одним из кредиторов наряду с большими игроками, “Старвуд кэпитал груп” Барри Стернлихта и торгующей предметами роскоши “Коуч”. Первоначальный взнос в освоение этих 26 акров земли он внес за много лет до того, внутри инвестиционной программы EB-5, которая позволяла иммигрантам получать грин-карту и со временем гражданство в обмен на капиталовложения. Тут‑то я понял наконец, каким образом Нерон с сыновьями сумели почти мгновенно перебраться в Америку и явились сюда с полным правом работать и проживать. Впоследствии, в год беременности Василисы, Голден сделал очередной взнос в виде завершающего займа – это сходно со второй закладной, но обеспечивается акциями компании, которая владеет собственностью, а не самой недвижимостью. Так что теоретически, если бы владелец собственности перестал платить проценты по займу, Нерон мог бы за несколько недель вступить во владение акциями и, получив контрольный пакет, распоряжаться всей собственностью. Насколько мне известно, этого не случилось. Но, с заемными средствами или собственными, суперинвестор или должник на миллиард, он играл по самым высоким ставкам в самой крупной игре с недвижимостью в нашем большом городе.

Юридическое лицо, выдавшее завершающий заем, именовалось “ГОВВ холдинг”. После гибели императора Нерона (68 н. э.), завершившей правление римской династии Юлиев-Клавдиев, за 69 год сменилось четыре императора: преемника Нерона Гальбу сверг Отон, его убрал Вителлий, но тоже не удержался на троне, и его уничтожил тот, кто стал основателем новой династии Флавиев – Веспасиан. Гальба-Отон-Вителлий-Веспасиан: ГОВВ.

Год спустя Василиса родила сына, и Нерон назвал его Веспасианом, словно угадав, что это дитя иной крови и со временем создаст собственную династию.

Я, разумеется, промолчал.



В ожидании Веспасиана

Как раз в пору беременности его жены, когда он ожидал появления маленького императора Веспасиана, Нерон Голден сделался вдруг одержим пенисом Наполеона Бонапарта. Это само по себе в достаточной степени указывало на ухудшение интеллектуального состояния и могло бы послужить нам предостерегающим сигналом, но семья отнеслась к его затее снисходительно, пусть себе старикан забавляется. Когда он не был занят делами, жизнью, зарождавшейся в Василисином чреве, или трудностями, сопряженными с ролью отца уже взрослых сыновей, Нерон отправлялся в погоню за членом французского императора. О котором сообщается следующее: после смерти Бонапарта на Святой Елене было проведено вскрытие, и ряд органов, включая невыразительный фаллос, были устранены по причинам, кои теперь нам неведомы. Крошка-Наполеон попал в итоге в руки (надо бы как‑то это перефразировать) итальянского священника, а затем был продан, некоторое время принадлежал лондонскому книготорговцу, перебрался через Атлантику, сначала пребывал в Филадельфии, потом в Нью-Йорке, где его в 1927 году выставили в Музее французского искусства: одна газета сравнивала его со “съежившимся угрем”, а такой авторитет, как журнал “Тайм”, назвал “подвергшимся дурному обращению обрывком кожаного шнурка”. В 1977 году его приобрел на аукционе известный уролог Джон Латтимер, желая повысить авторитет своей профессии. После его смерти пенис перешел к дочери Латтимера наряду с прочими курьезами, в том числе с подштанниками Германа Геринга и окровавленным воротником, который находился на шее у президента Линкольна, когда тот погиб в театре Форда. Все эти реликвии хранились теперь в Инглвуде, штат Нью-Джерси: орган Наполеона, завернутый в ткань, покоился в маленькой шкатулке с монограммой N на крышке, внутри сундука, в кладовке, и это раззадоривало Нерона, который мечтал, чтобы пенис получил подобающие ему императорские почести.

– Вот как должно быть, – говорил он мне, – я куплю его, мы вернем его народу Франции, и вы снимете об этом документальный фильм, ты и твоя девушка. Я самолично отвезу контейнер в Париж, войду с ним в Дом Инвалидов и приближусь к саркофагу Бонапарта, где меня будут ждать высшие чиновники Республики, может быть, даже сам президент, и я попрошу разрешения возложить контейнер на крышку саркофага, чтобы Наполеон воссоединился наконец со своим утраченным мужским достоинством. Я произнесу небольшую речь, что делаю это, ибо я американец, как бы в ответ на дар Франции Америке – Статую Свободы.

Он не шутил. Он каким‑то образом выяснил номер телефона того дома в Инглвуде и названивал дочери Латтимера, а та сразу же клала трубку. Затем он поручил это двум драконшам, мисс Суматохе и миссис Сумятице, и они усердствовали, пока на том конце линии им не пригрозили иском о преследовании. Тогда Нерон задумал сам поехать в Нью-Джерси с чековой книжкой, чтобы заплатить и заключить сделку. Вся способность Василисы убеждать понадобилась, чтобы его отговорить.

– Владелица не хочет продавать, дорогой, – говорила она. – Если ты явишься к ней, она будет в своем праве вызвать копов.

– Деньги многое могут, – ворчал он. – Можно купить дом, в котором человек прожил всю жизнь, стоит лишь предложить верную цену поутру – и к обеду он съедет. Можно купить правительство, если денег хватит. А я не смогу купить письку в полтора дюйма длиной?

– Оставь это, – повторяла жена. – У нас сейчас другие заботы.

В тот год мы все старались отвлечь Нерона от любимой темы. Несомненно, чувства Нерона к сыну, которого его вынудили породить, были противоречивыми, и также несомненно, что я, подлинный автор побочной сюжетной линии, ощущал самые противоречивые чувства, оказавшись, так сказать, теневым творцом этой новой жизни. О чувствах Василисы ничего сказать не могу. Порой она становилась загадочнее сфинкса. Что же касается реакции уже существовавших сыновей Голдена, про нее следует поговорить подробнее. В тот год, к примеру, Апу Голден принялся разбивать вещи, создавая все более политизированное искусство, он выставлял эти сломанные объекты, в которых отражался слом общества и гнев народа, спровоцированный сломом общества.

– Человеческие жизни рушатся, – говорил он. – И люди готовы крушить все, потому что почему бы, черт побери, и нет.

Куда бы я в тот год ни пошел, я налетал на того болтуна из парка. Во второй триместр Василисиной беременности он вторгся на съемочную площадку на Двадцать третьей улице перед театром Школы визуальных искусств, где Сучитра и я записывали вживую интервью с Вернером Херцогом для моей серии классических моментов в кино. Только я провозгласил “Агирре, гнев Божий”[60] – старый бродяга прошел у нас с Херцогом за спиной, в точности, в точности похожий на великого безумца с широко раскрытыми глазами, на самого Клауса Кински в фильме “Агирре, гнев Божий”, он бормотал о набирающем скорость зле, о растущей горе зла прямо тут, в центре города, а всем наплевать. Разве хоть один человек в Америке об этом думает? Дети отстреливают отцам пенисы прямо в спальне – кто‑нибудь это замечает? Это похоже на глобальное потепление, адский огонь растапливает огромные ледяные пласты зла, и уровень зла вздымается по всему миру, никакими шлюзами не сдержать потом. Бам! Бам! – орал он, возвращаясь к первоначальной теме. Монстры-игрушки идут за вами, десептиконы и терминаторы, остерегайтесь игрушек, которыми забавляются ваши дети, остерегайтесь на площадях, и в торговых центрах, и во дворцах, остерегайтесь на пляжах, и в церквах, и в школах, они уже двинулись в поход – бам! бам! – и они умеют убивать.

– Потрясный чел, – с искренним восхищением промолвил Херцог. – Надо вставить его в фильм, давай я возьму у него интервью.





20




– Вот в чем я с готовностью исповедуюсь тебе, красивый черт, – мрачно произнес Петя Голден. – Во мне не осталось ни ошметка братской любви. Более того, я уверен, что широко распространенное мнение, будто глубокая привязанность братьев и сестер является врожденной и неизбежной, а отсутствие таковой дурно говорит об индивидууме, которому ее недостает, неверно в корне. Это не генетический факт, вернее, это своего рода социальный шантаж.

Посетители редко допускались в логово Пети, но для меня он сделал исключение, возможно, потому, что я оставался (исключительно в его глазах) самым красивым парнем на земле, и вот я сидел в синем свете его комнаты среди компьютеров и шарнирных ламп, соглашался на тост с дабл-глостером прямиком из гриля и старался поменьше говорить, поскольку к его болтовне всегда имело смысл прислушаться, даже когда он, сходя с катушек, забредал далее обычного.

– В Древнем Риме, – продолжал он, – фактически во всех великих империях, на любом континенте и в любую эпоху, братья – те, кого в первую очередь следует опасаться. Наступает время престолонаследия, и тут уж убить или быть убитым. Любовь? Эти принцы расхохотались бы, услышав подобные слова.

Я спросил, как бы он ответил Уильяму Пенну, что мог бы сказать по поводу идеи, воплощенной в названии города Филадельфия[61], который с первых лет своего существования процветал именно как убежище толерантности, привлекавшее к себе людей самых разных вер и дарований, да и отношения с индейскими племенами здесь сложились получше, чем в среднем по штатам.

– Идея человеческого братства заложена во многих философиях, почти во всех религиях, – отважился я напомнить.

– Может быть, нужно постараться любить человечество в целом, – отвечал он тоном, свидетельствовавшим о крайней скуке. – Но в целом это для меня слишком общо. Я предпочитаю говорить о конкретной нелюбви. Двое уже рожденных и один пока нерожденный – вот мишени моей враждебности, и она, вероятно, окажется безграничной, пока не знаю. Я говорю, что настала пора развязать эти узы крови, а не о том, чтобы отвернуться от всего распроклятого человечества, и не напоминай мне, будь добр, об африканской Еве и о Последнем всеобщем предке, три с половиной миллиарда лет как обратившемся в прах. Я осведомлен о родословном древе человечества и о той жизни, что предшествовала гомо сапиенсу, и рассуждать об этих генеалогиях в данный момент значит умышленно пренебрегать тем, что я пытаюсь сказать. Ты знаешь, о чем я. Только братья – только их я ненавижу. Это выяснилось, когда я стал думать о младенце, которого нам в скором времени предстоит приветствовать.

Я не мог заговорить, хотя в моем сердце забушевал родительский гнев. Очевидно, пока мой сын, мой секретный Золотой мальчик, вызревал в чреве матери, его будущий брат Петя уже успел его невзлюбить. Я хотел спорить, защитить дитя, обрушиться на его обидчика, но тема обрекала меня на молчание. Да и Петя уже заговорил о другом, он поставил меня в известность, что намерен излечиться от страха перед внешним миром и затем навеки покинуть дом на Макдугал-стрит, став таким образом последним из трех сыновей Нерона Голдена, самостоятельно пролагающим свой путь. Ему было труднее всех осуществить этот шаг, но внезапно в нем обнаружились неведомые источники воли. Некая сила направляла его, и, слушая Петю, я сообразил, что это ненависть, прежде всего обращенная против Апу Голдена, зародившаяся на берегах Гудзона в ту ночь, когда его брат соблазнил (или сам был соблазнен ею) скульптора по металлу, сомалийскую красотку Убу. Ненависть возрастала в долгие одинокие ночи, пропитанные синим светом, и наконец побудила к действию. Он излечится от агорафобии и уйдет из дома. Петя ткнул в табличку над дверью в свою комнату: “Оставь свой дом, юноша, взыскуй чуждых берегов”.

– Я прежде думал, это о переезде в Америку, – сказал он, – но здесь, в этом здании, мы по‑прежнему дома, словно привезли дом с собой. А теперь я наконец‑то готов следовать наставлениям моего великого тезки, и если не буквально к чуждым берегам, то по крайней мере прочь отсюда, в отдельную квартиру.

Я просто принял эту информацию к сведению. Оба мы понимали, что агорафобия – наименьшая из Петиных проблем. О более тяжелой проблеме он в тот раз предпочел не заговаривать. Но я видел на его лице величайшую решимость. Он явно собирался преодолеть и барьер этой более тяжкой проблемы.

На следующий день в доме Голденов появился новый человек, и далее он наведывался ежедневно, ровно в три часа дня: крепко сбитый мужчина с пышной светлой шевелюрой, в кедах-конверсах, с улыбкой принципиальной искренности, с австралийским акцентом. А также – напоминал нам Нерон Голден – явно похожий на бывшего чемпиона Уимблдона Пэта Кэша. На этого человека возлагалась задача избавить Петю от страха перед открытым пространством. Личный гипнотерапевт Пети. Звали его Мюррей Летт.

– Позовете меня и не промахнетесь, – говаривал он: шуточка теннисиста, лишь увеличивавшая сходство с былой австралийской знаменитостью.

Петя с трудом поддавался гипнозу, потому что непременно хотел препираться с гипнотерапевтом, отвергая его внушение, к тому же какие‑то свойственные антиподам нотки в голосе этого человека его раздражали, а также специфический юмор и так далее. Первые сеансы дались тяжело.

– Я не в трансе, – прерывал Петя пассы мистера Летта. – Я расслабился и в хорошем настроении, однако полностью себя контролирую.

Или в другой раз:

– Ох ты, я почти уже вошел в транс, наконец‑то. И тут муха залетела мне в нос.