Только не|мы (СИ)
— Мама, — строго сказала я, — мы не можем и никогда не могли помириться с Максом. О нём давно пора забыть.
— Конечно, — заверила мама. — Я о нём и не помню. Я помню о тебе.
«Хорошо, когда о тебе помнят…» — размышляла я, добираясь обратно домой.
Шёл уже не первый снег, тихий-тихий. Я постояла в его объятьях, вспоминая совсем другие объятья — ещё живые и трепетные в памяти.
Меня отвлёк звонок телефона. Я сняла трубку, уже зная, что мне не следует этого делать. Я видела, кто мне звонит, и я ждала этого звонка. Ждала и молилась, чтобы он не прозвучал — затерялся, запутался где-то в миллиардах телефонных соединений, в тысячах сотовых вышек. Но мой мобильный всё-таки поймал сигнал, а я ответила на него.
— Привет.
— Привет.
— Знаешь, какой сегодня день?
— Годовщина похорон?
— Наша годовщина, Лиз, — сказал Тони и усмехнулся, издевательски, небрежно, будто желая тем самым оскорбить меня, плюнуть в лицо: «Видишь, я всё помню, а ты нет!». Но его голос вдруг стал мягок и покладист, когда он произнёс следом: — Лиз, я скучаю по тебе. Это… невыносимо.
Мне стало трудно удержаться на ногах, и я пожалела, что не могу прямо сейчас броситься домой, потому что в лифте связь оборвётся, а я не хочу, не хочу её прерывать. Я хочу слышать, как дрожит голос Тони от подступающих слёз, а они подступали, подступали предательски и нещадно, потому что Тони выпил лишнего.
— Лиз, я не могу без тебя.
— И что ты предлагаешь?.. — спросила я, надеясь произнести это так небрежно, словно ответа не требуется, и мне совершенно безразлично, скажет что-нибудь Тони или просто повесит трубку.
— Мне нужно время.
— Какое время?..
— Мне нужно время, Лиз. Но я хочу знать, что ты дождёшься меня.
— Как ты можешь просить о таком, Тони? — выпалила я, всё больше раздражаясь не на Тони, а на свою неспособность говорить с ним твёрдо. — Что, если я уже не хочу видеть тебя? Что если у меня уже кто-то есть? Что если…
— А у тебя кто-то есть? — прервал меня на полуслове Тони.
— Нет. У меня никого нет.
— А ты всё ещё хочешь меня видеть?
Поднялся ветер, разворошил сугробы, с головы до ног облепил меня снегом. Я изо всех сил прижала телефон к уху, чтобы его не вырвало из ладоней, не замело, не выключило от переохлаждения. Я говорила, укутавшись в шарф, чей хвост трепало в ледяных потоках воздуха, и даже ресницы у меня обледенели, отчего стало щипать глаза.
— Тони… Тони, нельзя о таком спрашивать, понимаешь?
— Понимаю, но не могу не спросить.
— Я очень устала, Тони. Всё, что было между нами, неправильно, плохо, трудно, бессмысленно…
— Значит, ты тоже скучаешь?
— Конечно, скучаю.
— Тогда дай мне время, Лиз. Пожалуйста, — попросил Тони, и я сама бы разрыдалась в тот момент, но холод сковал мои слёзы, они застряли где-то в глубине души и кололи острыми льдинками будто шипы.
— На что тебе нужно время?
— Три недели. Максимум четыре. Мне нужно три-четыре недели.
— Я не спросила, сколько…
— Я слышал твой вопрос. Просто дай мне это время. Договорились?
Три-четыре недели… Три-четыре недели…
Двадцать один день или двадцать восемь дней, в среднем — двадцать пять.
Говорят, за это время можно воспитать любую привычку или же отвыкнуть от старой. За двадцать с лишним дней формируется устойчивый психологический каркас, где новое полностью замещает старое, и уже не тянет назад, не клонит в сторону.
Однако Тони не было рядом гораздо больше, чем двадцать пять дней. Его не было три месяца, даже больше — сто дней. По их прошествии воспоминания о нашем совместном времени должны были уничтожиться четырежды: один раз перенестись в корзину памяти, и ещё три раза на то, чтобы удалиться с жёсткого диска и всех запасных серверов, подчистую. Но почему-то этого не произошло, даже наполовину.
Я всё помнила, как раньше. Могла узнать без труда по одному запаху марку его любимых сигарет, могла воспроизвести до мелочей, шаг за шагом, как мы притрагивались друг к другу, как вибрировала кожа в тех местах, где её плавили поцелуи. Я могла назвать песню, под которую мы танцевали у меня дома в последний раз. Могла нарисовать по памяти изгиб ресниц Тони, во что он был одет, и как выглядит без одежды.
Мне предстояло выждать ещё один рубеж в три-четыре недели, хоть я и не знала, чего именно жду.
Я позвонила маме и сказала, что некоторое время не буду приезжать, потому что получила важное задание на работе. Я позвонила Габи и сказала, что не смогу прийти к ним с Вовой на Рождество. Я купила мешок картошки и забаррикадировалась дома, выходила только погулять в ближайший сквер и поражалась тому, насколько мне неприятно встречать иногда других людей, хотя никто из них не пытался привлечь моё внимание, заговорить или познакомиться. И я даже не понимала, что именно действует так разрушительно, а потом поняла: среди них не было Тони, я не видела его.
Изредка я видела приходящие сообщения, улыбалась им, но старалась сразу уйти мыслями в свой текст. Я дописывала роман и хотела успеть его закончить до того, как истекут назначенные три-четыре недели, а затем…
А что «затем» — я понятия не имела. «Затем» было столь же призрачным и туманным, почти как вопрос в духе «Кем вы видите себя через десять лет?». Только речь шла не о десяти годах, а всего о двадцати с небольшим днях, по истечении которых я ничего не видела и не представляла.
Ранним утром двадцать четвёртого декабря меня разбудил какой-то страшный скрежет, словно кто-то рвал ножницами жестяной лист.
Ещё не рассвело в полную силу. Окна глядели чернотой. Ночью прошёл ледяной дождь, и с балконного козырька торчали длинные тонкие сосульки, слепившиеся в полупрозрачную бахрому.
Я открыла глаза и долго не могла понять, откуда идёт этот звук. Он повторялся снова и снова, пока я бродила по комнате и, в конце концов, догадалась открыть дверь на балкон. Лишь тогда до меня донеслись жалобные всхлипы, постепенно теряющие силу.
Крыша. Я поняла, что кто-то живой находится на балконной крыше и зовёт на помощь. Кто-то совсем маленький, едва слышный рыдал из последних сил, но отчаянно цеплялся за покрытую льдом металлическую кровлю.
Я высунулась на улицу и посветила фонариком от телефона наверх. Мелькнули дикие зелёные глаза. Это был котёнок — крошечный комок, повисший на тонких когтях. Он иногда карабкался выше, но тут же соскальзывал, почти достигая края. Он вот-вот мог упасть. А моя квартира находилась на девятом этаже, внизу — твёрдый асфальт, покрытый снегом и тем же льдом. Для котёнка это была верная смерть.
Не зная, что делать, я побежала в прихожую, сорвала с вешалки шубу, помчалась обратно.
Бедное животное уже обезумело от холода и паники. Я не дотягивалась рукой, но пыталась как-то подставить шубу, чтобы он, падая, свалился в неё или хотя бы уцепился за мех. Я звала его, но котёнок ничего не понимал, он двигался хаотично и никак не мог приблизиться ко мне. Держа зубами телефон, чтобы подсветить себе и видеть, где находится животное, я всё старалась уловить момент, когда он сорвётся.
Так продолжалось почти час. Успело рассвести. Я сама замёрзла и уже теряла всякую надежду на счастливый исход.
На балкон ниже вышел покурить сосед, он увидел меня. Когда я пересказала ему ситуацию, он пообещал, что сейчас подымится ко мне. Пока я его ждала, зазвонил телефон.
— Тони! — выпалила я с каким-то облегчением, будто уже всё благополучно разрешилось, хотя я до сих пор следила за котёнком и боялась самого худшего. — Тони, где ты?!
— Я… хочу приехать к тебе… — будто вопросительно отозвался Тони.
— Приезжай! Срочно! Приезжай! Прямо сейчас!
— Что случилось?
— Приезжай! — и я бросила трубку.
Мой сосед ввалился в квартиру со стремянкой. Мы пытались её как-то приладить ступеньками с наружной стороны балкона. Котёнок испугался, попытался побежать вверх, но не удержался и на животе заскользил вниз.
Я вскрикнула.
Сосед с моей шубой высунулся из окна и чуть не упал сам, я схватила его за клетчатую, прокуренную рубашку, а животное тем временем застряло у самого края.