Зной пустыни

К черту Долгую Охоту! Сбросив ноги со стола, Рик подвинул к себе телефон.
— Как поживает моя самая любимая девушка? — осведомился он, услышав голос матери.
— Мне немного одиноко. А как дела у моего маленького ягненочка?
«Опять пьет», — недовольно подумал он. Но у нее на то много причин. Алименты, которые она получала, не поспевали за ростом цен. Чтобы сохранить привычный образ жизни, Аннабелл пришлось присматривать за домом саудовского принца в Бел-Эйре и продавать сплетни в местные газетенки.
— У меня все в порядке, — ответил Рик. — Ты можешь гордиться мной, мама, я очень прилично зарабатываю и на днях отправлю тебе чек на пять тысяч.
— Ты хороший мальчик, — проворковала она. — Мне очень приятно, что ты не вырос такой же скотиной, как твой отец.
— Мама, мне нужна твоя помощь.
— Ты же знаешь, ради тебя я готова на все.
— У тебя нет знакомых газетчиков?
— Конечно есть, ягненочек.
Его всегда коробило от этого слова, но он не подал вида и сказал:
— Есть небольшое задание, мамочка.
Покончив с едой, Алан подбросил в костер сучьев и озабоченно взглянул на небо. Вдали клубились черные тучи. Над Моголлонским ущельем, видимо, идет дождь, а еще выше, в Туларосе, наверное, уже наступила зима.
Он неплохо прожил этот месяц в Стронгхолде, питаясь жарким из кроликов и белок, к которому он добавлял картошку, сдобренную по обычаю апачей диким луком. Подливку он делал их перетертых в грубую муку бобов мескаля, а когда хотелось сладкого, смешивал дикие вишни с медом. Жажду Алан утолял чистейшей ледяной водой горных ручьев. Он окреп телом и духом и мог уже без душевной боли думать о Лиз.
Теперь он жаждал выразить на холсте обретенный им душевный покой. Дарованный Богом талант с каждым днем набирал силу и теперь должен воплотиться в картинах. Сегодня Алан покинет горы. Непогода скоро дойдет до Драконовой горы, но он еще успеет хорошенько попариться и перед возвращением в Скоттсдейл очиститься по старому индейскому способу.
Поглядывая на сверкавшие вдалеке молнии, он навел порядок на месте стоянки, чтобы не оставлять после себя никаких следов. Потом бросил в костер несколько камней и, когда они раскалились докрасна, отнес в землянку. Когда в ней стало жарко, Алан сбросил одежду, взял солдатскую флягу с водой и откинул полог.
Плеснув на раскаленные камни водой, тут же превращавшейся в клубы пара, Алан уселся на пол. Горячая волна обожгла легкие, Тело покрылось потом и горело, но он заставил себя терпеть и думать о чем-нибудь другом.
Когда Алан вернулся из Вьетнама в Сан-Карлос, в резервации было, пожалуй, еще жарче, чем в землянке. Беспощадное солнце как будто хотело пробить непроглядный мрак, царящий в душе Алана, и он купил себе темные очки. Тогда его мать, Натзела, с горечью заметила, что армия превратила его в англосакса.
— Солнце — часть нашей жизни. Ты неправильно поступаешь, прикрывая от него глаза, как какой-нибудь белагана, — с горечью сказала тогда его мать.
Он не знал, как объяснить ей, что за темными стеклами чувствует себя в безопасности, не мог выразить словами ощущение, что его юность и вера в будущее погибли во Вьетнаме. Он пошел служить в пехоту, чтобы продолжить боевую традицию апачей, но в этих битвах не было благородства, только смерть, отчаяние, боль и страх.
В джунглях он ежедневно молился о том, чтобы вернуться домой, в родную пустыню, к матери и семье. И вот он вернулся — всем чужой, сломленный тем, что видел и творил на чужой земле. По ночам его преследовали чинди, духи смерти, и, чтобы забыться, он начал пить, как пил его отец, вернувшись со второй мировой.
Мать ни разу не упрекнула его, не спросила, почему каждую ночь он просыпается, выкрикивая незнакомые ей имена и команды. Она просто подходила к нему и рукой отирала с его лба холодный пот. Ему было в то время двадцать два года, но чувствовал он себя младенцем, которого вдруг отлучили от материнской груди. Прошел месяц, другой, а он все еще был не в состоянии писать.
Зато был в состоянии пить.
 
Если он не мог вырваться из резервации, чтобы купить виски или пива, то пил местный самогон мескаль.
В тот день, когда в резервации появился Хэнк, Алан допивал последнюю банку пива. Он до сих пор отчетливо помнит вкус и запах пыли, которую подняла машина Хэнка.
— Как дела? — буднично, словно они два дня назад виделись, спросил Хэнк.
— Так себе, — в тон ему ответил Алан.
— Господи, какая жара. — Навахо окинул взглядом голый двор. — Я уже забыл, какая тут погода в июле. Неудивительно, что белые отдали эту землю апачам, кроме них, не нашлось дураков, которые согласились бы здесь жить, — грубо пошутил он. — Пойдем в дом, ты дашь мне такую же баночку.
— Извини, эта — последняя.
— Ну и прекрасно. Кстати, Бюро по делам индейцев запрещает употреблять в резервациях спиртные напитки.
Алан впервые улыбнулся. Да, индейцам запрещено покупать спиртное на их собственной земле, многие из них, в том числе и его отец, умирали от цирроза печени в резервациях, где якобы был сухой закон.
— Я ждал, что ты мне позвонишь, — сказал Хэнк.
— Я собирался… но… ты знаешь, как это бывает.
— Да, знаю. На прошлой неделе мне позвонила твоя мать и рассказала, что с тобой происходит. Ты катишься вниз, парень! Когда собираешься в художественную школу? Ты же обещал прийти, когда вернешься.
Алан поднес к губам банку, потом сообразил, что она пуста, и швырнул ее в кучу других.
— Мои планы немного изменились. Во Вьетнаме у многих меняются и планы, и отношение к жизни.
Хэнк вскочил на ноги, схватил Алана за воротник рубашки и повернул к себе.
— Слушай, дерьмо собачье. Не ты один был на войне и вернулся оттуда ушибленным. Не ты первый, не ты последний. В свое время я побывал в Корее и представляю себе твое состояние. Но, честно говоря, не думал, что ты окажешься таким слабаком.
— Отвяжись! В последнее время слишком многие доброжелатели читают мне морали.
Навахо яростно тряхнул головой.
— Когда-то я решил, что ты не похож на других, такой гордый, талантливый, из тебя выйдет человек, которому сможет подражать любой индейский парень. Черт подери, ты обязан исполнить свой долг перед самим собой и своим народом. Ты не имеешь права зарыть в землю свой талант.
Хмельной туман в голове Алана вдруг рассеялся. Ярость и отчаяние вырвались наружу, требуя немедленного удовлетворения. Алан издал дикий крик, отскочил назад и стал кружить вокруг Хэнка, готовясь напасть на старого друга, избить его руками и ногами, как это умеют делать только апачи. Он ударил его ногой в бедро, а кулаком в челюсть.
Схватка была неравной. Через секунду Хэнк уже сидел на нем верхом, и его лицо выражало такую забавную смесь злости и озабоченности, что Алан невольно засмеялся. И чем дольше хохотал, тем больше хмурился Хэнк. Пока не рассмеялся сам.
Так началось долгое и трудное выздоровление.
Когда они на следующий день покинули Сан-Карлос, Алан думал, что их путь лежит в Феникс, но Хэнк повернул машину на север, в страну навахо, вечером того же дня они приехали к его дому. На следующее же утро Хэнк устроил Алану индейскую баню с парилкой, и поначалу тот возненавидел маленькое темное помещение с едким запахом пота многих поколений навахо, парившихся в нем. Но постепенно Алан стал замечать, что вместе с потом из него уходит и накопившийся ужас Вьетнама.
Проснувшись однажды утром, он увидел стоявшего рядом незнакомца.
— Это Арт Накаи, — с почтением сказал Хэнк.
Алан сразу вспомнил хаатали, целителя, у которого несколько лет обучался его друг. Последний великий врачеватель племени навахо знал восемь Путей исцеления. Изучение сложных ритуалов хотя бы одного Пути требовало много лет упорного труда, а знать восемь — это уже феномен.
— Арт и я считаем, что ты готов к церемонии исцеления, — продолжал Хэнк. — Он приехал посмотреть, какая именно церемония нужна тебе.
Алан собрался вскочить, но тут Накаи склонился к нему и уверенным движением сильных рук заставил его лечь.