Кошки-мышки (сборник)

– Я пытался тебя защитить, – повторил Шелби.
– Господи, Шелби, мы опять вернулись к тому, с чего начали! Мусолим одно и то же с пяти часов вечера!
– Ты становишься желчной, Лора. Ужасно желчной, – сказал он. – Конечно, после всего того, что случилось, тебя нельзя в этом винить.
– Уйди, а? – попросила я. – Иди домой и дай мне поспать.
Я взяла две белые таблетки и удалилась в спальню, изо всех сил хлопнув дверью. Через пару минут я услышала, что Шелби ушел. Я подошла к окну. На лестнице стояли двое. Один последовал за Шелби, когда тот отошел на некоторое расстояние. Другой зажег сигарету. Я увидела, как спичка вспыхнула и погасла в туманной мгле. Дом напротив принадлежит богачам, и никто из них не остается на лето в городе. Там обитает только бездомный кот, рыжий и тощий, который трется о мои ноги, когда по вечерам я возвращаюсь домой. Кот изящно переходит улицу, с балетной грацией переставляет лапы, высоко поднимает их, словно показывая, что они слишком нежны для асфальта. В пятницу вечером, когда убили Дайан, улица тоже была пуста.
 
Глава 2
 
«Вам надо поспать», – сказал он. Двух таблеток не хватило. Когда я выключила свет, темнота вокруг меня наполнилась жалобными стонами. Прежние, давно умершие жильцы стали взбираться по лестнице, осторожно ступая по обветшалым ступенькам. Призраки вздыхали и шептались за дверью, гремели старыми замками, замышляли недоброе. Я увидела Дайан, одетую в мой домашний халат аквамаринового цвета. С распущенными по плечам волосами она спешила открывать входную дверь.
По словам Шелби, когда раздался звонок, сам он остался в спальне, а Дайан побежала открывать дверь. Как только она ее открыла, прогремел выстрел. Затем дверь захлопнулась. Через какое-то время – тридцать секунд или тридцать лет – Шелби вышел из спальни. Он пытался позвать Дайан, выговорить ее имя, но утратил дар речи. В комнате было темно, только сквозь щели жалюзи проникали узкие полоски света от уличного фонаря. Шелби увидел бледное пятно моего шелкового халата, разметавшегося вокруг тела на полу, однако не мог разглядеть лица Дайан. Казалось, оно исчезло. Придя в себя, Шелби положил руку ей на грудь, туда, где находится сердце. Оно не билось, и Шелби понял, что Дайан мертва. Решив позвонить в полицию, он подошел к телефону. Рассказывая эту часть истории, Шелби сначала протянул руку, словно за телефонной трубкой, а потом быстро отдернул, как сделал в тот вечер. Полицейские наверняка бы его заподозрили, уверял Шелби, если бы знали, что он был в квартире вместе с Дайан.
– Это все твоя нечистая совесть, – сказала я. – Ты чувствовал свою вину за то, развлекался с ней здесь, в моем доме. Тебе стыдно, вот ты и пытаешься себя успокоить.
– Я хотел тебя защитить! – сказал Шелби.
Это было ранним вечером, Марк уже ушел ужинать с Уолдо, но еще не вернулся с портсигаром.
Тетушка Сью говорила мне, что я сглупила, купив этот портсигар. Я вообще наивная, верю сыщику, а вот тетя Сью даже не доверила дядюшке Хорасу самому написать завещание: она сидела за шторами, пока он со своим адвокатом оценивал размеры наследства. Тетя Сью сказала, что я еще пожалею об этой покупке. Я подарила портсигар Шелби, чтобы ему было чем произвести впечатление, когда он ведет переговоры с потенциальными клиентами или выпивает с приятелями по колледжу. У Шелби прекрасные манеры и благородное происхождение, что дает ему повод смотреть на других свысока, но все это имеет значение в Ковингтоне, штат Кентукки, а не в Нью-Йорке. Десять лет он перебивался случайными заработками и так и не понял, что жесты и слова значат в нашем мире гораздо меньше, чем напористость и умение отстаивать собственные интересы, а приличествующие джентльмену занятия никогда не принесут столько пользы, сколько умение вести двойную игру, подхалимничать и расталкивать ближних.
Чай был почти прозрачный, бледно-зеленый и с одним свернувшимся бурым листочком, когда я заметила в руках Дайан портсигар. Я видела острые пурпурные коготки Дайан на золотой поверхности портсигара, но не могла взглянуть ей в лицо. От чая исходил едва уловимый китайский аромат. Я не чувствовала ни гнева, ни боли, только голова закружилась.
 
«Дайан, дорогая, – произнесла я, – у меня разболелась голова, ты не против, если я уйду?» Обычно мне не свойственно сохранять спокойствие. Я громко высказываю всю правду, а потом жалею, что не сдержалась. Однако сейчас обида была такой глубокой, что я могла только молча смотреть, как в чашке плавает одинокий листик чая.
Шелби подарил ей портсигар, желая почувствовать себя богатым и щедрым. Как жиголо, который мстит толстой старухе-вдове с черной бархоткой, поддерживающей двойной подбородок. Мне вдруг все стало ясно, словно чайный листик в чашке предсказал мою судьбу, ведь я поняла, почему мы с Шелби ссоримся, а потом продолжаем притворяться, что любим друг друга. Неуверенный в себе, он по-прежнему нуждался в моей помощи, – но презирал себя за то, что связан со мной, и ненавидел меня за то, что я это терплю.
Они были любовниками с восемнадцатого апреля. Я запомнила число потому, что именно восемнадцатого апреля Пол Ревир верхом проскакал к позициям повстанцев, чтобы предупредить их о приближении британских контингентов, а еще это день рождения тетушки Сью. Теперь эта дата ассоциируется у меня с запахом чистящей жидкости. Мы ехали на такси в ресторан «Кок-д’Ор», где тетушка праздновала день рождения. Я надела лайковые перчатки с шестнадцатью пуговичками. Я отдавала их в чистку, и резкий химический запах перебивал аромат кожаной обивки салона автомобиля, сигарет и духов «Табу», которыми я надушила носовой платок и волосы. Тогда-то Шелби и сообщил мне, что потерял портсигар. Шелби говорил страдальческим голосом и так искренне переживал утрату, что я попросила его не расстраиваться. Он сказал, что я замечательная женщина, все понимаю и прощаю. Проклятая высокомерная стерва, должно быть, думал он, когда мы сидели в такси, держась за руки.
Любовники с восемнадцатого апреля. А сейчас почти конец августа. Дайан с Шелби, наверное, тоже держали друг друга за руки и смеялись за моей спиной.
После обеда с Дайан, когда я вернулась в контору, мне казалось, что мои коллеги все знают и прячут лица, чтобы не видеть моего унижения. Друзья говорили мне, что понимают, почему я влюбилась в Шелби, но не понимают, как можно продолжать его любить. Я сердилась, обвиняла их в пристрастном отношении к Шелби, ведь он слишком красив. Словно внешность Шелби своего рода препятствие, физическое увечье, к которому следует относиться снисходительно.
Обычно меня легко разозлить. Я вспыхиваю как порох, а потом мучаюсь угрызениями совести из-за того, что дала выход своим мелочным женским обидам. Но на этот раз все было иначе. Я до сих пор испытываю холодную ярость, вспоминая, как я подсчитывала месяцы, недели и дни с восемнадцатого апреля. Я пыталась вспомнить, когда видела Дайан одну и о чем мы с ней говорили, думала о нашем треугольнике, о Дайан, смирившейся с тем, что приходится делить Шелби со мной, считала вечера, которые провела одна или с друзьями, предоставив Шелби в ее распоряжение. Какими мы были терпимыми и современными и в то же время смешными и жалкими! Только вот я всегда предупреждала Шелби об ужинах с Уолдо, а Шелби никогда не говорил мне о встречах с Дайан.
«Я схожу с ума!» – обычно говорила моя мать, когда с головной болью запиралась в спальне. Я ей завидовала, мне хотелось вырасти и тоже сходить с ума. В пятницу после обеда я расхаживала по своему кабинету и все повторяла эти слова. «Я схожу с ума, наконец-то я схожу с ума!» – шептала я, как будто слова что-то решают. Перед моим мысленным взором вновь предстает тот кабинет: письменный стол, шкаф с документами и пробный цветной оттиск рекламного плаката для «Леди Лилит», на котором запечатлена Дайан. Она лежит на диване, запрокинув голову, маленькие заостренные груди торчат вверх. Я снова чувствую сухой кондиционированный воздух, сжимаю правую руку, и нож для открывания писем все еще впивается в ладонь, оставляя след. Мне было плохо, я была в отчаянии, я боялась. Прятала лицо в ладони, прижималась лбом к деревянной столешнице.