Бес в серебряной ловушке
– Ну, давай! Что ж ты не пошлешь меня к черту? Ты же гордый, независимый и плевать на всех хотел! – заорал наконец Годелот. Никогда еще он так не ненавидел Пеппо, как в эти секунды. Ненавидел, будто тот обманул его в лучших чувствах, подвел в самый отчаянный момент.
Удар по скуле оборвал поток бессвязной ругани, и шотландец отшатнулся. Зарычал, вскидывая руку для ответной пощечины. А Пеппо подался вперед, с вызовом расправляя плечи.
– Давай, – холодно предложил он, – врежь мне, может, полегчает! Или честный солдат все еще не обижает калек?
Каким-то самым дном рассудка Годелот знал: нужно немедленно остановиться. Но он лишь сгреб Пеппо за ворот все еще мокрой камизы.
– Черта с два ты калека! – отрубил он и отшвырнул тетивщика к стене, чувствуя, что еще секунда – и он ударит в это тонкое смуглое лицо так, что брызнет кровь, а под сжатым кулаком тошнотно хрустнет кость.
Пеппо с размаху впечатался спиной в поеденные жучком доски, вскинул голову, отбрасывая за спину мокрые волосы, и Годелот снова изготовился к драке, едва слыша, как все тот же голос на дне разума вопит, умоляя остановиться. Но тетивщик не двинулся вперед. Несколько секунд он так же стоял у стены, мелко дрожа от бешенства и судорожно сжимая кулаки. А потом разжал пальцы, молча бросился на койку и отвернулся к стене.
Годелот тоже молчал, глядя в напряженную спину. Опустил глаза, посмотрел на собственные руки. Снова взглянул на Пеппо, съежившегося на тощей дерюге.
Почему они вдруг завелись? С чего вообще началась вся эта идиотская уродливая ссора?
Шотландец облизнул губы, набрал воздуха. Но сказать было нечего. В той же раскаленной натянутой тишине он погасил лучину и тоже опустился на свою койку. Сердце глухо колотило в грудь, сведенные мышцы никак не расслаблялись, словно он все еще ожидал удара. Сверкнула молния, ляпая на потолок кривой контур полуоткрытого ставня, и Годелот вздрогнул от раската грома.
Трудно сказать, сколько времени прошло. Шотландец молча лежал, глядя в потолок и слушая шум дождя за окном. Он точно знал: Пеппо не спит. И непонятно, о чем он думает, но ему так же гадостно и нестерпимо одиноко, как самому Годелоту. Почему-то это он тоже знал наверняка. Но оно и к лучшему… Все должно быть на своих местах. Судьба случайно столкнула их, а в случайных людях не ищут друзей. Это просто дурацкий страх одиночества. Это с непривычки кажется, что тебе непременно кто-то нужен. И вообще нужно попытаться заснуть. После таких суток кто угодно сбрендит, да еще с этим хорьком бок о бок. Все, спать.
Годелот раздраженно повернулся к стене и уставился во мрак.
– Пеппо.
– Что? – после недолгой паузы глухо отозвалась темнота.
– Прости меня. Я тут тебе нагородил всякого. Будто нутро навыворот, вся гнусь со дна души всплыла.
Пеппо долго молчал. Потом скрипнула койка.
– Не за что мне тебя прощать, я и не то слыхал, – донесся неожиданно спокойный ответ. Темнота снова умолкла, а затем сухо и устало добавила:
– А всего гаже то, что ты прав. Каждым словом прав, по нраву оно мне или нет. А на правду только дураки обижаются.
Годелот тоже долго не отвечал, ища какие-то нужные слова. Но не нашел и приподнялся с койки, садясь.
– Слушай… Не спится что-то. Гроза эта чертова громыхает. Давай перекусим.
И через секунду темнота ответила негромким смешком:
– Умираю с голоду. Давай.
Глава 8
Леденцы
Слуга осторожно умостил на столе тяжелое блюдо с жарким, зажег еще одну свечу и замер у стола в выжидательном полупоклоне. Но полковник Орсо рассеянно взмахнул ладонью, отпуская слугу, и устремил созерцательный взгляд на тушеное мясо, испускавшее зыбкие столбики пара.
Место для раздумий благодатное. Этот маленький венецианский трактир не похож на шумные и грязные придорожные вертепы. Ужин здесь по карману далеко не всякому, пьяных дебоширов не водится, очаг всегда протоплен, и даже посуду не забывают мыть. Полковник нередко наведывался сюда в конце длинного хлопотного дня, и хозяин неизменно старался придержать для постоянного посетителя его любимый стол в полутемном углу. А видит бог, такой недели у Орсо не выдавалось уже давно…
Однако мясо могло остыть. Военный, отряхнув размышления, подтянул поближе глиняное блюдо и неторопливо принялся за еду. Но он едва успел толком распробовать утку, как кто-то приблизился к столу, ныряя в уютный полумрак. Свечи выхватили из тени белое пятно рясы ордена Святого Доминика.
– Добрый вечер, полковник, – негромко проговорил визитер, и Орсо поднял глаза, надевая на лицо старательно открахмаленное приветливое выражение.
– Отец Руджеро, – так же сдержанно кивнул он. – Какая неожиданность. Садитесь. Не поужинаете ли со мной? Здесь, знаете ли, понимают толк в хорошей стряпне.
– Нет, благодарю, – сухо отозвался монах, садясь и брезгливо отряхивая с подола плаща солому. – Любезный, подайте мне холодной воды, – обернулся он к подоспевшему слуге.
– Разве сегодня постный день? – В голосе Орсо послышалась тень насмешки, но доминиканец лишь отмахнулся:
– Я здесь не ради обмена остротами, полковник.
– А я и в мыслях не имел острить. – Орсо невозмутимо отрезал от жаркого толстый ломоть. – Всего лишь хотел добавить непринужденности. Как прошел ваш вояж, святой отец?
Отец Руджеро жадно выпил поданную воду и отставил стакан.
– Едва ли вас заинтересует рассказ о моем посещении провинциального монастыря.
– Вот как… Стало быть, вы здесь для того, чтобы послушать мои истории, а не развлекать меня своими? – Орсо налил себе вина и с наслаждением отпил несколько глотков: новомодное увлечение восточными приправами все еще казалось ему чрезмерным. А доминиканец подался вперед и оперся острыми локтями о столешницу:
– Не стану скрывать, полковник, так и есть. Я порядком пометался по городу, разыскивая вас, поскольку жаждал услышать хоть несколько слов о вашей кампании. И нашел вас здесь, в трактире средней руки, в одиночестве. Более того, глядя на ваше лицо, было бы легко заподозрить, что вы страдаете жестоким разлитием желчи, если бы не ваш обильный ужин.
Орсо пожал плечами.
– Я не обязан вам отчетом, – бросил он с тем отточенно-усталым безразличием, которое мгновенно низводило любые нападки до уровня дворняжьего тявканья.
Руджеро молчал, глядя на полковника, неторопливо орудовавшего ножом. Он не казался уязвленным – похоже, эти двое редко говорили в ином тоне. Орсо же как будто вовсе забыл о собеседнике. Но после нескольких минут молчания монах нервическим жестом сплел пальцы, наматывая четки вокруг ладони.
– Да не молчите вы, Орсо! Что вы набиваете себе цену, словно престарелая кокетка? Вы что-нибудь нашли?
Полковник вскинул на Руджеро вспыхнувшие глаза, сжимая, будто кинжал, нож, которым только что резал мясо. А потом со звоном швырнул его на стол и сухо отрезал:
– Нет. Не нашел.
Лицо монаха окаменело:
– Не может быть! Неужели пастора предупредили и он успел…
– Нет, – оборвал его Орсо, – пастор был в замке.
Скулы Руджеро порозовели, он снова подался вперед, вдавливая брошенный нож ладонью в стол:
– Слава Всевышнему! Значит, еще не поздно. Я все узнаю у пастора сам.
– Вам не удастся, – Орсо поморщился и потер лоб, словно у него вдруг заныла голова. – Альбинони мертв.
Доминиканец замер и медленно осел на скамью.
– Пастор мертв?.. Орсо, черт бы вас подрал. Вы убили последнего человека, который знал, где искать Наследие?
– Так получилось, – отрезал полковник, – и я не умаляю своей вины. Но судить меня будете не вы.
Руджеро помолчал и вдруг оглушительно ударил кулаком по столу:
– Вы лжете, Орсо! Вы не могли допустить такой дурацкой оплошности! И уж тем более не ушли бы из графства несолоно хлебавши. Я знаю вас, вы найдете и выбитый зуб в братской могиле!
Губы полковника слегка передернулись:
– Ну и метафоры у вас, святой отец… – пробормотал он. Но на челюстях монаха зло заходили желваки: