Ты у меня одна (СИ)
Разрываясь от напряжения и боли, Алёна ждала вопросов. Но их не последовало. Ванин взгляд говорил яснее ясного.
— Неважно, почему я тогда с ним переспала. Важно, что ты не был моим мужчиной! — Она перешла на крик, потому что о них с Ванькой говорить в разы сложнее, чем вещать о прошлых отношениях. Сама не знала, хватит ли у нее еще сил, чтобы говорить о настоящем. — И причины, по которым я это сделала, тебя не касаются! Может быть, ты считал по-другому, я об этом не имела понятия. И вообще… если хочешь знать… — тут Алёна начала задыхаться, — я не думала, что у нас есть будущее. У меня был лимит. Пять свиданий. Пять, и мы расходимся. Извини, что с первой встречи я не планировала наше будущее и ничего не рассчитывала! Извини, что в Ваше Величество я не влюбилась с первого взгляда! — выкрикнула она и подавленно замолчала.
Шаурин тяжело вздохнул.
— Ты забыла, — глухо проговорил и нарисовал две «галочки».
Алёна закрыла лицо руками. Горло сжал проклятый спазм. Говорить больше не могла.
Все ее слова могут дать обратный эффект. Это равно как собственноручно вложить ему в ладонь оголенные высоковольтные провода. Такой разряд может оживить, а может и убить. Сродни дефибриллятору — или запустит сердце, или убьет.
— А когда влюбилась?.. — шагнул к ней. Она вскинула на него заплаканные глаза. В них читалось четкое желание оттолкнуть его. Ее слезы злили его еще больше. Потому что сейчас он никак не мог ее успокоить. Не в том был состоянии. — Давай, вены вскрыла, теперь бинтуй… Говоришь: я тогда была не твоя. Когда — моя? С чего это ты вдруг пошла со мной на шестое свидание?
— Влюбилась в тебя — вот и пошла! И только попробуй спросить — почему влюбилась! — прокричала она, пытаясь защищаться. — Да просто так!.. Как дура… если бы знала, почему… попыталась бы в тебя не влюбляться. Потому что ты чертовски неудобный! Ты для меня охренительно неудобный! Я, по-моему, с тобой ни черта не контролирую! Ни себя, ни что-то вообще! Тебе число назвать? — язвительно выпалила она. Слезы потекли градом. — Число не помню… — говорить было невероятно трудно, еле переводила дыхание. — В отпуске все дни одинаковые… но могу рассказать, когда я точно была твоей… пришла к тебе домой первый раз. Помнишь? Чай с апельсином… и мы с тобой обнимались…
— Угу, ты тогда тоже со мной «дружила».
— Конечно! Я привела себя в порядок, напялила футболку без лифчика и пришла к тебе дружить! Обои разглядывать! Шаурин, ты идиот?! — Она размахнулась и со всей силы врезала ему по груди. — Мне… пл… плевать на твои… об… обои… — начав заикаться, она замолчала и попыталась оттолкнуть его от себя. Но это было невозможно.
Шаурин закрыл ей рот ладонью, навалился, глубже втиснув в угол. Прижался своим лбом к ее лбу.
— Тихо. — Дождался пока кончатся ее всхлипы и отстранился. Прикрыл глаза на несколько секунд, а открыв, уставился на Алёну сосредоточенно. Поднял руку и нарисовал три «галочки». — Ах, да, — процедил сквозь зубы, — я охренительно неудобный, — резким жестом рассек воздух.«Галочка».
Он отпустил ее и натянул куртку, собираясь уходить. Мягкая кожа протестующе шуршала от порывистых движений. Алёна его не останавливала. Так будет лучше. Им сейчас надо побыть вдалеке друг от друга.
Слезы кончились, как только за Шауриным захлопнулась дверь. Закусив губу, Алёна пошла в спальню, чтобы упасть в кровать и плотнее завернуться в одеяло и, может быть, заснуть. Однако она замерла посредине комнаты.
— Вот ты, бл*ть, у меня параноик! — прошептала она и начала решительно сдирать с матраса постельное белье.
ГЛАВА 24
Ярко мигнули в темноте фары, и оглушающе пискнула сигнализация его автомобиля. Прямо по оголенным нервам. Шаурин уселся в темный салон. Замер. Придавило.
Сам не знал, как выдержал этот разговор. Наполнялся ее словами. Кажется, вот-вот и все. Разорвет. Но нет же. Слушал. Чувствовал, как внутри медленно поднимается первозданная, бесконечная злость. Как она разворачивается во всей мощи, сминая душу, разум, чувства, оборачивая весь мир в ненависть. Все вокруг – в причину этой ненависти.
А потом на свободу, на воздух. Дышать. Вздохнуть. Тесно. Душно. Содрать все с себя. Полинять. Сбросить. Избавиться от старой кожи, вырваться из клетки. Хоть куда — в небо, в землю.
Шум в голове, звон. Больная, яростная агония обволакивала его, пожирая с потрохами, оставляя в душе блеклые оттенки боли, ревности, отчаяния и безысходности.
А потом пустота. Гулкая. Холодная. Хлипкое равновесие с легким головокружением и невыносимой головной болью…
Сидел неподвижно. Не мог шевельнуть рукой, чтобы завести машину. Тело налилось неподъемной тяжестью. Повернул ключ в замке зажигания. Мотор отозвался ободрительным урчанием. Вздохнул глубоко, положил руки на руль. Словно заново учился двигаться. Пробовал суставы, шевелил онемевшими конечностями, пускал кровь по венам. Потекли мысли. Тягуче и заторможенно. Понял, что не желает оставаться в этот вечер один. Только не сейчас. Сейчас нужно разбавить чем-то эти расплескавшиеся черным мазутом отголоски каких-то чувств. Разбавить, но не тревожить. Не добавлять.
Только один человек мог обеспечить ему нужное спокойствие. Гергердт. Этот точно не будет лезть в душу, сочувствовать, выспрашивать. И уж точно не попытается помочь морально, потому что сам совершенно далек от таких переживаний.
Позвонил Гере, договорился о встрече, вернее, получил уважительно-матерное приглашение навестить его дома. Удивлялся своему незнакомому голосу. Как будто слышал его со стороны и не узнавал. Пока говорил, отдышался. Уверенно тронул машину.
Когда положил трубку, в голове перестало гудеть. Но теперь ужасно хотелось пить. В горле пересохло.
Наконец-то, вот оно — неудобство. Уже не в том урагане, а нормальное человеческое неудобство — когда хочется пить и в куртке жарко; и немного раздражает бьющий в глаза свет фар, мчащихся по встречке автомобилей; и бесит пробка в центре города.
— Хоть бы сказал, что не один.
— Уже один. Ленка, давай-ка, фьють, — кивнул в сторону двери.
— Я не Ленка, я Лерка.
— Какая разница. — Гергердт захлопнул дверь.
— Вчера шлюхи, сегодня шлюхи… Не надоело? — пройдя на кухню, Шаурин припал к воде. Влил в себя два стакана. Полегчало.
— И завтра шлюхи… Нет, не надоело. Не умею я из-за одной бабы убиваться. А может, по коньяку все-таки?
— По рому. — Ваня кивнул и устроился на высоком стуле за темной стойкой. — А тебе и не надо. Не хватало, чтобы ты еще из-за бабы начал убиваться, и так на всю голову тронутый.
Гера хохотнул, ничуть не обидевшись. Толкнул Ваньке полнехонький стакан с ромом. Как знал. Не поскупился, налил до краев. Что надо доза для Шаурина. Не убойная совсем, но расслабляющая. Отпил полстакана. Ром скатился в желудок как вода.
— Не знаю я ни хрена про вашу любовь, — начал разглагольствовать Гергердт, — но могу точно сказать: если ты не трахаешь свою девку, значит твою девку трахает кто-то другой.
— А ты у нас спец прям по этому делу.
— Я добрый. Кого не дотрахали – все ко мне. Всем помогу. — Гера загоготал. — А любить только дети умеют. Потому что у них секса нет. А когда секс есть – зачем любовь? Конфетой поделился — охренеть какой влюбленный. Угощал я в детстве одну малявку — ирисками. А потом отлупила ее мамка за эти ириски и кончилась наша любовь. Вот так вот…
— Кофе налей.
— Ты кофе ко мне приехал пить?
— Давай, а то голова раскалывается.
Гера нажал кнопку на кофе-машине и через полминуты поставил на стол чашку крепкого кофе, продолжая свои рассуждения на тему любви и секса:
— Девочки вырастают. Ирисками уже никого не подманишь. Большие девочки хотят сытой жизни: вкусно есть, сладко спать, отдыхать на дорогих курортах, ездить на дорогих машинах. Все, что мне нужно, я покупаю. Вот такая у меня с ними любовь. И меня это устраивает.
— Не буду спорить.
— Да тут и спорить не о чем, говорю же: я в вашей любви ни хрена не понимаю. Но девочка у тебя крутая.