Бес в серебряной ловушке

Пеппо тоже ухмыльнулся, и глаза его замерцали ведьмачьим озорством.
Сцена и впрямь была сущее загляденье. Уже темнело, когда Годелот в одной рубашке и грязных башмаках ввалился в переполненный трактир, поддерживая на плече руку Пеппо. Тетивщик в расхристанной весте едва переставлял ноги, тяжело обвисая на плече шотландца, то и дело принимался громко и сбивчиво горланить песни самого похабного содержания – словом, по виду был бессовестно пьян. Будь хозяином трактира мужчина, дело могло обернуться иначе, но почтенная старушка с молчаливым неодобрением сгребла медяки с мозолистой ладони шотландца и велела ему немедля уложить подгулявшего приятеля почивать, покуда тот не учинил еще какого-нибудь непотребства.
Расчет был прост: после событий в Кампано любой военный вызовет у обывателей недоверие. Двое же подвыпивших оборванных мальчишек просто затеряются в потоке посетителей трактира, и уже через час хозяйка даже не вспомнит их лиц.
Все еще улыбаясь, Годелот шагнул к раскрытому окну и глубоко вдохнул. Все было позади…
Боль нагрянула внезапно, словно вдруг настигшая волна, что обрушивается сзади на бегущего из бурного моря человека. Сдавила горло, перехлестывая дыхание, впилась когтями в затылок.
Пока смерть неслась по пятам, то прячась в выжженных руинах, то грохоча копытами за спиной, ему было не до этой боли. Но сейчас азарт борьбы выкипел, мушкет покойно стоял в углу, и можно было наконец перевести дух. Бойтесь этого вожделенного отдыха, изгои, отщепенцы, случайно уцелевшие меж жерновов, перемоловших вашу жизнь. Все мысли, что вы не успели додумать, все чувства, что молча ждали своего времени, выплеснутся в одночасье, будто из забытого на огне горшка.
Годелот еще и еще раз вобрал в легкие вечернюю дождливую прохладу, сжал шершавую кромку оконной рамы руками, прижимаясь лбом к наличнику. Да, все было позади. Страшный запах пепелищ и ландскнехт с безжалостным клинком. Дальний рокот погони и горечь порохового дыма. Остекленевшие глаза мертвецов и бьющаяся на земле лошадь. Зеленые дубы у старинных стен замка и наставления отца, там и сям пересыпанные не всегда понятными английскими словами. Сварливо-добродушная брань Луиджи и долгие разговоры с пастором Альбинони. Все было позади. Абсолютно все.
…Почти невесомое прикосновение к плечу выдернуло шотландца из мутного водоворота, и он резко отпрянул от наличника, оцарапав лоб. Рядом стоял неслышно подошедший Пеппо. Он молчал, устремив незрячие глаза в темное окно, на котором молнии то и дело вычерчивали зыбкий водяной узор. Казалось, он подошел случайно, и Годелот отвел взгляд, не нарушая тишины.
– Держись, Лотте. Отболит, – вдруг ровно произнес тетивщик, не поворачивая головы. – Со временем осядет, как ил на дно озера. И там уж только не баламуть заново.
Отчего-то Годелот не удивился этим словам. Ему самому казалось в эти минуты, что он думает и чувствует слишком громко. Машинально проведя пальцами по грубо вытесанной раме окна, он медленно проговорил:
– Не могу поверить. Все эти дни верил – а сейчас не могу. Как все вот так рассыпалось, рухнуло в один миг? Если б, вернувшись, я застал отца умершим от хвори – поверил бы, ведь я помню, как умирала матушка. Вокруг были бы люди, уважавшие его, и места, напоминающие о нем. Все было бы по-настоящему. Но ничего нет, ни людей, ни мест, словно кто-то песчаную крепость, что детишки строят, невзначай ногой задел. И только я, болван, стою среди обломков и глазами хлопаю. Господи… – Шотландец стиснул зубы и вдруг ударил кулаком в стену. – Чего я не отдал бы, чего бы не пожалел, чтобы встретиться с тем мерзавцем, что спустил на мой дом свою шакалью свору!
Зарычав, Годелот снова впечатал кулак в щелястую бревенчатую кладку и замахнулся опять, но пальцы Пеппо охватили его запястье, сдерживая удар.
– Будет тебе, не увечь руку.
Кирасир рванулся из сильных пальцев, но тетивщик повысил голос, крепче сжимая хватку:
– Довольно, говорю! Или в зубах клинок держать приспособишься?
Шотландец устало выбранился, опуская ладонь, а Пеппо добавил:
 
– Мерзавца ему подавай. Ты, брат, желаниями бы не швырялся. Судьба – девица с выдумкой, ее только попроси, а она и рада стараться. Все исполнит, вот тебе крест, да так все вывернет, что еще сто раз пожалеешь.
– О чем ты, умник? – Годелот потирал ушибленную кисть. Настырность Пеппо раздражала, но кирасир продолжал слушать уже хотя бы для того, чтоб не согласиться.
А итальянец снова отвернулся к окну, скрещивая руки на груди:
– Да так. Я, знаешь, ребенком очень беспомощен был. Мать надо мной только и хлопотала – то лоб разобью, то супом обольюсь, просто беда. Другие ребятишки уже матерям помогали, а от меня никакого толку, одна морока. И вбил я себе тогда в голову мечту, что у матушки малыш народится. Будет у меня младшенький, беспомощный и слабый, и вот тут уж я смогу о ком-то заботиться… Стану сразу сильным и нужным. – Пеппо запнулся, рвано вздохнул: – И что ж ты думаешь? Услышали меня там, куда молитвы слать принято. Прошло несколько лет, и матушку хворь свалила. Все по-моему вышло, Лотте. В одночасье стал взрослым, и заботе выучился, и еще много чему. Да вот мечтать мечтал, а выходить мать не сумел.
Годелот уже готов был сказать что-то, но осекся. Пеппо, похоже, не ждал ответных слов. Он все так же стоял лицом к окну, только тень легла на высокий смуглый лоб. А может, просто бабочка скользнула в углу перед лучиной.
– Вот, оказывается, что у тебя за камень на душе, – вдруг проговорил шотландец.
Плечи Пеппо вздрогнули, словно от сквозняка.
– Отстань… – пробормотал он, отворачиваясь. – Нашелся исповедник.
Но шотландец покачал головой, озадаченно хмурясь:
– Ты винишь себя. Винишь в смерти матери. И все только из-за этой детской безобидной мечты. – Годелот знал, что пора прикусить язык, но это нелепое, несуразное открытие отчего-то потрясло его. – Ты сам назначил себе испытание, а теперь грызешь себя за то, что не справился. Но, Пеппо…
– Хватит! – рявкнул тетивщик, и кирасир заметил, что губы его мелко дрожат. – Отстань, не твоя печаль! И вообще… не обо мне речь! Так, к слову сболтнул, чего вцепляешься, будто репей?!
– А ты чуть что, так в иглы! – огрызнулся в ответ Годелот. Он не собирался затевать свару, но ощерившийся Пеппо почему-то всколыхнул в нем беспричинную злость. – С тобой ровно на допросе, не то слово ляпнуть грех.
– Да говори, что на ум взбредет! Я всего-то прошу в душу не лезть! За что я себя виню – за то сам и отвечу! А ты мне кто такой, чтоб вот так, запросто руку в самое нутро совать и струпья выискивать? Никто, слышишь? Никто, черт бы тебя подрал! Чего ты вообще ко мне пристал?!
В своем внезапном бешенстве Пеппо уже забыл, что сам ткнул себе в больное место. А Годелот вдруг попятился, будто тетивщик плюнул в него горящей смолой.
«Ты мне никто…»
Эта фраза занозой впилась в мозг, захлестывая шотландца неожиданной жгучей обидой.
– В душу?! – прошипел он. – В ту бочку уксуса, что у тебя вместо души, себе дороже соваться. Только вот что я тебе скажу: зря мать на тебя столько лет убила! То ли не тому учила, то ли не так, то ли овчинка для выделки не сгодилась!
Пеппо хрипло вдохнул, бледнея:
– Заткнись! Моя мать была святой, и не тебе ее судить!
Но Годелот не мог остановиться. Усталость и отчаяние сплелись в душную ярость, мутным потоком несшую его вперед мимо скользких берегов самообладания.
– Значит, ни черта ты из ее уроков не понял, слышишь?! Она напрасно посвятила тебе жизнь, неблагодарная ты ядовитая сволочь!!! Что ты сделал, стоило ей уйти? Ты ощетинился, словно дикобраз, отгородился от всех шипами в палец длиной, а только подступишься к тебе на шаг да разглядишь в тебе человеческое зерно – тут же жалишь, не дав себе труда на миг задуматься, заслуживаю ли я твоих укусов!
Годелот сорвался на крик, кровь жарко хлынула в лицо. Он швырял в Пеппо резкие слова, будто камни. Он сам не знал уже, чего пытается добиться: побольнее уязвить или разбить броню отчужденности. Он успел узнать за эти дни другого Пеппо, в котором сквозь панцирь колючего нрава порой прорывался искренний и добросердечный парень. И шотландцу невыносимо было снова видеть оскаленного волка на месте того, кого он почти готов был назвать другом. Только не сейчас, когда в разрушенном мире Годелота не осталось ни одной близкой души, кроме этого полного противоречий слепого мошенника. А тетивщик молчал, только глаза угольями пылали на искаженном лице да губы вздрагивали, словно сдерживая ответную брань.