Сумрачная дама

– Слышал, что тебе сказали, Доминик? – засмеялся он. – Прыгай!
Доминик не успел ответить, когда неподвижная фигура, лежавшая на верхней койке, неожиданно ожила. Из-под одеял в одно мгновение появилась рука Пола и быстро, но аккуратно выдернула листочек из хватки Келлерманна. Келлерманн в возмущении обернулся и открыл было рот, чтобы запротестовать, но, глядя, как Пол садится на койке, благоразумно замолчал. Хоть сосед Доминика и говорил с гнусавым техасским акцентом, его огромный рост и светло-голубые глаза намекали на скандинавского предка, который сотни лет назад наверняка сжимал в неистовом гневе свой щит на борту драккара. Выражение его лица предупреждало Келлерманна, что сам он сейчас, не задумавшись, поддержит семейную традицию.
– Хватит. – Пол говорил редко, но когда говорил, его слушали. Толпа солдат неохотно разошлась, и остался только Доминик. Он стоял, сложив руки на груди, и смотрел Келлерманну прямо в глаза, хоть для этого и приходилось поднимать голову повыше. – Это его жена, приятель. Прекрати.
Последовала минута ледяного молчания, а потом Келлерманн зло рассмеялся.
– Ну продолжай марать бумагу, итальяшка, – прорычал он. – А мы пойдем воевать. – Он неуклюже развернулся и пошел прочь, обернувшись, только чтобы плюнуть Доминику под ноги.
Все еще в ярости, Доминик повернулся к своей койке. Пол протянул ему рисунок. Доминик забрал его, сказал: «Спасибо», – и удивился тому, как дрожит его голос. Он расправил листочек огрубевшими пальцами.
Повисла тяжелая, болезненная тишина. Пол ее аккуратно отодвинул:
– Очень хороший рисунок, – тихо сказал он; его техасский акцент как будто смягчил густой воздух между ними. С тех самых пор, как они еще в учебном лагере оказались соседями по койке, Пол был Доминику верным товарищем. Он был одним из немногих из их взвода, кто пережил ту резню на страшных пляжах Нормандии. Неизменное благодушие Пола делало их медленное продвижение по разоренной местности чуть менее невыносимым. Несмотря на огромный рост и спокойствие, Пол быстро двигался и еще быстрее соображал; ловкость, с которой он отобрал у Келлерманна рисунок, проявлялась еще и в карточных играх и фокусах при свечах. Это бывало очень редко, но Доминик думал, что это не от недостатка долгих стоянок, а потому что высадка на пляж окончательно уничтожила всякое желание играть в игры.
– Я и не знал, что ты рисуешь, Бонелли, – сказал Пол.
Доминик пожал плечом, потом встал и принялся заправлять койку.
– Я с детства рисую. Очень хотел пойти в художественную школу, найти учителя, но что поделаешь? После девятого класса пришлось пойти работать на шахты. А потом были Салли, свадьба, и Чечилия… и война. – Он потрогал шею на том месте, где так подозрительно отсутствовала медаль святого Христофора. – Теперь просто рисую иногда, когда есть время. Меня это расслабляет.
Доминик заметил, что за все время, что они с Полом провели вместе еще с учебного лагеря, они поделились друг с другом лишь краткими, отрывистыми рассказами о своей домашней жизни. И все же, поражался Доминик, время, проведенное вместе перед лицом постоянных опасностей, связало их так, будто они были знакомы всю жизнь. «Так и бывает на войне», – думал Доминик.
Пол мало говорил о своей семье. Доминик знал, что ему не перепало провести много времени с отцом: старый фермер воевал в Первой мировой и вернулся сломленным; с тех пор он больше времени проводил в обществе бутылки, чем собственного сына, и страдала от этого вся семья. Мать Пола одна растила пятерых мальчишек на разваливающейся скотоводческой ферме во время Великой депрессии. Ее сил едва хватало на то, чтобы прокормить сыновей, и на внимание к каждому сил, конечно, не было. Пол о них почти не упоминал, но зато часто упоминал Францину. Ни разу он не назвал любимую девушку красивой, но именно таким было выражение его лица, когда он о ней говорил. От одного только упоминания ее имени он будто бы светился изнутри. Доминику это чувство было знакомо.
– Ты всегда рисуешь жену? – спросил Пол, свесив бледные ноги с верхней койки.
 
– Как правило, – признался Доминик, и на лице его против воли появилась улыбка. – И всегда портреты. Я нарисовал почти всех вас и отправил рисунки Салли с письмами, чтобы она посмотрела, как вы выглядите. – Он улыбнулся.
– Ну ты хитер! Я знал, что за тобой глаз да глаз! – пошутил Пол. – А кто твой любимый художник?
Доминик опять пожал плечами.
– Когда я был маленький, я ходил в библиотеку и разглядывал репродукции в книгах. Старые мастера: Рембрандт, Рубенс… Но больше всего я любил Леонардо да Винчи. Думаю, ожидаемо: итальянец и все такое.
– Ты когда-нибудь был в Италии?
Доминик покачал головой.
– Мои родители очень хотели оттуда выбраться и начать новую жизнь в Америке. Так что они, пожалуй, скорее американцы, чем итальянцы. У них висит моя фотография в форме на фоне огромного американского флага, в полный рост. – Он усмехнулся, потом попытался поправить грязные и рваные остатки своей формы – теперь жалкого подобия шикарного вида, запечатленного в тот день на фотографии. – Но я бы хотел там когда-нибудь побывать. Увидеть эти шедевры в жизни.
Койка под Полом заскрипела: он снова откинулся на спину. Его голос теперь звучал приглушенно.
– Значит, когда-нибудь побываешь.
Хотел бы Доминик разделять этот оптимизм. Сам он так не мог, но Полу был благодарен. Такие мирные разговоры о чем угодно, только не о войне, были очень редки. Доминик уже сбился со счету в скольких боях они побывали, и после каждого выживание казалось все большим чудом. Сказались ли усилия его маленького подразделения хоть как-то на войне с нацистами? Повлияли ли они вообще хоть на что-нибудь? Даже после того, как он неделями чудом избегал смерти, Доминик все еще не был уверен. Он знал только, что надо продолжать, не упускать из виду цель: победить в этой войне. Его командиры хвалили его за меткость в стрельбе и самоотверженную защиту других солдат, но он знал, что в живых он остается лишь по воле случая. И, может быть, благодаря молитвам оставшейся далеко за океаном матери.
– Внимание! – Услышав, как у входа в палатку прозвучала эта команда, все до единого солдаты подскочили на ноги с автоматизмом пулеметного огня. Они выстроились в аккуратную шеренгу: ноги вместе, руки по швам, спины настолько прямые, насколько позволяли изнуренные мышцы. В палатку вошел офицер – блестящие звездочки на погонах сообщали, что майор. В мертвой тишине был слышен лишь скрип его сапог в скопившейся на полу палатки слякоти.
Майор прошел вдоль двойной шеренги, изучая имена, вышитые на солдатской форме.
– Блэкли! – выкрикнул он.
Потом его взгляд остановился на Доминике.
– Бонелли! – проревел он.
– Сэр! – Доминик отдал честь.
– Я слышал, у тебя хорошее прикрытие. – Взгляд темных глаз майора был непроницаем. Он поднял бровь. – Пойдемте. Для вас есть дело. Не заставляйте коммандера ждать.
  
10
 
Чечилия
Милан, Италия
Январь 1490
– Пойдемте. Не заставляйте его светлость ждать.
Подмышки Чечилии жгло так, будто ее ужалила сразу дюжина пчел. С неохотой она опять подняла руки. На Чечилии была только льняная сорочка без рукавов, и она позволила Лукреции Кривелли, камеристке, обмахнуть ее подмышки руками. Дюжина платьев – шелковых, атласных и бархатных – была разложена по всей спальне Чечилии.
– Ай! Что это? – Чечилия трижды глубоко глотнула ртом воздух, превозмогая боль.
– Немного негашеной извести, мышьяк, свиное сало. Еще несколько секретных ингредиентов. Любимый рецепт матери его светлости. Еще немного, – сказала Лукреция. – Прочтете дважды «Отче наш» – и все.
– Отче наш, иже еси на небесах… – начала Чечилия, но ее голос дрогнул. Она поежилась от холодного воздуха и зажмурилась от нового ожога.
– Привыкайте. Его сиятельство не любит, чтобы у его женщин были волосы на теле.