Соседи (СИ)

— Тёть Надь, если все в порядке, я, наверное, пойду. Меня там… ждут. Или давайте, может, в травмпункт вас отвезу на всякий случай? Посмотрят, что да как.
Женщина с подозрением покосилась на Егора. Она явно взвешивала все «за» и «против», и, судя по выражению ее лица, «против» уверенно перевешивало.
— Соглашайся, мам. Когда еще такая возможность представится – на «Ямахе» прокатиться? — сузив глаза, ядовито прошелестела Уля. Всё не уймется никак. — С ветерком.
«Давно ты такой борзой стала?»
Тетя Надя потерла ушибленное бедро, аккуратно наступила на ногу, сделала несколько шагов и заключила:
— Да в порядке я. Не волнуйтесь.
«Повезло…»
— Ну, тогда я пошел? — пробормотал Егор, под раздраженным Улиным взглядом отступая из кухни в прихожую. — Еще раз извините.
Обескураженный возглас: «Егор, соль!», долетел в спину уже на пороге в общий коридор.
  ***
Никогда Ульяна борзой не была, то есть, вообще никогда. Всегда была Ульяна тихой, скромной, послушной девочкой – радостью и надеждой своей матери. Просто щелкнуло в ней что-то в момент, когда она пересеклась с Егором взглядом. «Лондонский» оттенок голубого топаза, пронизанного редкими вкраплениями янтаря, бездну – вот что она увидела в широко распахнутых глазах напротив. На мгновение дух захватило даже: «Вот они какие, оказывается. Точно…». В детстве Уля не придавала данному факту ровно никакого значения, а потом, когда повзрослела, возможности разглядеть уже не представилось – не до того ему стало, не до неё, ни до кого. А чего она с час назад в глазах этих не увидела, так это сожаления по поводу случившегося. То есть, сожаление какое-то, может, в них и плескалось, а вот понимания, что мама, немолодая уже женщина, свалилась с табуретки из-за того, что кое-кому ни свет ни заря соль понадобилась, обнаружить не удалось.
Правильно мама про него говорит: горе луковое, а не парень. Там, где он, творится какая-то вакханалия. Вакханалия – его второе имя. У Ульяны за время, что она добровольно-принудительно приглядывалась к кардинально изменившемуся образу жизни своего соседа, именно такое ощущение и сложилось. С такими, каким он стал, связываться себе дороже. Из квартиры вечно или гитарные напевы, или барабанные соло, дым коромыслом. Года три дверь вообще не закрывалась: хлоп-хлоп, топ-топ, громкие голоса, нескончаемый смех, а то, бывает, и звуки, о природе которых приличным девочкам думать негоже. Причем, что любопытно, девушек он к себе водил и водит в основном в дневное время, ночью же чаще слышится тихое бренчание струн. Последние пару лет стало, вроде, потише, бесконечные тусовки у Егора дома закончились, но всё равно нет-нет да «привет, былое». Под окном – вечное тарахтение его «Ямахи». Уля всегда знает: Егор приехал. Егор уехал. Весь дом, блин, знает!
Коржик, мяукнув, запрыгнул на кровать, боднул хозяйку в плечо, устроился под боком и замурлыкал, будто призывая успокоиться. Сон больше не шел. Какой уж теперь сон?
— Вот нормальный он, как ты думаешь? — с досадой протянула Уля, на автомате касаясь пальцами теплой пушистой макушки. Риторический вопрос размышлений не требовал: Ульяна давно уже себе на него ответила. Нет.
Однако собеседник, судя по всему, придерживался иного мнения.
«Много ты понимаешь…» — жмурясь на солнышко, протарахтел кот.
— А что тут понимать? Нормальные люди в шесть утра за солью не приходят. Притон из своей квартиры не делают, и вообще!
Под «И вообще!» подразумевался тысяча и один грех Егора, которым она много лет мысленно вела тщательный учет. Так уж получалось: впечатления наслаивались одно на другое, их масса росла как на дрожжах, перемешивалась с мнением мамы, и в конце концов новое представление сложилось. Мама – это вообще отдельный разговор. Если Уля «переваривала» происходящее за стенкой молча, то для матери, чей авторитет под сомнение никогда не ставился, как не ставилось под сомнение и убеждение в том, что её жизненный опыт дает ей на подобные суждения право, поведение Егора стало одной из любимых больных тем. Переживала она за него.
 
«Ветер в голове». «Горе луковое». «Беспечный». «Живет одним днем». «Скатился». «Что сказала бы Валя?». «Глупостями занимается». «Вот что с ним стало? В кого превратился?». И коронное: «Шалопай». В общем, соседу доставалось ежевечерне, и чуть ли не ежевечерне свои тирады мама заканчивала удовлетворенным: «То ли дело ты…», вынося ему приговор, ментально гладя её по головке и в который раз подчеркивая проведенную ею еще когда линию разлома: Уля стояла на одном берегу этой пропасти, а Егор – на другом.
Коржик внимательно посмотрел на Улю. Моргнул. Снова посмотрел. Взгляд его был полон лени и снисхождения.
«О чем с тобой говорить, человек? — спросил молчаливо. — Очевидного не видишь».
—  У вас с ним глаза похожего оттенка. Но для тебя это не повод его оправдывать, — хмыкнула она, почесав питомца за ухом.
Ульяна понимала, что подкупает его, знала, что сейчас-то кот и сдастся, сейчас-то ее сторону и примет. А что поделать? Его хозяйка – она, а не всякие там, за стенкой! Это она его домой полудохлого принесла, она маму, давясь слезами и соплями, уговаривала оставить, она обивала пороги ветеринарных клиник, выходила его и откормила тоже она. Это её стараниями он превратился из грязного, побитого, тощего, блохастого заморыша в большой пушистый вибрирующий комок шерсти. И сильнее любить, стало быть, тоже должен её. Уля знала, как этого добиться. Ради того, чтобы ему за ушком почесали, Корж был готов по десять раз на дню превращаться в самого милого, самого лучшего на свете кота. А получая свое, растекался по поверхности маслом, а то и, смешно подтянув к морде передние лапки и поджав задние, доверительно подставлял ее пальцам свое беззащитное мягкое пузо. Тарахтение, в моменты кошачьей неги исходящее из самых глубин нутра, усиливалось десятикратно. Даже усы у ее питомца в эти сладостные минуты, кажется, вибрировали.
Но тут вдруг Коржик передумал мурлыкать. Поднявшись с нагретого было места, еще немного потоптался на одеяле, а затем спрыгнул с кровати и, хвост трубой, с достоинством проследовал в сторону приоткрытой двери.
Посыл по известному адресу прослеживался четко. «Ой, да иди ты знаешь куда?» — вот так следовало сию акцию трактовать. Очевидная демонстрация несогласия по всем фронтам.
Уля уже давно заметила странную, необъяснимую любовь своего кота к соседу. Корж жил с ними четыре года, и за эти четыре года кто только в их квартире не побывал: мама поддерживала отношения с третью девятиэтажки. Так вот, Коржик гостей не жаловал, как и сама Ульяна: стоило раздаться звонку или стуку в дверь, животину с насиженного места как ветром сдувало – как правило, в сторону вечно открытого шкафа или за диван. Ульяну сдувало к себе в комнату. В своих убежищах оба терпеливо пережидали нашествие «человеков» на собственную территорию. На пять ли минут те пожаловали или на два часа, оба не появлялись, пока визитеры не уходили. Но у Коржика имелось исключение, одно-единственное. И имя это исключение носило Егор. Ульяна понятия не имела, чем он так хвостатого покорил, да только стоило на пороге возникнуть Егору, как Коржик бежал его встречать. В глазах соседа, для которого устраивалась гордая проходка из одного конца квартиры в другой, эта картина должна была выглядеть так: «Не подумай, что я тебе тут честь оказываю. Просто как раз мимо по своим делам шел». По крайней мере, самой Уле написанный в такие моменты на кошачьей морде месседж был очевиден.
А еще Коржик повадился шастать в его квартиру, следуя по проторенному маршруту «балкон Ильиных – ветви близстоящего раскидистого каштана – балкон Черновых». Бывало, после таких набегов на пороге они появлялись уже вместе. Двое рыжих: один натурально рыжий, а второй таковым прикидывается. Каждому зрячему очевидно: от рыжего в Егоре только медовые крапинки на радужке да еле заметная россыпь веснушек на переносице и щеках: не приглядишься – не увидишь. Как несостоявшийся художник, цвет его волос Уля бы определила скорее как ореховый. Но половина двора зовет его не иначе, как Рыжий, чем приводит её в недоумение. Эта кличка мало того, что не соотносится с его внешностью, потому что её воображение при мыслях о рыжих сразу рисует огненных ирландцев. Эта кличка диссонирует с его фамилией, и Ульяна, которая все в своей жизни пытается разложить по полочкам, всему найти объяснение, логики не понимает.