Песнь одного дня. Петля

* * *
Потише, парень, никогда ведь не знаешь, кто тебя может услышать. А эти чертовы немцы — они в два счета начинают понимать по-исландски, имей в виду. Да, я согласен, совершенно согласен, всякому терпению есть предел. Но не нужно торопиться, нужно все спокойно обдумать и взвесить. И не стоит, к примеру, упрекать иностранцев, что они, мол, слишком подозрительные, — как ни говори, у них ведь есть основания. Вот взять хоть эти кражи. Ничего, конечно, особенного нет, если ты взял что плохо лежит, а тебе это нужно; подумаешь, все равно тысячи летят на ветер и все равно все тащат. Верно, но это может завести слишком далеко. И заводит, представь себе. Раньше так случалось, когда мы на армию работали, и сейчас тоже. Прежде, до них, я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь у нас могли заподозрить в воровстве. Разве только одного — про него говорили, что прирожденный вор. Но вот поди ж ты — оказалось, что он ничуть не ловчее нас всех. Я, помню, прямо чуть с ума не сошел, когда первый раз с этим делом столкнулся. Со мной работал наш сосед, лет пятидесяти, наверно; говорили, что безупречный человек, верующий, и в церковь всегда ходил, и никому ничего плохого не делал. Я думал, он в рассеянности, случайно, чего-то там взял, другое мне и в голову не пришло бы, а он вдруг и вторую штуку берет, протягивает мне и говорит: «Клади, парень, в карман, может, после пригодится, у них барахла и так хватает». Ну, я взял, но испугался до черта — а вдруг бы они узнали! И чтобы этот человек… я просто не мог понять… и наволновался же я в тот вечер! А потом увидел, что все так делают. Над инструментами, парень, они чертовски дрожали, следили, как бы чего не пропало. А Рунки, до чего же ловкий был черт, хладнокровный, тащил прямо у них на глазах. И так спокойно и умело, с такой невинной рожей, что просто подохнешь со смеху. Ну прирожденный вор, искусство, да и только. Нужно, не нужно — он все тянул; мы-то, положим, не отставали, но он всех переплюнул. Когда они ушли, у него дома все было так забито краденым, что связку сушеной рыбы некуда было приткнуть, ей-богу. По правде говоря, когда они собрались уходить, и мы стали смотреть, что пойдет с аукциона, все прямо диву дались. Будку, к примеру, тут же стащили, после того как там не стало часового, и мы ужасно волновались, что и наш барак исчезнет, прежде чем папаша сумеет его заполучить. А они ведь боялись воров, да, боялись, но никого не поймали. Чуть было не засекли однажды парнишку, новичка, но мы все дали им отпор, все как один заявили, что молоток он принес из дому — на молотке ведь никакого клейма не было, — и они отстали, не то плохо пришлось бы парню. А вот Рунки — тот был мастер, просто мастер. Но если б даже они кого-нибудь и схватили, что толку, раз все крали, все до одного, кто только работал у них; по крайней мере я ни одного исключения не знаю. И везде так было. Особенно в Кефлавике, так я слышал, хотя везде было примерно одно и то же. Ну, они, конечно, пытались что-то сделать, а что сделаешь — не посадишь же всю округу в тюрьму! Это никакой тюрьмы не хватит! Смешно! Кто это будет сажать в тюрьму целую округу, когда кругом полно работы и иностранцев, у которых можно воровать. И когда все всё друг о друге знают. А выбирать — кого сажать, кого нет, из этого бы вряд ли что вышло, у начальства и без того было полно хлопот, как бы самим удержаться. Нет, не знаю я ни одного, ну ни одного человека, чтобы работал у них и ни разу не украл. Это как-то само собой выходило — не знаю уж почему. Я, например, знал одного парня с запада, вполне благородный парень и образованный, он в Кефлавике работал, недолго, всего несколько месяцев; так раньше он и сапожной иглы не взял бы, а тут тянул каждый божий день, все, что под руку попадется. Под конец он украл газосварочный аппарат и ящик с инструментами и понял, что у них из-под носа можно увести все что угодно. Но я уже говорил, что он был парень благородный, он достал грузовик — не украл, не думай, купил! — и со всем барахлом поехал к себе домой на запад. И ни раньше, ни потом он никогда не крал, это я точно знаю. Почему он у них стал воровать? Сноровка у него была, у каждого есть своя сноровка, а он, как Рунки, прямо-таки на свет родился для этого дела. А самое занятное — красть у американцев, потому что из всех иностранцев они больше всего этого боятся. Вот с тех пор так и повелось. Ты, к примеру, не работал на армию, а вспомни-ка про электродрели. Здорово ты успел, ничего не скажешь! Сколько их тогда пропало? Десять или двадцать, не меньше! Или клещи, ха-ха-ха! Они-то решили, что умнее их и на свете нет — начали на все ставить номера, а помогло это? Черта с два! Смех да и только. Одна беда — тут можно зайти слишком далеко, можно начать красть у себя, у своих то есть, а это совсем не то, что у иностранцев. Так что ничего нет удивительного, что они нам не доверяют. Я помню, как один чертов немец, Вебби его звали, он с нами работал, когда еще старый завод строили, — так вот, он однажды разозлился и сказал, что мы, исландцы, рождаемся ворами. Ну что же, это, может, еще и не так страшно, бывают вещи похуже, но надо все-таки знать меру, а то получишь петлю на шею, и готово дело, а это тебе не игрушки, все равно, сам ты вешаешься или тебя вешают другие.
 
* * *
А вообще-то пусть начальство помалкивает, да, пусть помалкивает. И пусть не торопится строить для нас тюрьмы, разве что никакой другой работы не будет. Думаешь, из казенных денег, которыми они распоряжаются, мало уходит в ихние карманы, что на таких вот заводах, как у нас, что во всяких благотворительных лавочках? И всем это известно, только, как и у нас, надо знать меру, и все будет шито-крыто. Думаешь, они не стоят друг за дружку, если кто-нибудь из ихней компании попадется и начнется расследование? Стоят и выгораживают друг друга — еще как! Вся разница только в том, что у них масштабы другие, они воруют миллионами, и это называется не кражей, а как-нибудь поделикатнее, недостачей, например, и они так ловко все обставляют, что не подкопаешься. А тот, кто заподозрит неладное и обвинит их в преступлении, в конце концов сам попадает в тюрьму за оскорбление и клевету. Так что пусть-ка эти воротилы лучше помалкивают, — тут Оуфейгур прав, захотим, так выведем их на чистую воду. Другое дело, что нам от этого никакой прибыли не будет. Да, пусть себе помалкивают, что на словах, что в печати, — они нас ни капельки не лучше. Даже хуже, гораздо хуже. Я вот за всю свою жизнь ни разу не украл денег, дырявого скильдинга не взял. И ты — пусть меня повесят, если ты хоть раз в жизни позарился на чужие деньги. Ну, мальчишки — другое дело. Конечно, это скверно, что мальчишки, да еще которых ты знаешь, нападают на взрослых людей, грабят и хулиганят. Но ведь есть церкви, и школы, и матери их воспитывают, ну и полиция есть на худой конец. Какое у нас воспитание, говоришь, — да, пожалуй, только я думаю, тут первое слово за церковью — проповеди всякие да христианское учение — в общем, она должна что-то делать. И ихние мальчишки, начальства, они тоже ничуть не лучше. Только им ничего не страшно: что бы они ни натворили, родители тут же выложат денежки, и любой суд их оправдает. Откуда у них деньги? А мне плевать, ведь не от меня же. Говоришь, от нас, не прямо, но все-таки от нас? Ну, ты заговорил совсем, как Оуфейгур. Откуда, по-моему? Ну, от предприятия, или государства, или от компании — им-то ведь тоже все равно, у кого красть. Так что пусть себе помалкивают, да-да, пусть помалкивают.
* * *
Нет, от права на забастовку мы никогда не откажемся. Мы этим правом часто пользовались, чтобы показать им, на что мы способны, если захотим. Слушай, помнишь, как правительство решило, что иностранные войска должны уйти из страны, и мы в знак протеста решили устроить забастовку? И эту забастовку мы сами устроили, никто сверху нас не подстегивал. Ничего себе выдумали — ликвидировать военные базы, когда кругом сплошное запустение и не хватает работы. Правительство растерялось — все наши правительства в эти годы были не на высоте, но это всех превзошло глупостью. Против иностранных войск они возражали, против таможенных союзов возражали, против заводов возражали — против всего возражали, что давало возможность подзаработать. Не понимаю, как такое правительство вообще могло существовать. Ну и в конце концов пришлось ему уйти в отставку — из-за своей же глупости. А войска остались. И мы получили работу на заводах, и все вошло в нормальную колею. Мы бы, конечно, не просили их строить заводы, если бы нам могли дать какую-нибудь другую работу. Нам нужна была только работа и деньги — все равно, кто бы их ни платил. На сами войска нам было плевать, есть они или нет, но если бы они ушли, не стало бы работы — вот в чем дело. А дать нам работу правительство не могло, поэтому мы и устроили забастовку. Сейчас, пожалуй, войска могли бы и уйти — у нас есть заводы, работы хватает, хотя неизвестно, как сложится дальше, если к нам будут без конца присылать всякую иностранную сволочь. Все-таки Центральному совету следовало бы как-то взяться за это дело. На этот счет они согласны — председатель нашего союза и Оуфейгур. Хуже станет с работой — и у нас понизится реальная заработная плата, ясно тебе? Такая штука уже случилась однажды, только в другое время, когда работы, наоборот, было хоть отбавляй. Платили по высшей категории, но на бумаге были записаны совсем другие расценки, заниженные. И если верить документам, получалась жуткая чушь: на такое жалованье, какое там было записано, никто не мог бы жить. Расценки были липовые и налоговые ведомости тоже, само собой, липовые, потому что о своих настоящих заработках никто не сообщал — кому охота — и денег-то сколько уходило на квартирную плату, а это нигде не записывалось. Словом, каждый старался кто во что горазд, это ведь была единственная возможность как-то перебиться. Бумаги-то были липовые, с начала до конца. Все об этом знали и говорили друг другу, а сделать ничего было нельзя. Мы, конечно, понимали, что это не навечно, да кто знает, сколько еще продлится и хватит ли на нашу жизнь. Тут уж надо было соображать, как урвать хоть что-то для себя, пока все не полетело к чертям. Да только ничего не получалось, не иначе как сам дьявол вмешивался и все портил. Ты себе вкалываешь, думаешь, что вот наконец-то прилично заработал, а денежки уходят неведомо куда. А когда эти мудрецы решили проверить все по бумагам, можно было прямо помереть со смеху: каждый получал такой результат, какой ему хотелось. Десять, двадцать, сто разных ответов можно было получить — все зависело от того, как считать. И, заметь, это не потому, что они плохо знали математику, они все были образованные. Но мы на этом деле здорово погорели — ведь теперь одинаково легко было доказать и то, что при таких расценках нам хватало на жизнь, и то, что мы чуть не умирали с голоду. А тут еще девальвация на носу, и селедка не ловится, и того гляди начнется безработица, и эти фальшивые расценки. Вот мы и решили начать забастовку — прежде всего чтобы обеспечить себя работой, и обеспечили. Это была большая победа, так писали в газетах, так считало руководство Центрального совета, многие так считали. Почти все, можно сказать. Мы вроде как нанесли упреждающий удар. Правда, некоторые стали бояться, что иностранцы заберут себе слишком большую власть. Но это же чепуха, ей-богу, сплошная чепуха. Находились люди — и не только коммунисты, учти, — так вот, они на полном серьезе утверждали, что мы могли бы и сами все у себя наладить, без всяких иностранцев. Но как бы мы, интересно, сами построили электростанции и заводы, нашли бы рынки сбыта? Здравомыслящие люди с самого начала говорили, что ничего не получится. На это ушла бы тысяча лет! А чем бы мы пока питались, а? Любовью к родине, что ли? Ну уж нет! Нам только надо было добиться, чтобы навели порядок с расценками. И Центральный совет, и профсоюзы должны были помочь, это их прямая обязанность.