«Крокодил»
Когда я уже был на пути к полному выздоровлению. Царь-колокол во время обхода сказала:
— Мы его вылечили? Вылечили! Пусть теперь на нас поработает. Зачислить его в команду выздоравливающих. И поработает, и долечится.
Ну и пошло… То на кухню, то в палаты, то во дворе что-нибудь…
Как-то пришел эшелон с ранеными. Страшно перегруженный. Команда выздоравливающих была брошена на помощь санитарам.
Разгрузка санитарного поезда — работа нелегкая даже для привычных к ней санитаров. А что говорить обо мне, отлежавшем три месяца на госпитальной койке!
Я нес носилки, и казалось, вот-вот у меня просто оторвутся руки или упаду я в глубоком обмороке.
Если бы я нес носилки с хрустальными вазами, я просто бросил бы их… и будь что будет. Но я нес раненого солдата, и руки мои каким-то чудом не отрывались, и в обморок я не падал. Несмотря на сильную боль в суставах, я бережно нес носилки за носилками от вагона до автобуса.
Наконец эшелон разгружен. Раненые отправлены в госпиталь. Мы присели перевести дух. Но не успели мы его перевести, как к Царь-колоколу подбежал военфельдшер:
— Товарищ майор! Телефонограмма: надо с этим же эшелоном отправить в Ковров сто двадцать носилок!
— Вот вы, — ткнула в меня пальцем Царь-колокол, — за старшего. Берите пять человек, автобус и действуйте. Быстро в госпиталь и с носилками — сюда!
Свободных носилок оказалось в госпитале штук сорок. Остальные стояли в коридорах, в палатах между койками. На носилках лежали матрасы. На матрасах раненые.
Сестры, санитарки и все, кто мог помочь, снимали матрасы с ранеными, клали их на пол, а носилки грузили в автобус.
Когда автобус с носилками въехал на перрон, последний вагон эшелона миновал станционный семафор.
Разъяренная Царь-колокол набросилась на меня:
— Где ты был, негодяй?! Ты понимаешь, что натворил?! — И пошла, и пошла…
Я пытался вставить слово. Я хотел объяснить причину задержки, но не мог ухватиться хоть за маленькую паузу.
— Трибунал! — кричала Царь-колокол. — На гауптвахту! На десять суток!
Что было делать… Я поплелся на гауптвахту…
Госпитальной «губой» была маленькая палата на две койки. Стены ее, как и на всякой гауптвахте, украшали всевозможные надписи. Приличные и неприличные. Вот, к примеру, одна из приличных: «Сидел трое суток за нарушение Клязьмы. Ефрейтор Нефедов». «Нарушение Клязьмы» — надо понимать как самовольную отлучку с купанием в реке.
Я улегся на свежезастеленную койку. Нервы и мышцы мои были вымотаны до предела. Я так устал за день, что уснул мгновенно и проспал до обеда следующего дня.
Проснулся я вовсе не оттого, что выспался, а оттого, что есть захотелось.
Обед что-то не несли. Если Царь-колокол решила, что сидеть я буду на строгой «губе», то через день горячая пища все же полагается. Вчера-то я не обедал.
Я потерпел часика два. В палатах уже пообедали, а про меня, видно, забыли. Я отправился на кухню.
Тетя Шура-повариха вытаращила на меня глаза, как на воскресшего покойника.
— Ты где был? — спросила она.
— На «губе».
— Кто тебя туда?
— Царь-колокол.
— Да она тебя дезертиром объявила! Уже и в городскую комендатуру сообщено.
Оказывается, Царь-колоколу доложили, что я не ночевал в палате. Не завтракал и не обедал. Новое преступление затмило старое. Тем более что Царь-колокол убедилась, что в истории с носилками я не виноват. А что касается гауптвахты, она в колокол бухнула и… забыла. А тут дезертирство…
Тетя Шура накормила меня, и я отправился к Царь-колоколу.
Я не зря дрожал, открывая дверь кабинета. Встретила меня там уже не Царь-колокол, а Царь-пушка. Она кричала, топала ногами, стучала кулаком по столу. Карандаши и бумажки летели во все стороны. Телефон прыгал, как необъезженный конь. Стая ворон в панике поднялась с дерева за окном. Не знаю, сколько это продолжалось, но наступил момент, когда она устала. Она откинулась на спинку кресла, тяжело переводя дух и прижав руку к сердцу.
Туг решился я напомнить Царь-колоколу про «губу», и, постепенно придя в себя, она поняла, что вовсе я не дезертир. Отдышавшись, она сказала почти спокойно:
— До твоей выписки осталось три дня. Очень тебя прошу, не попадайся мне на глаза. Видеть тебя не могу. Жизни ты у меня десять лет отнял и кровь попортил. Без анализа ясно…
Андрей Дементьев
ИРОНИЧЕСКИЕ СТИХИПоэта решили сделать начальством,А он считает это несчастьем…И происходят странные превращенья:Те, кто при встречах кивал едва.Теперь, как пальто, подают слова.Здороваются, словно просят прощенья.Поэт не привыкК этим льстивым поклонам.К фальшивым взглядам полувлюбленным.Он остается во всем поэтомИ еще чудаком при этом.Прежним товарищем для друзей.Чернорабочим для Музы своей.И добрая слава о нем в народе…А он продолжает свое твердить:«Должности приходят и уходят.Поэзии некуда уходить».В САДУВторые сутки хлещет дождь,И птиц как будто ветром вымело.А ты по-прежнему поешь, —Не знаю, как тебя по имени.Тебя не видно — так ты мал.Лишь ветка тихо встрепенется…И почему в такую хмарьТебе так весело поется?ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕПрощаю всех, кого простить нельзя.Кто клеветой мостил мои дороги.Господь учил: «Не будьте к ближним строги.Вас всё равно помирит всех земля».Прощаю тех, кто добрые словаМне говорил, не веря в них нисколько.И все-таки, как ни было мне горько.Доверчивость моя была права.Прощаю всех я, кто желал мне зла.Но местью душу я свою не тешил.Поскольку в битвах тоже не безгрешен.Кого-то и моя нашла стрела.Валентин Дёмин
НАУКА И СЕКСАкадемик О. Кутафин стал членом правления ОАО «Лукойл».
В науке трудятсяСовсем не ради денег.Но поиск истины —Лишь суета сует и тлен.И никогда у насНе сможет заработатьАкадемикТо, что в «Лукойле»Платят тем, кто член.ФИЛОСОФИЯ ПРАВАТрадиции общественного мненияВсегда лежат в основе понимания:Когда бью по лицу — то это преступление.Когда по морде — это воздаяние.