Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади
Кроме этой, взятой эпиграфом фразы была там еще одна, чуть ли не еще больше меня возмутившая: «Говорит монотонно». Я человек настолько интонирующий, что даже мои знакомые из числа читателей «Хроники текущих событий» – выходившей анонимно, но то, что я ее редактировала, было секретом Полишинеля, – говорили: «Наташка! Это же невозможно: там прямо слышна твоя интонация!» Конечно, в Институте Сербского я, говоря с врачами, сдерживалась, но говорить монотонно я попросту не способна. Однако им нужно было поставить мне диагноз «вялотекущей шизофрении», а шизофрения, как известно, поражает либо интеллект, либо волю, либо эмоции. Что касается двух первых, то сами факты, в которых я обвинялась, прямо противоречили такой возможности. Оставались эмоции, и мне записали «эмоциональную уплощенность» – обе эти «фразы из акта экспертизы» должны были ее подтверждать. (По той же причине психиатры ни разу не заводили со мной речь о моих стихах.)
Иногда,иногда я понимаю,понимаю, что они были правы– доктора из Кропоткинского переулка.И верно ведь надо быть сумасшедшим,чтобы исправлять нравы,да еще и не ради славыи не ради теплого места придурка.А иногда,иногда я опять не понимаю,как могли они думать, что навечно останутся правы– доктора в халатах поверх гимнастерок,что не наступят иные нравы,иные времена – нет, не расправы,а правды, разгоняющей безумный морок.Освободили меня сравнительно быстро: в самой Казани я пробыла меньше года, а всего просидела два года два месяца. В тюрьмах я сочиняла мало, но тюремная тема не устает ко мне возвращаться. Я привожу только самые характерные из этих стихов.
Любовь моя, в каком краю– уже тебя не узнаю –какие травы собираешь?И по бревну через ручей,сложивши крылышки, на чейпризыв навстречу выбегаешь?Твоя забытая сестране на ветру, не у костра –в глухой тюрьме заводит песнюи, тоже крылышки сложив,щемящий оборвет мотив,когда уйдет этап на Пресню.Вздохнет, всплакнет валторна электрички,недостижимый миф.По решке [26] проскользнет сиянье спички,весь мир на миг затмив.Вспорхнет и в ночь уносится валторна.Пути перелистать,как ноты. О дождливая платформа [27],как до тебя достать?Пустынная, бессонная, пустая,пустая без меня,и клочья туч на твой бетон слетают,как будто письмена,и, хвостиками, точками, крючкамичертя по лужам след,звенят они скрипичными ключамиушедшей вслед.А завтра здесь не сыщешь и следаот тени, что вдоль стен за мной скользила.Я улыбаюсь, горькая слеза,как льдинка, на зрачке моем застыла.Как в домике игрушечном слюдане позволяет глянуть сквозь оконце,так ничего нельзя прочесть с лица,в котором прежний день уже окончен,а новый загорится не теперь,и след слезы не слышен и не виден,и лишь метель раскачивает дверь,в которую мы все когда-то выйдем.Из той же книги, из того же цикла.
В малиннике, в крапивнике, в огнежелания, как выйдя на закланье,забыть, что мир кончается Казаньюи грачьим криком в забранном окне.Беспамятно, бессонно и счастливо,как на треножник сложенный телок…Расти, костер. Гори, дуга залива.Сияй впотьмах, безумный мотылек.Тень мой, стин мой, тихий стонструн, натянутых на стены,камерная музыкаи казарменная брань.Я и до сих там брожу,брежу, грежу и тужу,в ту же сдвоенную решкузачарованно гляжу.Все свое ношу с собой:этажи в пружинных сетках,вечное отчаянье,ежедневное житье.Только тень в стране тенейвсе яснее и плотней,и сгущается над неюпрежний иней новых дней.Это позже, льдисто-неистов,Блок напишет: «Эх, эх, без креста!»А пока – детский жар у бомбистов,небо чисто, и совесть чиста.А пока из горячки девичьейеще пышет скончавшийся век,даже желтый дом – идилличней,чем Казанский не Ноев ковчег.Ах, бомбисты, идеалисты,террористы, боевики,кабы знать вам, какую карту(с ностальгией по Первому марту)вы сдаете миру с руки…Ночь мутна и рассветы мглистынад простором полярной реки.