Искупление (СИ)

Тело чувствует свои сильные, менее пострадавшие стороны, поэтому я рефлекторно переворачиваюсь на бок, чтобы совершить несколько неудачных попыток встать, опираясь на колени.
Замечаю зверски вырванный клок волос, когда дезориентировано падаю в другую сторону, и снова стону, закусывая щеки и губы изнутри.
Когда я задумалась об ощущаемой боли, я вряд ли могла определенно представить, что есть это чувство на самом деле.
Оно пришло из ада и съедает твою душу вкупе с сознанием в пламени вечного пожара, что вопит голосами любимых.
Я не знала, что делать, когда глаза вспышкой ослепили последние запомнившиеся секунды до потери сознания, поэтому просто закрыла их, поворачивая голову в сторону.
И не решаясь даже взглянуть.
Такой дикий всепоглощающий страх я испытывала на войне ни единожды. Однако сейчас вспоминалось лишь то послевкусие чрезмерных переживаний, когда я раз за разом узнавала, что удача все ещё на нашей стороне. Что можно на время расслабиться с мыслью: мы все ещё живы, и это главное.
Я паникую. Дышу с непозволительной частотой так, что создаётся впечатление, будто я разжигаю и без того негодующий очаг беспокойства и обездвиживающего безумства.
Когда родные могут находиться на расстоянии вытянутой руки, судорожно сглатываешь.
Когда не слышишь ни звука, рассчитывая даже на крики смертельных мук, сжимаешь кулаки, сдерживая рык.
Когда решаешься открыть один глаз между ударами сердца, прислушиваясь не к собственным ощущениям, а к ультразвуку в ушах, медленно теряешь контроль.
Я уже стою на коленях, обнимая себя руками, считая, что это поможет мне продержаться ещё некоторое время.
— Ну же, Гермиона, — шепчу осипшим голосом, отмечая боль на шее от следов удушья, — ты сильная девочка, — сглатываю вновь подступивший ком слез. — Давай же!
Вою в пустоту. Беззащитная. Безропотная. Без минуты безумная.
— На раз, — прокусываю губу передним клыком и вновь хочу очистить желудок от переизбытка запаха железа.
— На два, — разжимаю кулаки и подношу ладони к груди, чтобы сдержать сердце, с невыносимой скоростью рвущееся наружу.
— На три, — концентрируюсь на двух телах, лежащих в проходе.
Стремится вечность. Две. Три.
— Нет-нет-нет, — язык не ворочается во рту.
Все ещё верю, что есть шанс. Они просто лежат без сознания, оглушённые незадолго до моего прихода и даже не подразумевающие того, что могло произойти.
— Мам! — решаюсь крикнуть, разбирая во тьме лишь её утончённую фигуру, опирающуюся на отца спиной к спине. — Пап!
Сквозь невозможность я встаю, в тот же момент оседая на пол от сопутствующего каждому движению головокружения и невозможной боли.
Нет времени сдаваться, Гермиона.
С криком делаю рывок вперёд, в прыжке падая к их ногам, и лишь тогда, на секунду оценив всю комнату не без помощи уличного фонарного столба, замечаю ещё два трупа.
Мои жертвы. Первые. Мёртвые. Абсолютно. И плевать.
С дрожью во всем теле нащупываю пульс на кисти отца.
Тишина бьет в виски.
Ищу тщательнее, ругая себя за забытые основы оказания первой медицинской помощи. И при этом точно знаю, что ощупываю правильно. Рука, шея, область под мышкой, солнечное сплетение.
— Милая, однажды может случиться так, что кому-то срочно потребуется твоя помощь. Во-первых, успокой себя сама — трясущиеся руки не в силах помочь другим, — папа гладит меня по запястью, надавливая на синеватый узор вен по центру. — Чувствуешь?
Я ничего не чувствую, папа.
— Не будь ты особенной девочкой, стала бы, наверное, врачом. Тебе всегда нравилось с самого детства помогать другим. Однажды ты точно спасешь кому-нибудь жизнь, дорогая.
Какой в этом смысл, если я не могу спасти вас?
— И тогда будь горда этим, ведь, несмотря на все земные проклятия, свойственные человеческой природе, ты останешься лучшей версией себя, — наигранно произносит мама, смеясь той помпезности, с которой отец обычно отзывается о врачах.
Мама, что делать, если я сама стану проклятием?
Женщина целует меня в лоб, поглаживая по волосам, догадываясь, что сегодня они все же должны дать своему ребенку как можно больше ценных нравоучений перед самой первой поездкой в школу магии и волшебства.
 
— Если серьезно, ты не должна бояться, детка. Не все, что происходит в этой жизни, делается с лучшими помыслами, но ты можешь бороться с несправедливостью мира. Если даже в самой последней комнате еле-еле проблескивает догорающий свет ночника, продолжай идти к нему, не задумываясь о последствиях.
Мама, не будет никакого света без вас, как ты не понимаешь!
 — Ты будешь идти, малышка Герм, и это главное. Иногда нужно просто сделать небольшой привал, а после продолжать путешествие с новыми силами. Зачем мы тебе это говорим, спросишь ты? Потому что впереди тебя ждет большое и неизведанное путешествие, во время которого ты — помни всегда — не должна поворачивать назад и давать слабину. Кто знает, может, эта дорога и будет носит название «жизнь».
Папа, вы — моя жизнь, и ничего этого не изменит!
За третьей вечностью проносится четвертая со свистом прямого выстрела в висок.
— Это какая-то ошибка! Так не может быть! Нам срочно нужно встать и уехать отсюда! — я мечусь между ними, как ошпаренная, не зная, куда деться, чтобы грудь больше не разрывала невыносимая ноша. — Мама, вставай же!
Все плывёт перед глазами, все кружится в танце смерти, вплетая наши ладони в этот пассаж в одну сторону.
Отдалённые голоса прорываются сквозь пелену, разделяющую меня с этим миром.
— Помогите! Кто-нибудь! — кричу что есть мочи, не слыша собственного голоса, не видя ничего, кроме тьмы, но все ещё сжимая тёплые ладони родителей в своих объятиях. — Кто-нибудь!
К нам, вероятно, бегут. И, возможно, пытаются спасти. И, может быть, думают, что у них все получается.
Мир никогда не делал ошибок грубее.
Потому что смертельное горе сдавливает нас лишь в глухой и слепой сгусток растворяющейся в темноте энергии, отрубая все возможные пути к спасению. А за его гранью уже сигналит искупление.
Мне никто не поможет.
***
Медные волосы хаотично разметались по подушке, а усталый взгляд обладателя этой шевелюры устремился на стрелки старого циферблата часов, безотрывно провожая ход секундной стрелки.
3:00.
Она испарилась в три часа ночи, не дождавшись утра и его очередных извинений, на которые Фред сможет осмелиться лишь после бессонной ночи, считая это своей платой за безрассудство.
А также считая сотнями те гадкие слова, за которые было бы справедливым зашить рот навсегда, предусмотрительно выкинув язык на съедение румынским драконам.
В который раз он делает ей больно? В который раз не справляется со старыми обидами, снова и снова повторяя ее фамилию с горьким и колючим невежеством?
Он и сам сбился со счета.
Минуты тянутся непозволительно долго — Фред не может поймать сон за раздумьями. Что заставляет его продолжать эту бессовестную игру?
— Они уже давно не вместе, Дред. У тебя есть все шансы, — смеется над ним Джордж, серьезно добавляя в конце: — Только прекрати вести себя, как мудак. Это уже израсходовало себя.
Он по привычке подводит ее к краю, желая поймать с этой пропасти, но вновь не рассчитывает силу, просто не зная, как поступить. Гермиона не такая, как остальные девушки. С ней сложнее. Как минимум потому, что сложнее вся матрица их семилетних отношений, терпящая лишь мимолетные взлеты и катастрофические падения.
3:20.
Он переворачивается с одного бока на другой, импульсивно сжимая подушку в унисон мучающим его терзаниям.
Фред, тебе уже не четырнадцать. Пора взрослеть и брать быка за рога, а не топтаться у двери, иногда засовывая в почтовый ящик заминированные валентинки.
Спустя время после ее ухода в коридоре начинается копошение. До Фреда доносится торопливый шепот и женский вскрик, чем-то внезапно приглушенный. Ни одному ему не спится этой ночью.