След «Семи Звезд»

Расстелив тряпицу на столе в вивлиофике, молодой человек принялся закусывать.
Шнапс у немца оказался знатный. В меру крепок и зело душист. Интересно, на каких таких травах настаивал его бравый вояка? Да и пироги попались недурственные. Хоть и постные – с капустой, горохом да рыбой, а мягкие и сами во рту тают. Знать, добрыми и умелыми руками замешано тесто.
Иван очень любил этот нехитрый продукт русской кухни. Сколько ни едал заморских разносолов, а пироги – все лучше. И как выручают в трудную годину, когда в кармане печально звенит пустота и денег хватает только на пару кусков печеного теста с начинкой! Он как-то даже оду принялся сочинять во славу пирогов, да сбился. Не хватило слов. Хотя никогда и не жаловался на свой словарный запас.
 
 
Великость языка российского народа
 
Колеблет с яростью неистовства погода,
 
Раздуты вихрями безумными голов,
 
Мешая худобу с красой российских слов.
 
Преславные глупцы хотят быть мудрецами,
 
Хваляся десятью французскими словцами…
 
 
– Это у тебя, брат, чего? – высунулся из-за книжных стеллажей любопытный нос.
Вслед за ним показался и его обладатель – худой, как и почти все иноки Ферапонтова, невысокий черноризец – хранитель библиотеки.
– Извинения прошу, честной отче, – едва не подавился куском Иван.
– Брат Савватий, – представился монах, несыто пожирая очами явно казавшиеся ему сказочными яства.
Поэт правильно оценил ситуацию и предложил библиотекарю перекусить с ним, чем Бог послал.
Чернец тут же уселся за стол и протянул руку к угощению.
– А они, часом, не скоромные? – вопросил он с дрожью в голосе.
– Ой, да что ж я, басурман какой, что ли, чтоб о Великом посте скоромное есть? – ненатурально обиделся господин копиист. – Самые что ни есть постные. Отведайте, брат.
Савватий живо запихал в рот самый большой пирог:
– С грибочками, – блаженно возвел глаза горе.
Вроде как с грибами не покупал, усомнился Иван, на дух не переносивший этого кушанья. Хорошо еще, что монаху достался, а то мучься опосля животом.
– А запить? – поболтал он в руке флягой. – Чего вкушать всухомятку-то?
Сотрапезник с подозрением уставился на сосуд:
– Никак зелье проклятое?
– Шнапс, – подтвердил молодой человек. – Водка немецкая.
– Грех, – не то утверждая, не то спрашивая, изрек слуга Божий.
– Не то грех, что в рот, а то, что изо рта, – наставительно процитировал Писание Барков.
Это были любимые слова покойного отца Семена.
– И то верно, – мигом согласился брат Савватий, выхватывая флягу из Ивановых рук.
Приложился инок, как следует. Потому как глаза его из печальных враз сделались веселыми и дурными.
Поэт поболтал возвращенной фляжкой. Там еле бултыхалось на донышке. Вздохнул даже от жалости.
– Есть ли в вашем собрании книжном что-либо особо любопытное? – решил он ковать железо, пока горячо.
– Это, к примеру, что? – прошамкал набитым ртом библиотекарь.
– Вам как хозяину виднее, – уклонился от прямого ответа Иван, а самого так и подмывало задать вопрос об «отреченных» книгах.
– Есть печатная Библия, трудами Ивана Федорова изданная, – зачал перечислять книжник. – Летописные своды времен Василия Темного и государя Иоанна Васильевича. Молитвослов греческого письма, сказывают, самого благоверного князя Володимира Мономаха. Еще латинского и немецкого письма книги…
В другой раз господин копиист непременно бы заинтересовался всеми этими сокровищами. Однако сейчас голова его была занята иным:
– Сказывают, хранятся здесь некие книги из собрания патриарха Никона, – осторожно забросил он удочку. – Он ведь у вас отбывал заточение…
– А кто сказывал? – напрягся Савватий и даже чуток протрезвел.
Иван мысленно вознес хвалу небесам, что не пожадничал, не стал допивать баронова зелья. Радушно протянул чернецу флягу опять. Тот не стал отнекиваться. Булькнуло так, что Барков не успел и оглянуться.
 
– Так кто молвил? – уже менее грозно осведомился библиотекарь.
– Брат Зосима из Белозерского, – соврал, не долго думая.
– А-а, – успокоился при имени коллеги инок. – Так бы сразу и сказывал. Истину тебе рекли. Были здесь такие книги.
– Были? – вытянулось от дурного предчувствия лицо поэта. – И что ж с ними сделалось?
Собеседник развел руками.
– Сплыли.
– Небось, в Горний Покровский передали? – едва не сплюнул от досады Иван.
И снова протрезвел взгляд брата Савватия.
– Ты откель про то ведаешь?
– Да все от Зосимы.
Монах почесал сначала лоб, потом поскреб затылок и снова вернулся ко лбу.
– Нет, – затряс он головой. – Не в Покровский. Хотя оттуда в минувшем году и был запрос…
– Тогда куда ж?
В ответ раздался поток горестных всхлипов и вздохов. Библиотекарь, видимо, не решался ответить.
– Провалились они…
Эк его разобрало-то от шнапса. Плетет несуразицу.
– Сгинули в болоте…
Смутная догадка забрезжила в голове Баркова.
– Это не в проклятой ли часовне? – осторожненько бросил он камешек.
И попал.
– В ней самой…
Низложенный патриарх Никон даже в ссылке держал себя грозно и важно. Ровно не лишился всего в одночасье: и богатства, и власти небывалой, и царской милости.
Ох, и доставалось же от него на орехи братии Ферапонтова монастыря! То одно удумает, то иное, то третье. И при этом требовал себе рабской покорности, словно он по-прежнему восседал на патриаршем престоле. Даже обращаться к нему велел не иначе, как «государь» и «ваше величество». Так, как еще недавно именовал его, своего лучшего друга и духовного наставника, подлинный государь и самодержец Алексей Михайлович.
Что ж, иноки терпели и покорствовали. Ибо каких только чудес ни бывало на Руси-матушке. Глядишь, и оттает сердце царское. И призовет он былого советчика к себе на Москву, повелев вернуть все прежде отнятое.
Оно, конечно, не так мало у Никона и осталось. Надобно было поглядеть, в каких ризах расхаживал он по скромной обители: из золотой парчи, шитой самоцветными каменьями. Да на какой посуде ел: из кованого злата-серебра. Ну, и в харче себя отнюдь не стеснял. По его указу ловили на Белозерье и доставляли к «патриаршему двору» лучшую рыбу, отстреливали в лесах отборную сытую дичь, привозили из столицы и из зарубежья тонкие вина. Отчего б и не жить в свое удовольствие?
Но скучно было привычному к всеобщему вниманию и поклонению Белозерскому заточнику. Ох, ску-учно! Маялся до сердечной тоски.
Где-то там, в центре, бушевала настоящая жизнь. Кипели страсти, затевались громкие интриги, кто-то заканчивал начатую им борьбу с раскольниками… А он… загнан, точно волк, в один из самых глухих углов царства-государства, куда и свежие – то вести идут столь долго, что успевают за это время плесенью покрыться.
Вот и стал Никон приискивать себе занятие, чтоб хоть чуток развеяться от тоски-печали.
Сначала строительством заинтересовался. Лично руководил возведением хором для его персоны в двадцать пять комнат да искусственного острова крестом. Но и этого неугомонному святителю показалось мало.
Об эту пору ему как раз доставили с его московского подворья целый воз книг. Часть из них Никон милостиво передал в монастырское книгохранилище. Иные же, числом около двух десятков, спрятал в особый, с хитроумным замком сундук, стоявший в его опочивальне. И доставал тогда, когда рядом не было никого из посторонних.
Братия стала замечать, что владыка как-то поутих. Бродил хмурой тенью по обители и что-то бормотал себе под нос. И ухмылялся гадко и зловеще, грозя кому-то невидимому кулаком.
В конце концов, явился он к отцу-игумену и приказал построить на берегу озера часовню для личных нужд, чтобы там молиться в уединении. Дело-то благое, отчего б настоятелю не подчиниться? Меньше чем за год возвели.