Я тебя заберу (СИ)

Под их звон и сообщаю... о жене, о девяти месяцах. Плету какую-то чушь о другом ребенке, который будет на кого-то там похож.
Вроде бы связно, без фальшивых нот. Остро, как скальпелем. А сама почти не дышу и даже близко не представляю, как смогу сейчас дойти до кабинета и уехать домой.
У каждого человека собственный предел возможностей. Кажется, сегодня я достигла своего и умудрилась попасть за грань.
Незаметно, постепенно. Вначале ЭКО, на котором впервые за врачебную карьеру не чувствовала ни сострадания к пациентке, ни радости за нее. Потом страх за сына и его здоровье. А в довершение — эта встреча на улице.
Глупо было думать, что я смогу долго скрывать Глеба. С сумасшедшим сходством отца и сына, с нечеловеческим чутьем Шаталова — встреча была вопросом времени.
Но то, как смотрели друг на друга эти двое... Это нереальное, ненормальное для обычных смертных узнавание...
Безумно хочется хоть ненадолго стать дурой или научиться по-страусиному прятать голову в песок. Кажется, я готова даже на кратковременную амнезию. На что угодно, только чтобы не ощущать себя сейчас такой сволочью.
И перед сыном, который не моргал, рассматривая отца.
И перед Шаталовым, который впервые за все время нашего знакомства выглядел не бронированным сейфом, а обычным мужчиной. С сердцем, требухой и чувствами.
Не представляю, как бы выпутывалась, если бы Марк задержал меня еще на минуту рядом с собой. Не знаю, как бы устояла на ногах без посторонней помощи.
К счастью, неожиданная встреча шарахнула по всем с равной силой. Шаталов не сопротивляется, когда я вбиваю последний гвоздь в крышку гроба с его надеждой. А будущая счастливая мать с порога окатывает нас обоих таким взглядом, что даже сквозь ее очки чувствуется жгучая ненависть.
— Как вы и говорили, супруг приехал. — Подойдя к двери, на миг останавливаюсь возле Анастасии. — Поздравляю и вас, и его. Жду в нашем центре через десять дней для проведения первых тестов.
Дальше должна прозвучать стандартная фраза про гонадотропин, который позволяет определять беременность на самых ранних сроках. Но мой небольшой запас сил иссякает раньше.
— Всего хорошего, — роняю я, протискиваясь между своей драгоценной пациенткой и дверью.
Вновь не обращая внимания на Веронику и Савойского, лечу в кабинет. От искушения закрыться у себя и выреветься в три ручья тут же начинает ломить переносицу. А стоит схватить с тумбы сумочку, острой болью вспыхивают глаза.
Никогда не чувствовала себя такой развалиной. Ни дома, ни на работе. Никакой профессионализм или закалка не помогает засунуть назад того джинна, что уже рвется из бутылки.
«Не смей раскисать на работе!» — кое-как подбадриваю себя по дороге к запасному выходу.
— Всё в порядке! Обошлось! — говорю вслух, тихо, одними губами, открывая дверцу машины. Но, как только захлопываю ее, позорно сдаюсь.
***
Стресс выливается слезами и горькими всхлипами. Вместо нормальной, вменяемой женщины я превращаюсь во что-то влажное, трясущееся и хилое.
Словно стихию, пускаю свою истерику на самотек. Как ассистент хирурга во время операции, сама себе подаю салфетки. Запрещаю прикасаться к замку зажигания.
Ничего не контролирую и не пытаюсь успокоиться.
Просто вою. Выпускаю изнутри то, что не в состоянии до конца понять.
Не анализирую. И не сравниваю.
До последней соленой капли. До икоты. До черных разводов от макияжа, который стекает до самого подбородка.
Лишь когда не остается сил даже на слезы, трясущимися руками набираю номер Лены.
— Ты жива там? — Она будто видит меня. Сквозь стены и расстояние.
— Не очень. Как Глеб? — Кусаю губы, боясь услышать ответ.
— Он не понял, почему я попросила его развернуться. Хорошо хоть там, возле клиники, спорить не стал, — тяжело вздыхает подруга. — Сейчас закрылся у себя в комнате. Пробовала выманить печеньем. Отказывается.
— Ничего не спрашивал?
— Ты словно своего сына не знаешь!
— Значит, нет.
— Не представляю, что ощутил твой Шаталов, но я сама чуть в обморок не упала. Ты бы хоть предупредила, что они настолько похожи! Вы сына случайно не на ксероксе зачали?
 
— Мы тогда не особо присматривались к поверхностям, — вырывается у меня с нервным смешком.
— Да уж... Понятно. Млекопитающие из семейства зайцевых. Кролики. — В трубке раздается какой-то стук, похожий на хлопок двери. — А что дальше?
— Дальше...
Где-то внутри уже созрел ответ. Я чувствую его так же четко, как боль за грудиной после истерики. Он точно правильный. Единственный возможный. Но пока не могу понять, какой именно.
— Кажется, Шаталов от нас не отстанет. У меня мурашки от его взгляда. До сих пор!
— Опять предложишь Москву? — Теперь это даже звучит смешно.
— А поможет?
— У него скоро ребенок будет. Свой. От законной жены. — Опускаю голову на руль.
Почему-то слова о жене цепляют так же, как и намеки на Москву. Никак.
— Что-то Шаталова до сих пор не очень волновало будущее отцовство.
— Считаешь, он заинтересуется прошлым? — Закрыв глаза, я вспоминаю встречу своих мужчин. Их жадные взгляды и шок.
— Так как выживать будем?
— К черту все. — Голова уже готова взорваться от нерешенных проблем и слишком сильных для одного дня эмоций. — Мне так плохо. Не могу больше никого из них видеть или слышать.
— Хочешь сбежать?
— На больничный уйду, — озаряет неожиданной мыслью. — Из-за Шаталовой Кравцов не пустил меня в отпуск. Теперь с ней почти закончено. Пусть справляется, как хочет. Хоть сам всех естественным путем оплодотворяет, хоть с помощью Савойского. Мне по барабану.
  
Глава 20. В шаге от него
 
 
Мысли материализуются.
 
Идея с больничным оборачивается настоящей болезнью. С кашлем, температурой и насморком. Как только я приезжаю домой, начинается лихорадка. А утром просыпаюсь настолько разбитой, что не в состоянии даже вызвать врача.
Вместо меня его вызывает Лена. И затем сообщает в клинику, чтобы забыли о моем существовании на неделю, а то и больше.
Савойский не заставляет себя ждать. Он перезванивает через десять минут и долго, качественно полощет мозг по громкой связи. Рассказывает о важности моей работы. О пациентках, которым смогу помочь лишь я. О сроках, которые клиника не может нарушить.
Если бы не душащий кашель и головная боль, я бы, наверное, рассмеялась. Заведующий столько раз доказывал мне: «Незаменимых нет!», что сейчас хочется ответить его же словами.
К сожалению, сил не хватает даже на ответ. Накрыв голову подушкой, жду коротких гудков. И пока с такой же песней не позвонил Кравцов, отключаю телефон.
Впервые за много лет я не боюсь никого расстроить или потерять работу. Первый раз в жизни ставлю свои проблемы выше, чем проблемы других людей. «Там хватает врачей, они справятся. Займись тем, что важнее!» — успокаиваю себя.
На мою беду, между «нужно» и «могу» неожиданно расползается целая пропасть.
Я знаю, что нужно как можно скорее поговорить с Глебом. Понимаю, что впереди ждет разговор с Шаталовым и к нему тоже следует подготовиться. Но кашель душит так сильно, что не получается осилить и пары фраз. А когда в середине недели становится чуть легче, на смену кашлю приходит немота.
Истерзанные голосовые связки не в состоянии выдать ни одного звука. Поначалу я просто сиплю. А спустя несколько попыток заговорить, замолкаю окончательно.
Все это очень сильно напоминает причуды психосоматики. Кашель — как сдерживаемый плач. Немота — как страх открыть правду.
Хороший мозгоправ, наверное, смог бы сказать точно или даже поставил бы диагноз. Но вместо него рядом сын, по вечерам приходит Лена, и словно новый член семьи, под окном поселилась проклятая черная бэха, которая перегородила выезд моей ласточке.
Совсем не тот отдых, на который я рассчитывала. И все же в чем-то правильный. Без посторонних. Без ссор и лишней суеты.