Тайна леди Одли

Когда три месяца назад сэр Майкл Одли женился вторым браком, ему было пятьдесят шесть лет. Он был высоким, крупным и крепким мужчиной, с глубоким звучным голосом, выразительными черными глазами и седой бородой – бородой, выдававшей возраст своего владельца. Последнее чрезвычайно огорчало сэра Майкла, потому что он все еще был непоседлив, как мальчишка, и по-прежнему считался лучшим наездником графства.
Он вдовел целых семнадцать лет, и все эти годы его единственное дитя, его дочь Алисия Одли, безраздельно царила в доме. Она хранила у себя все ключи, держа их в карманах своих шелковых передников, она теряла их в кустах, она роняла их в пруд, и, причинив немало хлопот домочадцам, она свято уверовала в то, что именно на ней и держится дом.
Но вот пришла молодая мачеха, и от прежней власти мисс Алисии не осталось и следа. О чем бы она ни просила экономку, та неизменно отвечала ей, что должна передать просьбу миледи, должна спросить у миледи, разрешит ли миледи сделать то-то и то-то, причем не как-нибудь, но именно так-то и так-то. С той поры дочь баронета, прекрасная наездница и приличная рисовальщица, стала большую часть времени проводить вне дома, гарцуя по зеленым лугам и рисуя на листах своего альбома рожицы деревенских мальчишек, изображая коров, быков и вообще всякую живность, попадавшуюся ей на пути. Она раз и навсегда усвоила мрачный тон в отношениях с мачехой. Как ни старалась миледи победить предубеждение Алисии и убедить ее в том, что, выйдя замуж за сэра Майкла Одли, она не нанесла смертельной обиды ее дочери, избалованная девчонка стояла на своем, и сблизиться с нею не было никакой возможности.
Правда состояла в том, что, выйдя замуж за сэра Майкла, леди Одли заключила с ним один из тех блистательных союзов, который просто создан для того, чтобы стать предметом зависти и ненависти для особ, принадлежащих к тому же полу, что и леди Одли.
Некоторое время тому назад она поселилась тут по соседству, став гувернанткой в семье военного врача [13], проживавшего в деревне неподалеку от Одли-Корт. Никто не знал о ней ничего, кроме того, что она откликнулась на объявление мистера Доусона, врача, помещенное им в «Таймс».
Приехала она из Лондона. Единственный документ, бывший при ней, удостоверял, что она работала учительницей в Бромптоне [14], но этой бумаги оказалось вполне достаточно, и врач с удовольствием принял девушку у себя в доме, сделав ее наставницей своих дочерей.
Таланты гувернантки оказались столь блистательными и разнообразными, что оставалось только удивляться тому, что она откликнулась на объявление, сулившее ей весьма скромные условия. Но мисс Грэхем совершенно удовлетворяло ее положение, и она разучивала с девочками сонаты Бетховена, писала акварелью с натуры и по воскресеньям трижды ходила из скучной отдаленной деревни в скромную церквушку – ходила с таким умиротворенным видом, словно не существовало для нее высшего блага, кроме того, что позволяло ей прожить здесь до конца жизни.
Местные жители, понаблюдав за ней со стороны, решили эту загадку по-своему. Девушка с таким добрым и легким сердцем – так они объяснили себе – чувствует себя хорошо в любых обстоятельствах.
Где бы она ни появлялась, она несла с собой радость и свет. Когда она входила в бедную хижину, казалось, под нищенскую кровлю заглядывал яркий солнечный луч. Побыв с четверть часа в обществе какой-нибудь старухи, она изъявляла в отношении беззубой собеседницы такое восхищение, словно познакомилась по меньшей мере с маркизой. Когда она уходила, не дав ничего (ее скромное жалованье лишало ее возможности благотворить), старая женщина наговаривала вслед таких похвал ее грации и душевным качествам, каких не удостаивала и жену викария [15], помогавшую ей пищей и одеждой. И немудрено: мисс Люси Грэхем обладала той магической властью, что позволяет женщине очаровывать словом и опьянять улыбкой.
 
Все вокруг любили ее, восхищались ею, превозносили ее до небес. Мальчишка, открывая ей ворота, вприпрыжку бежал домой, спеша поведать матушке, каким необыкновенным взглядом одарила его эта удивительная девушка и каким ангельским голосом поблагодарила она его за маленькую услугу. Церковный служка, провожавший ее до скамьи, где сидело семейство доктора; викарий, видевший ее нежные голубые глаза, устремленные на него, когда он читал свою скромную молитву; носильщик с железнодорожной станции, приносивший ей время от времени письмо или пакет, не ожидая вознаграждения; ее наниматель; его гости; ее ученицы; слуги; все – низы и верхи – сошлись на том, что Люси Грэхем – самая замечательная девушка изо всех, что когда-либо жили на земле.
Может быть, этот восторженный гимн проник-таки в тихие комнаты Одли-Корт; может быть, изумительное лицо девушки было, наконец, замечено – церковная скамья, где восседало по воскресеньям семейство доктора, была довольно высокой, – как бы там ни было, ясно одно: в один прекрасный день сэр Майкл Одли почувствовал вдруг неодолимое желание познакомиться с гувернанткой мистера Доусона поближе.
И он устроил у себя небольшой прием, пригласив девушку, пригласив доктора с супругой, пригласив викария с супругой, и, разумеется, его дочь также составила им компанию.
В этот тихий вечер решилась участь сэра Майкла. Он не смог противостоять этим голубым глазам, этой лебединой шее, этой божественной головке, этому глубокому голосу, преисполненному музыки; он не смог противостоять собственной судьбе.
Судьба! Да, это была судьба! Нет, никогда он не любил прежде. Брак с матерью Алисии? Но то была всего лишь сделка, скучная сделка, призванная поправить положение его обедневшего семейства. Может быть, он и любил – по-своему – мать Алисии, но ту слабую – слишком слабую! – искорку никакие силы не смогли бы раздуть до яркого пламени.
И вот она пришла – любовь, с ее лихорадкой, томлением, тревогой, сомнениями и беспокойством, с ее мучительным и жарким страхом, что его, сэра Майкла, возраст может стать неодолимой преградой на пути к его счастью. И он с новой силой возненавидел свою седую бороду и почувствовал неистовое желание снова стать молодым, чтобы волосы его снова стали черными, как вороново крыло, чтобы талия его снова стала тонкой и гибкой, какой была двадцать лет назад.
Потекли бессонные ночи и меланхолические дни, и только любимое лицо, случайно мелькнувшее за занавесью окна в том доме, где проживал доктор, только это лицо разом преображало безрадостную действительность. Все эти многочисленные признаки говорили об одном и том же, и то, что они говорили, было правдой: в том возрасте, что сам по себе – символ благоразумия и трезвомыслия, в возрасте пятидесяти пяти лет сэра Майкла Одли поразил ужасный недуг, именуемый любовью.
Не думаю, чтобы, ухаживая за девушкой, сэр Майкл хотя бы раз понадеялся на то, что его богатство и его положение в обществе смогут сыграть решающую роль на его пути к успеху. Если подобные мысли и приходили ему на ум, он гнал их от себя, содрогаясь от отвращения. Мысли эти, посещавшие его хотя бы на несколько мгновений, приносили ему огромные страдания. У него просто не укладывалось в голове, что такую прелесть и такую невинность можно отдать, прельстившись домом и титулом. О нет! Он надеялся, что, поскольку в жизни девушки не было и нет ничего, кроме труда и зависимости, и поскольку она еще очень молода (никто точно не знал, сколько ей лет, но на вид ей было чуть более двадцати), она еще ни к кому не испытала чувства привязанности – и он, первый в ее жизни мужчина, ухаживающий за ней, окружив ее нежной заботой и щедрым вниманием, мог бы напомнить ей ее отца, которого, по-видимому, уже нет в живых, и тем завоевать ее молодое сердце.
Что касается Люси Грэхем, то в ее поведении не было и тени пошлой искусственности, заметной в поведении женщины, когда она стремится завоевать богача. Люси Грэхем так привыкла ко всеобщему восхищению, что ухаживания сэра Майкла не произвели на нее особого впечатления. (Кстати сказать, сэр Майкл вдовел так долго, что все, кто его знал, уже и не мечтали о том, чтобы увидеть его под венцом во второй раз.) Как бы там ни было, миссис Доусон решилась поговорить с гувернанткой на этот счет.