Только не|мы (СИ)

Теперь Тони невозможно было взглянуть без жалости. Он не ел, не спал, не разговаривал со мной, однажды наорал на Клауса из-за того, что тот скинул со стола его телефон.
Апокалипсис, который был предвещен мной ещё при первом упоминании о переезде в Минск, наконец, наступил.
До апреля Тони ещё как-то держался. Но выправить положение ему полностью не удавалось. И пришлось продать машину.
Вечером после продажи Тони пришёл домой пьяный настолько, что еле держался на ногах. Он попытался изобразить страсть, но я чувствовала лишь отторжение к нему, и никакой страсти не вышло. Тони ластился, а я отодвигалась прочь. К нам полез Клаус, и я переключилась на него.
Ночью, когда мы кое-как улеглись спать, я обнимала уже не Тони, а Клауса.
Утром я не обнаружила в доме ни одного из них.
Я обыскала все углы, все щели, все самые укромные места. Звала, звала, звала. Выла в потолок.
— Тони! Что ты с ним сделал?! — заорала я в трубку.
— С кем? — удивился Тони. — Лиз, прекрати орать, мне сейчас некогда.
— Где Клаус?!
— Я откуда знаю? Ты же с ним целыми днями обнимаешься.
— Где Клаус?! — я едва не сорвала голос, когда кричала это в уже потемневший экран смартфона — Тони скинул вызов.
Я снова взялась за поиски. Вновь всё проверила, прощупала, прорыскала. В отчаянии я бросилась на балкон, хотя уже была там и обшарила каждый сантиметр, несмотря на то, что Клаус никак не мог выскочить туда сам — дверь на балкон утром была заперта.
Но тут я заметила, что одна из центральных оконных створок неплотно прижата. В неё задувал ветер, сильный и порывистый в этот день. Если створка и была прежде распахнута полностью, её могло прибить обратно к раме ветром.
Когда я её распахнула, налетевший порыв буквально выдрал у меня из ладоней ручку. Стекло ухнулось о раму, раскрывая окно настежь. А я подошла к проёму и глянула вниз.
Клаус лежал на асфальтовой дорожке, прямо под балконом.
Не помня себя, я вылетела из квартиры, добежала до него, схватила на руки. Он ещё дышал, но слабо, и из пасти хлестала кровь.
Вся в слезах и перемазанная кровью, я принесла Клауса домой. Он умирал на моих глазах. Всё четыре лапы поломаны, между ушами — спёкшая открытая рана, обрамлённая оторванной с кожей шерстью, слипшейся в багровые липкие комья. Клауса дёргало в предсмертных конвульсиях. Я рыдала.
Рыдала и тогда, когда стихли последние признаки жизни, но я продолжала обнимать ещё тёплый серый комочек, бывшей мне единственной поддержкой здесь, моим единственным смыслом, моей единственной отдушиной.
Тони пришёл рано в тот вечер. Он застал меня на кровати с окоченевшим Клаусом. А я будто окоченела вместе с ним и не хотела больше никуда двигаться.
— Лиз…
Тони смотрел на два трупа и ничего не мог сказать.
А я сказала, каким-то не своим, потусторонним голосом, чисто механически, будто давно записанный машиной автоответчик:
— Он упал с балкона. Окно было открыто.
— Лиз…
Тони подполз ко мне на коленях.
— Ты курил утром на балконе? — спросила я без всякой интонации, лёжа с открытыми глазами.
— Да, — ответил Тони. — Но я не видел, как он выскочил… Я…
— Ты не закрыл окно.
— Лиз, я не знал. Я… я просто спешил. Может, и правда не успел закрыть…
— Ты убил его.
— Нет, Лиз. Нет. Я… я не мог…
— Ты убил его!!! — заорала я изо всех сил.
Я бросилась на Тони. Била его, продолжая кричать, душимая слезами, убитая горем.
— Ты убил его!!! ТЫ УБИЛ ЕГО!!!
Тони почти не защищался. Он сносил все мои удары и только повторял: «Лиз, я невиноват… Я не хотел, Лиз… Я не знал… Я не видел…»
Мы похоронили Клауса в картонной коробке из-под обуви. На похоронах присутствовали я, Тони и пустота, которая осталась мне теперь после того, как жизнь отобрала у меня одного из самых лучших, самых преданных моих друзей.
— Лиз, если хочешь, мы заведём нового кота, — сказал Тони, когда мы вернулись с похорон в квартиру.
Он надеялся меня утешить своим предложением. Но только лишний раз убедил, что никакие слова и поступки уже не смогут вернуть мне прежнего счастья.
 
— Нет, — сказала я. — Завтра я уезжаю в Москву.
— Что?! — Тони подлетел ко мне, схватил за плечи. — Нет, Лиз, ты не можешь!..
— Могу. И уезжаю.
Я холодно вывернулась из его рук, пошла собирать вещи.
— Лиз, ты можешь вот так всё бросить! Лиз, так нельзя! Я, наконец, получил развод! Теперь мы сможем нормально пожениться, Лиз! Я хочу быть с тобой! Я люблю тебя!!!
— Меня больше это не интересует. Живи, как хочешь.
— Нет, Лиз! НЕТ!!!
Тони пытался мне помешать, выдирал вешалки из рук, кричал, умолял, плакал, клялся в любви. А я ничего не чувствовала в тот момент. Ни любви, ни страха, ни сожаления.
— Лиз, пожалуйста, одумайся! Я прошу тебя!
Я упаковала чемодан, заказала билет. Сняла с руки кольцо и оставила его лежать на полке последним воспоминанием о нашей погибшей семье.
Утром я вызвала такси, чтобы отправиться на вокзал. Стоя на пороге и оборачиваясь к Тони в последний раз в этой проклятой минской квартире, я произнесла то, что хотела сказать ему уже очень давно:
— Если ты любишь меня, возвращайся ко мне. Я буду ждать, сколько смогу. Я люблю тебя, Тони. Но здесь я оставаться больше не в силах. Этот город так и не стал мне домом.
— Это жестоко, Лиз, — сказал Тони, неспавший всю ночь и всё утро моливший меня на коленях передумать, не уезжать, не бросать его. — Я не могу просто оставить свой бизнес. Ты это знаешь. Я должен быть здесь. Прошу, выходи за меня. А когда всё наладится…
— Тогда и приезжай, — закончила я вместо него и вышла за дверь.
  
Глава 12
 
Я слишком хорошо себя знала, чтобы поверить в то, что смогу крепко заснуть снова, прими я сейчас хоть все таблетки для сна одновременно. Они могли мне помочь разве что закрыть глаза и больше уже никогда их не открывать. Но я стоически преодолевала слабость малодушия и надеялась лишь на то, что смогу остаться дома, выдержу, перетерплю, запру на замок кипящие чувства и не поддамся искушению.
Но я поддалась.
И это тоже было своего рода малодушием, когда понимаешь умом, что некоторые вещи лучше не совершать. Но всё равно идёшь наперекор логике, идёшь туда, куда почему-то тянет магнитом, выворачивая наизнанку желанием быть там всецело.
Конечно, я попыталась занять себя творчеством. И на некоторых этапах жизни мне порой удавалось высечь из себя неправедные мысли при помощи текста.
Точно так я некогда села дописывать «Не мы». В тот момент мне стало физически невыносимо терпеть скопившуюся боль. Я вложила в это произведение весь свой гнев, горечь, обиду, надежду. Я выложила туда свою душу подчистую. Никогда раньше мне не удавалось столько находиться в непрерывном течении текста. Его изливало водопадом, как будто слова мои слишком долго томились взаперти.
Тогда я около месяца не расставалась с ноутбуком и встряла лишь на финальной стадии работы. Я позвонила маме и сказала, что отныне я выплеснула всё: мои герои сходились и расходились, страдали и убивали друг друга чувствами, надеялись, ждали, верили, но им пришёл конец. Однако у произведения так и не случилось финала, а я не силах его дописать, бросив моих героев гниющими заживо на страницах, где было столько любви и страсти, побед и поражений.
— Правильно, — сказала мама. — У книг должен быть счастливый финал.
— Не может быть там счастливого финала, — ответила я удручённо.
— Конечно, может, — с полным убеждением заверила мама, хотя не читала ни строчки этого произведения, да и вообще слабо представляла, о чём может быть книга, за которую я берусь и бросаю вот уже почти четыре года.
— Тебе надо развеяться. Сходи куда-нибудь.
— Куда?.. — слабо отмахнулась я.
— Не знаю… Куда-нибудь на концерт…
— Мне только в церковь самое время идти…
— Ну, вот и сходи, — небрежно бросила мама.