Олива Денаро

– Послушайте, старшина, – кашлянув, перебивает отец, – моя дочь Олива не имела ни малейшего намерения выходить за этого человека. Не было ни соглашения между семьями, ни даже должного предложения с его стороны. Он просто целыми днями торчал у нас под окнами, а обнаружив ответную холодность, решил применить силу, причинив ущерб сперва моему имуществу, а затем и дочери.
– И что ты теперь думаешь делать, Сальво? – Витале снимает очки, утирает пот со лба, и я будто вижу в нём того молодого парня, что, по рассказам, запросто мог отобрать у отца двустволку и засадить в кутузку.
– Пожалуй... – начинает отец, вертя шляпу в руках, но запинается на полуслове.
Витале, поднявшись, принимается медленно расхаживать по комнате. В очередной раз пройдя мимо стола, он берёт пачку сигарет.
– Моя дочь пришла сюда за справедливостью, – снова начинает отец. Он так и не присел: стоит, как вкопанный, у меня за спиной.
Старшина достаёт из кармана зажигалку, подбрасывает одной рукой.
– Скользкое, знаешь ли, слово – справедливость, – говорит он, затянувшись. Пламя дрожит, хотя вентилятор едва разгоняет спёртый воздух. – Бывает справедливость по закону, бывает по-человечески, и они вовсе не равнозначны. Это твой родной город, Сальво, твоя семья, твоя дочь, тебе о ней и заботиться. Выйдя отсюда, это она, проходя по улице, услышит шепоток за спиной...
– Я вам не бесстыдница какая! – я, по-прежнему сжимая в кулаке сломанный каблук, подаюсь вперёд, и отцовская рука соскальзывает с плеча. Старшина, нахмурив брови, снова затягивается. Кажется, я кричу эти слова ему прямо в лицо, а он будто и не слышит.
– Девушка ещё так молода... Может, она просто запуталась в своих желаниях? – продолжает Витале, даже не взглянув на меня. – В таком возрасте она сама не знает, чего хочет: одного, другого... И кому, как не отцу, направить её на путь истинный? У тебя красивая дочь, Сальво, неужели ты хочешь до конца жизни обречь её на несчастья?
– Уже обрёк, – коротко отвечает отец.
Сигарета постепенно становится столбиком пепла, покачивающимся на цилиндрике фильтра. Витале кладёт её на край стола и, присев на корточки, с интересом наблюдает, словно заключил сам с собой пари, которое непременно хочет выиграть.
– От семейства Патерно запросто не отмахнёшься, связи у них солидные. Как разбили, так и склеят. Миром дело решайте, о чём тут спорить?
– Но ведь закон... – начинаю я, уперши́сь обеими руками в столешницу. Столбик пепла осыпается на край тумбочки.
– Закон? Законы писаны для тех, у кого деньги есть, – перебивает старшина и, собрав пепел в ладонь, выбрасывает в урну. – Хотите написать заявление? Прекрасно, давайте тогда позовём капрала, и пусть запишет: Сальво и Амалия Денаро подают гражданский иск против Джузеппе Патерно, обвиняя его в изнасиловании с целью удовлетворения похоти.
Мать корчится на стуле, будто её пнули в бок.
– Будет суд, – продолжает Витале, – потребуется адвокат, вам придётся доказывать вину подсудимого не только на словах, но и на деле, уликами, – он садится напротив нас и впервые поднимает на меня глаза. – Синьорина должна будет подтвердить, что утратила имевшуюся ранее телесную целостность и что не давала, как в этих местах заведено, согласия на фуитину. Её когда-нибудь заставали за разговором с Патерно? Может, она танцевала с ним на площади, у всех на виду? Принимала подарки? Слушала серенады? Когда её похитили, она шла домой одна или с кем-то ещё? Утром это было или в сумерках?
Я закрываю глаза, внутри всё клокочет от ярости. Суд, как я понимаю, будет не над ним, а надо мной.
Витале морщит нос, раздражённо прищуривается, словно ему на лицо села муха, и подводит черту:
– Была бы она моей дочерью, Сальво, знаешь, что бы я сделал? Ровным счётом ничего.
Сломанный каблук, выскользнув у меня из руки, падает на пол.
– Обида пройдёт, дело устроится, – с нажимом произносит Витале, потом берёт с конторки пухлый том в синем кожаном переплёте и, пролистав, кладёт перед отцом. – Уголовный кодекс, статья 544, – чтобы прочесть, ему приходится перегнуться через стол. – «В случае совершения преступления, предусмотренного частью первой и статьёй 530 данного Кодекса, брак, заключённый совершившим преступление с потерпевшей стороной, полностью погашает вину; вышеуказанное верно также и в отношении соучастников преступления; в случае вынесения обвинительного приговора его исполнение и уголовное преследование перечисленных лиц прекращаются».
 
– И что это всё значит? Ты по-простому скажи, Пиппо! – не выдерживает отец.
– Значит это вот что: после заключения брака вина преступника по закону считается погашенной, а честь девушки – восстановленной, – и Витале захлопывает книгу куда резче, чем это кажется необходимым.
– И это, значит, справедливость? – спрашивает отец, как если бы ему в самом деле было любопытно. Мать сжимает его запястье: за нашу семью всегда говорила она, и сидеть молча ей неуютно.
– Это закон, – сухо отвечает Витале.
– Закон, спасающий подлецов и до конца жизни обрекающий добродетельных девушек на несчастья? Что ж, если это так, придётся его поменять.
– Прямо с утречка и поменяем, а, Сальво? Ты ведь ради этого пораньше встал? – старшина позволяет себе улыбку, но тотчас же снова хмурится и стучит пальцем по книге. – Хочешь суда над Патерно – придётся всё устроить согласно Уголовному кодексу.
Отец, поглядывая на синюю обложку, чешет затылок, словно столкнулся с чем-то, недоступным его пониманию.
– И, кстати, законы эти, если приглядишься, – продолжает Витале, прикурив очередную сигарету, – как раз для того и придуманы, чтобы честных девушек защитить, брак им обеспечить. Чтобы привязать к ним тех, кто только попользоваться хочет, а после бросить с пустыми руками. С другой стороны, ты ведь лучше меня знаешь, как это бывает: молодёжь, что самодурам-родителям подчиняться не желает, именно по фуитине и женится.
Мать, отвернувшись к окну, хватается за горло: должно быть, вспоминает, как её тошнило, пока они с отцом плыли через пролив.
– Ещё случается, что ни у той, ни у другой семьи попросту денег на церемонию и застолье нет, вот они и устраивают фиктивное похищение. Но что, если жених, получив желаемое, передумает? Что будет тогда с... как ты там сказал?.. с добродетельной девушкой? Останется одна, обесчещенная, без мужской заботы, без малейшей возможности жизнь свою устроить? А закон как раз и обязывает мужчину брать ответственность на себя, хранить, значит, верность взятым обязательствам.
– Но Пиппо, я же объяснил: не было здесь никакого сговора! – возражает отец.
Витале пару минут молчит. Слышно только тяжёлое материно дыхание, будто она запыхалась от быстрого бега.
– Я тебе верю, Сальво. Больше скажу: я совершенно убеждён, что так всё и было. Но у меня тоже есть дочь, пускай и несколькими годами младше, и я скажу тебе то, что сказал бы ей. Это слова отца семейства и друга, а не человека в погонах: между нами, сам знаешь, иначе не бывало. Я просто пытаюсь представить себя на твоём месте. Можно? – отец, вздохнув, скребёт подбородок. Витале затягивается. – Допустим, даже с разорённым огородом и птичником ты всё-таки сможешь наскрести на адвоката. Снесёшь пересуды: мы ведь оба знаем, что честь – главным образом желание не опозориться перед соседями. Запрёшь дочь в доме до самого дня суда, а это может занять и целый год. После чего вы явитесь в суд, и девушке придётся прилюдно, во всех подробностях, рассказывать, что именно произошло. Адвокат противной стороны намекнёт судье, чтобы на самом деле она дала согласие и даже встречалась с обвиняемым наедине: мол, поймите, это был акт не насилия, а величайшей любви. И знаешь, чем история закончится? Тем, что лодку присудят тому, кто в ней сидит, – старшина, скривившись, яростно тушит сигарету в пепельнице, так и не сумев на сей раз добиться аккуратного столбика пепла: слишком много размахивал руками. Потом поднимается, идёт к двери, но, вдруг остановившись на полпути, оборачивается ко мне: – Твой отец, будучи всего на пару лет старше, чем ты сейчас, едва не совершил самую большую ошибку в жизни. Я ему тогда вот что сказал: не спеши, Сальво, дай воде отстояться. И тебе я хочу дать ровно такой же совет: ступай домой, остынь. У вас ведь, молодых, в голове столько всякого: любовь, волнение, романтика... Но знаешь ли ты, что такое брак? Это контракт, взаимная выгода. Он тебя содержит, ты хранишь ему верность, ведёшь домашнее хозяйство и окружаешь заботой его самого и его детей. В остальном после свадебных конфетти у каждого из вас своя жизнь. Повезёт, если хотя бы за обедом и ужином видеться будете. Жена – это женщина, которая смогла занять своё место в обществе и в итоге получила чуть больше свободы, чем раньше. Вот если Всевышний сподобит до срока остаться вдовой, тогда, глядишь, она и сможет собой распоряжаться, как ей заблагорассудится. Только разве создана женщина жить в одиночестве, без мужских объятий? Мясо огонь любит – это не я, это природа говорит. Законы могут приниматься и отменяться, а природу не изменишь!