Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды

 
 
Ты, бывшая досель собраньем совершенств,
 
Зерцалом красоты, обителью блаженств
 
И оправданьем всех, без памяти влюблённых,
 
Взгляни: твои крыла волочатся в пыли,
 
Бесславья облака лазурь заволокли
 
Твоих глухих небес, виной отягощённых.
 
 
 
 
О Муза! ты её, лелея на груди,
 
Амврозией своей питала — погляди,
 
На что она твои дары употребила!
 
Презрев меня, она тобой пренебрегла,
 
Не дай смеяться ей! — ведь, оскорбив посла,
 
Тем самым Госпожу обида оскорбила.
 
 
 
 
Ужели стерпишь ты, когда задета честь?
 
Трубите, трубы, сбор! Месть, моя Муза, месть!
 
Рази врага скорей, не отвращай удара!
 
Уже в моей груди клокочет кипяток;
 
О Стелла, получи заслуженный урок:
 
Правдивым — честный мир, коварству — злая кара.
 
 
 
 
Не жди былых речей о белизне снегов,
 
О скромности лилей, оттенках жемчугов,
 
О локонах морей в сияньи лучезарном, —
 
Но о душе твоей, где слово с правдой врозь,
 
Неблагодарностью пропитанной насквозь.
 
Нет в мире хуже зла, чем быть неблагодарным!
 
 
 
 
Нет хуже есть: ты — вор! Поклясться я готов.
 
Вор, Господи прости! И худший из воров!
 
Вор из нужды крадёт, в отчаяньи безмерном,
 
А ты, имея всё, последнее берёшь,
 
Все радости мои ты у меня крадёшь.
 
Врагам вредить грешно, не то что слугам верным.
 
 
 
 
Но благородный вор не станет убивать
 
И новые сердца для жертвы выбирать.
 
А на твоём челе горит клеймо убийцы.
 
Кровоточат рубцы моих глубоких ран,
 
Их нанесли твои жестокость и обман, —
 
Так ты за преданность решила расплатиться.
 
 
 
 
Да что убийцы роль! Есть множество улик
 
Других бесчинных дел (которым счёт велик),
 
Чтоб обвинить тебя в тиранстве окаянном.
 
Я беззаконно был тобой порабощён,
 
Сдан в рабство, без суда на пытки обречён!
 
Царь, истину презрев, становится Тираном.
 
 
 
 
Ах, этим ты горда! Владыкой мнишь себя!
 
Так в полом мятеже я обвиню тебя!
 
Да, в явном мятеже (Природа мне свидетель):
 
Ты в княжестве Любви так нежно расцвела,
 
И что ж? — против Любви восстанье подняла!
 
С пятном предательства что стоит добродетель?
 
 
 
 
Но хоть бунтовщиков и славят иногда,
 
Знай: на тебе навек лежит печать стыда.
 
Амуру изменив и скрывшись от Венеры
 
(Хоть знаки на себе Венерины хранишь),
 
Напрасно ты теперь к Диане прибежишь! —
 
Предавшему хоть раз уже не будет веры.
 
 
 
 
Что, мало этого? Прибавить черноты?
 
Ты — Ведьма, побожусь! Хоть с виду ангел ты;
 
Однако в колдовстве, не в красоте здесь дело.
 
От чар твоих я стал бледнее мертвеца,
 
В ногах — чугунный груз, на сердце — хлад свинца,
 
Рассудок мой и плоть — всё одеревенело.
 
 
 
 
Но ведьмам иногда раскаяться дано.
 
Увы! мне худшее поведать суждено:
 
Ты — дьявол, говорю, в одежде серафима.
 
Твой лик от Божьих врат отречься мне велит,
 
Отказ ввергает в ад и душу мне палит,
 
Лукавый Дьявол ты, соблазн необоримый!
 
 
 
 
И ты, разбойница, убийца злая, ты,
 
Тиранка лютая, исчадье темноты,
 
Предательница, бес, — ты всё ж любима мною.
 
Что мне ещё сказать? — когда в словах моих
 
Найдёшь ты, примирясь, так много чувств живых,
 
Что все мои хулы окажутся хвалою.
 
 
  
«Аромат» Джона Донна и нюх Лорда Берли
  
 
 
 
Гильгамеш возглашает: «Я словам твоим внемлю.
 
Если, Знающий землю,
 
В преисподнюю снидешь и потерю увидишь, —
 
Вот мое наставленье:
 
Свой наряд прочный, чистый, надевать не стремись ты:
 
Порешат: „Чужестранец!“
 
Ты елеем не вздумай, о мой брат, умащаться:
 
Все на запах примчатся!»
 
 
Поэма о Гильгамеше.
 
Перевод С.Липкина
 
 
 
— Fee! Fie! Foo! Fum!
 
I smell the blood of the Englishman.
 
 
Из английской сказки
 
 
Четвертая элегия Джона Донна «Perfume» («Аромат»), в некоторых списках озаглавленная «Discovered by Perfume», может смутить нынешнего читателя своим открытым цинизмом, яростной враждой лирического героя к семейству его возлюбленной, особенно к ее отцу и матери. Проникнув в их дом, молодой человек оказывается опутан шпионской сетью. Со всех сторон его окружают враги, доносчики и соглядатаи. Это могло бы показаться авторской причудой или странной игрой воображения, — если не учитывать биографии Донна и той реальной охоты на людей, которая была характерной чертой английской жизни в эпоху королевы Елизаветы.
Дичью в этой охоте были католики. Они оказались на положении отверженных в собственной стране, практически были объявлены вне закона. Непосещение службы в англиканской церкви наказывалось неподъемным штрафом, а отправление католической мессы, сверх того, могло трактоваться как укрывательство католического священника, что уже являлось уголовным преступлением. Дома католиков обыскивали, стены простукивали — искали тайные убежища. Повсюду рыскали доносчики-ищейки, выявляя дома, где служили мессы. Среди перепуганных людей распространялись слухи, что готовится английский вариант Варфоломеевской ночи.
Семья Джона Донна оказалась втянута в эпицентр этих событий, и ему поневоле пришлось пристально следить за развитием кровавой драмы. Мать Джона Донна (кстати сказать, внучка знаменитого Томаса Мора) была истовой католичкой, и учителя, которых она нанимала для своего сына, все без исключения были католиками. Ее брат Джаспер Мор, священник-иезуит, был схвачен и казнен в 1584 году. Двенадцатилетний Джон Донн вместе с матерью ездил навещать своего дядю в Тауэр. А в 1593 году, когда Джон и его брат Генри были студентами в юридической школе Линкольнз-Инн, в комнате Генри арестовали молодого человека, обвиненного в том, что он являлся католическим священником. Генри под страхом пытки выдал его, и священника казнили со всей присущей тем временам свирепостью. Но и сам Генри не пережил его: умер от чумы в Ньюгейтской тюрьме. Подобная участь вполне могла ожидать и Джона. И хотя позже (примерно в 1597 году) Донн все-таки перешел в протестантизм, он так и не смог до конца избавиться от чувства «гражданской неполноценности», впитанного с малолетства, ощутить себя в полной безопасности.