«Крокодил»

— Я как коммерческий директор, — грустно молвил коммерческий директор, — идеологии не касаюсь. Но скажу вам как старый идейный работник на фронте циркового искусства: не режьте курицу, которая несет золотые яйца.
Но предложение о написании для собаки нового репертуара уже голосовалось. Единогласно решили заказать таковой репертуар шестой сквозной бригаде малых форм в составе Усышкина-Вертера и трех его братьев: Усышкина-Вагракина, Усышкина-Овича, Усышкина-Деда Мурзилки.
Ничего не понявшего капитана Мазуччио увели в «Метрополь» и предложили покуда отдохнуть.
Шестая сквозная нисколько не удивилась предложению сделать репертуар для собаки. Братья в такт закивали головами и даже не переглянулись. При этом вид у них был такой, будто они всю жизнь писали для собак, кошек или дрессированных прусаков. Вообще они закалились в литературных боях и умели писать с цирковой идеологией — самой строгой, самой пуританской.
Трудолюбивый род Усышкиных немедля уселся за работу.
— Может быть, используем то. что мы писали для женщины-паука? — предложил Дед Мурзилка. — Помните, был такой саратовский аттракцион, который нужно было оформить в плане политизации цирка? Помните? Женщина-паук олицетворяла финансовый капитал, проникающий в колонии и доминионы. Хороший был номер.
— Нет. вы же слышали. Они не хотят голого смехачества.
— Собаку нужно разрешать в плане героики сегодняшнего дня! — возразил Ович. — Во-первых, нужно писать в стихах.
— А она может стихами?
— Какое нам дело! Пусть перестроится. У нее для этого есть целая неделя.
— Обязательно в стихах. Куплеты, значит, героические — про блюминги или эти… как они называются… банкаброши. А рефрен можно полегче, специально для собаки, с юмористическим уклоном. Например… сейчас… сейчас… та-ра, та-ра, та-ра… Ага… Вот:
 
 
«Побольше штреков, шахт и лав.
 
Гав-гав,
 
Гав-гав,
 
Гав-гав».
 
 
— Ты дурак, Бука! — закричал Вертер. — Так тебе худсовет и позволит, чтоб собака говорила — «гав-гав!». Они против этого. За собакой нельзя забывать живого человека.
— Надо переделать… Ту-ру, ту-ру, ту-ру… Так. Готово:
 
 
Побольше штреков, шахт и лав.
 
Ура! Да здравствует Моснав!
 
 
— А это не мелко для собаки?
— Глупое замечание! Моснав — это общество спасения на водах. Там, где мелко, они не спасают.
— Давайте вообще бросим стихи. Стихи всегда толкают на ошибки, на вульгаризаторство. Стесняют размер, метрика. Только хочешь высказать правильную критическую мысль, мешает цензура, или рифмы нет.
— Может, дать собаке разговорный жанр? Монолог? Фельетон?
— Не стоит. В этом тоже таятся опасности. Того не отразишь, этого не отобразишь. Надо все иначе.
Репертуар для говорящей собаки Брунгильды был доставлен в условленный срок.
Под сумеречным куполом цирка собрались все — и худсовет в полном составе, и несколько опухший Мазуччио. что надо приписать неумеренному употреблению кавьяра, и размагнитившаяся от безделья Брунгильда.
Читку вел Вертер.
Он же и давал объяснения.
Шпрехшталмейстер объявляет выход говорящей собаки.
Выносят маленький стол, накрытый сукном. На столе графин и колокольчик. Появляется Брунгильда. Конечно, все эти буржуазные штуки — бубенчики, бантики и локоны — долой. Скромная толстовка и брезентовый портфель. Костюм рядового общественника. И Брунгильда читает небольшой, двенадцать страниц на машинке, творческий документ…
И Вертер уже открыл розовую пасть, чтобы огласить речь Брунгильды, как вдруг капитан Мазуччио сделал шаг вперед.
— Вифиль? — спросил он. — Сколько страниц?
— На машинке двенадцать, — ответил Дед Мурзилка.
— Абер, — сказал капитан, — их штербе — я умираю. Ведь это все-таки собака, так сказать, хунд. Она не может двенадцать страниц на машинке.
— Это что же? — спросил председатель. — Нет, теперь я ясно вижу, что этой собаке нужно дать по рукам. И крепко дать.
 
— Брудер, — умоляюще сказал Мазуччио. — Это еще юная хунд. Она еще не все знает. Нужно время — цайт. Не надо так быстро шпринген — прыгать. Она хочет. Но она еще не может.
— Некогда, некогда, — молвил председатель, — обойдемся без собаки, будет одним номером меньше.
Здесь побледнел даже неустрашимый капитан. Он подозвал Брунгильду и вышел из цирка, размахивая руками и бормоча: — «Это все-таки хунд. Она не может все сразу».
Следы говорящей собаки потерялись.
Одни утверждают, что собака опустилась, разучилась говорить свои «унзер», «брудер», «абер», что она превратилась в обыкновенную дворнягу и что теперь ее зовут Полкан.
Но это нытики-одиночки, комнатные скептики.
Другие говорят иное. Они заявляют, что сведения у них самые свежие, что Брунгильда здорова, выступает и имеет успех. Говорят даже, что, кроме старых слов, она освоила несколько новых. Конечно, это не двенадцать страниц на машинке, но все-таки кое-что.
  
Вячеслав Шишков
 
ОПЕЧАЛЕННАЯ РАДОСТЬ
 
 
В вестибюль больницы вошел крестьянин. В руках кнут, валенки в снегу, бороденка мокрая. Он спросил швейцара:
— А где бы мне тут, милый человек, покойника отыскать, родственника моего? Я за ним с гробом из деревни приехал.
— Иди в бюро справок, — важно ответил швейцар и с неуважением посмотрел на посетителя. — Вон в окошечке бюро. Шагай… Да снег-то отряхни с ножищ!
Крестьянин околотил кнутом снег с обувки и робко подошел к окошечку:
— Гражданочка, будьте столь милостивы, мне бы покойничка получить… Брат мой двоюродный у вас помер.
Сестра милосердия поджала сухие губы и лениво подняла на крестьянина блеклые глаза:
— Как фамилия?
— Это кому? Мне-то?
— Не тебе, а покойнику… Ну, скорей, скорей!
— Покойнику фамиль, конешно, Захаров, а звать Василий. Значит, Василий Захаров он будет. Вот, вот…
Сестра, снова поджав губы, стала перелистывать книгу с записью умерших.
— Василий Захаров в книге не значится, — сказала она. — Погоди, погоди, я еще раз посмотрю. А ты откуда знаешь, что он помер?
— А нам на деревню телеграмма была отстукана из вашей больницы. Правда, что Ваську-то, как захворал он, привезли в скорой карете в другую больницию, земляк был в то время при нем, сказывал нам. А там определили, что заразный Васька-то, ну, его сюда к вам. то ли живого, то ли мертвого, я не могу знать, только что в телеграмме отстукано — помер.
Сестра поднялась, подогнула отсиженную ногу и, опершись о стол, сморщилась от неприятного ощущения в ноге.
— Погоди, я справлюсь, — сказала она. — Может быть, еще не успели записать, а может, и похоронили…
— Похоронили?! То есть как это похоронили без родственников?
— А ежели б родственники за ним год не приехали? Глупости какие говоришь. Погоди. — И сестра скрылась во внутреннее помещение больницы.
У крестьянина от неприятности забилось сердце, он все ахал про себя, все покряхтывал, уныло крутил головой. Пробираясь чрез толпу посетителей, он подошел к окну, заглянул во двор. Мухрастая лошаденка теребит сено, на санях красный гроб — вечное жилище его двоюродного брата.
— Иди сюда! — услышал он окрик.
Крестьянин торопливо подошел к сестре и неизвестно почему заулыбался, обнажая белые зубы.
— Василий Захаров не умер, а жив. Он поправляется. Дней через пять-шесть мы выпишем его…
Улыбка на лице крестьянина враз исчезла, лицо вытянулось. глаза стали злыми.
— Как это жив? Как это поправляется? — заговорил он, задыхаясь. — У меня телеграмма… Это что же вы, товарищи хорошие, путаете, не можете покойника отыскать. Видно, вас еще в стенгазете не продергивали?! Слышишь, гражданка? Я из района бумагу имею при себе… Без покойника я не уеду. Вот погляди, полюбуйся, гроб во дворе стоит…