Телохранитель поневоле (СИ)

В ответ Диллон пожал плечами:
– Тогда, как только верну тебя домой, тебя сразу же похитят.
От озвученных перспектив мороз волной пробежал по коже. Стало страшно до такой степени, что я невольно отложила вилку в сторону. Папа, во что же ты ввязался?
Диллон с сочувствием посмотрел на меня:
– Ешь, лазанья остывает. И не думай о глупостях. Обещаю, все будет хорошо. Я верну тебя домой не раньше, чем мой отец свяжется с твоим, обрисует ситуацию и заставит твоего неумного папашу отозвать свой заказ из синдиката и подать в отставку. После этого ты будешь в полной безопасности.
Очередной кусочек лазаньи сорвался с вилки и шлепнулся назад в контейнер, раскидав кусочки начинки и соуса по пластику стола. Но я не обратила на это внимания. Потому что меня поразило другое: Фейтерре планируют заставить отца подать в отставку? Он никогда не согласится! Скорее пожертвует мной!
Лазанью я доела с трудом. Запивая каждый второй кусочек глотком чая, потому что еда застревала в горле. И вообще, настроение испортилось полностью, за считаные секунды скатившись до отметки «Отчаяние и тоска», аппетит пропал. Я запихивала в себя лазанью только потому, что мне казалось гораздо проще давиться едой, чем объяснять раздраженному Диллону, почему пропал аппетит. К счастью, парень то ли не замечал, что со мной происходит, то ли ему было все равно.
Несмотря на то что когда я вошла в кухню, Диллон уже почти доел, он все равно не вставал из-за стола до тех пор, пока не доела и не допила я. Правда, поглощенная своими переживаниями, я как-то не обратила на это внимания. Ну, сидит и сидит. Главное, меня не задирает. Пропихнув в себя последний кусок и допив утративший для меня аромат и вкус чай, я поднялась из-за стола и привычным жестом собрала использованные контейнеры и грязные чашки. Дома еда всегда подавалась на тарелках, либо сервировалась в салатниках, супницах и на общих блюдах. Отец любит, чтобы стол был сервирован по всем правилам и красиво, даже если обедаю я одна. И плевать, что потом куча уборки. Хотя мне особо жаловаться и не приходилось. Сложно назвать тяжелым трудом уборку со стола использованной посуды и загрузку ее на автоматическую тележку, которая везет все на кухню. А там уже я рассортировывала грязную посуду в мойку, недоеденное – в утилизатор, невостребованное по обстоятельствам.
Закинув использованные вилки и контейнеры в местный утилизатор и поморщившись от необходимости пользоваться одноразовой посудой, я повернулась к мойке, чтобы ополоснуть чашки, и едва не расколотила их, испуганно подпрыгнув от грозного рыка:
– Я что, по-твоему, инвалид без рук и ног?
Испуганно выдохнув, растерянно оглянулась на нахмурившегося парня:
– А это здесь при чем? – Глаза Диллона прищурились и начали медленно раскаляться до состояния лазерного луча. Опять взбесился! Ну что ему опять не так? – Извини, но я иногда вообще не вижу логики в твоих рассуждениях, – вздохнула, отворачиваясь назад к мойке. Пусть бесится. Ударить не должен. Тем более, в спину.
Позади на некоторое время воцарилась тишина. Я лопатками чувствовала обжигающий, сверлящий у меня в спине дырки взгляд Диллона, но упрямо мыла дрожащими руками чашки. Да я рядом с ним за три дня рехнусь!
Заговорить со мной соизволили только тогда, когда я перекрыла тоненькую струйку драгоценной воды и поставила чашки на место:
– Вообще-то, – сварливо буркнул парень, – посуду положено помещать в волновой очиститель. – У меня дрогнули руки, когда я сообразила, какую непростительную ошибку совершила. Слишком привыкла, что дома проблем с водой нет. – А я не инвалид и вполне способен сам за собой все убрать! Мне прислуга без надобности!
Прислуга?! Я – прислуга? Так вот какого он обо мне мнения! Обида, ярость и еще что-то совершенно неопределимое мгновенно сплелись во мне в какой-то жгучий огненный клубок, а потом волной пламени ударили в голову. В один миг вихрем развернувшись лицом к все еще сидящему за столом Диллону, я с силой опустила обе ладони на пластиковую столешницу. По крохотному помещению прокатился оглушающий треск от соприкосновения моих рук и пластика:
 
– Я! Не! Прислуга! Просто привыкла заботиться об отце! И на автомате перенесла домашнюю привычку в эту ситуацию! Но если тебе это не нравится, то можешь отныне заботиться о себе сам!
Мне еще отчаянно хотелось назвать этого… в глаза хамом, как он того заслуживает, но к горлу уже подкатывала истерика. И я понимала, что если открою рот еще хотя бы раз, то разревусь у него на глазах. А гордость у меня еще осталась, видеть мою слабость я ему больше не позволю.
Метнувшись в комнату с кроватями, я, посмотрев на ложе, на котором спала ночью, каким-то взбешенным тамиром взлетела на второй ярус, откатилась к стенке и уткнулась в нее лицом. Меня трясло как в лихорадке от бессильной злобы, обиды и желания разреветься. Пошел он!..
Слезы ручьями лились из глаз сами собой. Рыдания душили, пережимали горло. Мне пришлось вжаться лицом в подушку, прикусить ее уголок зубами, наплевав на брезгливость, и изо всех сил сдерживать дыхание, чтобы этот мерзавец не догадался, что со мной происходит, чтобы не услышал, как я реву. Пусть эта боль останется только моей. Пусть он о ней никогда ничего не узнает. Я как-нибудь переживу эти дни. И сбегу от этого мерзавца при первой же возможности! Клянусь!
Я слышала шаги Диллона. Он даже подходил к моей кровати. Но, постояв молча пару минут, отошел. Видимо, вернулся на свою территорию. А я, наплакавшись до рези в глазах и полностью обессилив от необходимости сдерживать рыдания, как-то незаметно соскользнула в черный омут сна…
***
Открыв глаза, я не сразу сообразила, что меня разбудило и где я вообще нахожусь. Перед глазами был серый пластик стены. Дома такого никогда не было. Да и в тех отелях, где мы останавливались с отцом во время поездок, стены были отделаны гораздо лучше. Роскошно и по-домашнему. Голова болела. Глаза будто засыпаны песком пополам с битым стеклом. Щека печет из-за того, что я долго лежала в одной позе на чем-то жестком и комковатом. И до меня доносилось чье-то хриплое и ритмичное дыхание. Вернее, правильно будет сказать, ритмичные вдохи и выдохи.
Память вернулась каким-то рывком, внезапно. Когда я села на краю кровати, свесив вниз ноги и едва не свалившись со второго яруса. Но, честно говоря, на свой очередной промах я не обратила никакого внимания. Потому что глаза наткнулись на обнаженную, блестящую от пота спину отжимающегося на полу Диллона. Из головы разом будто ветром все выдуло.
Я невольно сглотнула, скользя взглядом по небрежно прихваченным на затылке волосам, по четкому абрису напрягшейся шеи, по скульптурно выступающим, не перекачанным, идеальным мускулам чужого торса. Загорелая кожа без единого изъяна, если не считать розового пятна от заживающего ожога, блестела мелкими бриллиантами пота. Мне даже показалось, что по комнате плыл резкий и хищный запах разогретого мужского тела. В горле и во рту как-то очень резко пересохло. А я растерялась и не знала, что мне делать. Но отвести глаза от предложенного зрелища я не могла. Даже если бы мне предложили все сокровища этого мира, не смогла бы.
С одной стороны, внизу не происходило ничего не приличного или особенного: парень всего лишь занимался спортом. И по его легким, почти непринужденным движениям было видно, что он привык держать свое тело в форме. С другой стороны, я, помолвленная невеста, уже без пяти минут супруга известного бизнесмена, жадно таращусь на чужое мужское тело! Это еще не измена. Но уже близко. Вспомнив тучное тело жениха, я невольно сглотнула опять, чтобы проглотить подкативший клубок желчи. Да уж. Диллон и лин Монтриалли, кажется, никогда даже и рядом не стояли. Жених, как мне кажется, даже в раннем детстве не страдал худобой. А сейчас все эти складки…
Меня все-таки затошнило. И одновременно с этим Диллон закончил выполнение упражнения, рывком поднялся на ноги, смерил меня взглядом с ног до макушки и с насмешливой белозубой улыбкой спросил: