Рассказы тридцатилетних

— Учти, я жду тебя в отделении… — и умчался на моих «Жигулях».
Я спешил, я бежал. Мне хотелось поскорее успеть к Ивану. Перед глазами улица и дома. Большие и малые, и почти все с горящими окнами. Внезапно появившаяся боль в сердце не исчезала.
«И откуда они только взялись?..» — думал я и, увидев Иванов дом, весь сжался.
Перепрыгнул мостик, толкнул калитку.
— Добрый вечер, доктор… — поприветствовала меня Валя. И этим своим приветствием она застала меня врасплох. Непонятно почему в такой холод она стоит во дворе.
«Неужели Иван умер?» — испугался я, и сердце мое точно так же, как и при встрече с Куртшиновым, сжалось.
— Где же вы пропадали?.. — затараторила Валя. — Вы же прекрасно знаете, что у меня из обезболивающих только анальгин. Да и внутривенно я смогла ему сделать лишь аскорбинку и панангин. У вас промедол не кончился? — на ходу спрашивала меня Валя.
«Слава богу, жив, жив», — обрадовался я. Боль в моем сердце, как назло, не проходила, и, чтобы ну хоть как-нибудь снять ее, я задышал поверхностно.
Ее зеленое пальто мне казалось почему-то черным. И как ни отгонял я прежние мысли, но они все равно приходили. «Он уехал на моих «Жигулях». Еще, чего доброго, покорежит или разобьет… Как я тогда буду обслуживать вызовы?..»
Наконец я зашел в комнату, где лежал Иван. Ом был бел как стена. «По всей видимости, здесь трансмуральный инфаркт, — пока на глаз решил я. — И Валя права в том, что вместо того, чтобы вызвать «Скорую», на которой работали фельдшера и которые могли взять больного и по дороге в больницу так растрясти, что он, чего доброго, умер бы, она вызвала меня».
Транспортировка при трансмуральном инфаркте строго противопоказана. В этих случаях, если позволяет обстановка, лучше будет организовать стационар на дому, ну а уж там, смотря по клинике, можно подумать и о госпитализации.
Иван протянул навстречу мне тонкую руку. Я осторожно сжал ее. До чего ж она была холодна.
— Я Валю попросил, чтобы она тут вас дождалась… Ну а маманька наперерез вам побежала…
Забыв про свою горечь и обиду и перестав тосковать о своих угнанных «Жигулях», я принялся за исполнение врачебных обязанностей. Валя, оставив меня, побежала в поликлинику за капельницей.
— Доктор, я чуть-чуть было не умер… — прошептал Иван. — Такая боль в сердце, будто кто прострелил его. Ни шелохнуться, ни встать, ни лечь… Манекен, настоящий манекен… Только встанешь и тут же падаешь.
Я быстро прослушал работу его сердца, измерил давление, сосчитал пульс. Да, у Ивана действительно был инфаркт, настоящий, злой, очень жесткий, который в любой момент мог привести к разрыву сердца.
— Что же вы, доктор, без машины… — чуть позже тихо спросил меня Иван.
— А откуда вы знаете?.. — встревожился я и, словно стыдясь чего-то, опустил перед ним глаза.
— Да ведь раньше, когда вы ко мне на машине подъезжали, за окном был такой стук, грохот, — глаза его ласково блеснули, он хотел улыбнуться мне, но боль, острая сердечная боль, видимо, не позволяла ему этого сделать. — А сегодня вы в такой тишине пришли, ну словно ангел. Неожиданно явились… Даже Валя удивилась, — улыбка в глазах его остыла, и теперь он, словно о чем-то догадываясь, печально смотрел на меня.
— Машина старая, двенадцать лет ей, вот у переезда, как назло, и поломалась… — успокоил я его и тут же добавил: — Да ничего страшного, кто-нибудь на буксире меня дотащит.
Он нежно посмотрел на меня и, умиротворенно вздохнув, прошептал:
— А отремонтировать ее можно?
— Конечно, можно… — произнес я. — Завтра же утром зажигание отрегулирую, и все станет на место. — И я сделал ему повторно обезболивающий укол. А через несколько минут Валя принесла капельницы. И когда мы одну поставили, то с облегчением вздохнули, ибо все сделано было на высшем уровне.
Я не стал расспрашивать Ивана, отчего у него случился инфаркт. Не хотелось тревожить его, да и себя вдруг почувствовал обессиленным. И, как назло, Куртшинов вновь предстал перед глазами. Он работал в нашем поселке участковым. Больше всего ему нравились, хотя он и не был инспектором ГАИ, «транспортные» дела, то есть отбирать автомобили и мотоциклы у людей и, усевшись в них, угонять в отделение.
 
Ко мне он, правда, никогда не цеплялся, поэтому все, что случилось, ошеломило меня. Рассказывали, что причину придраться он находил всегда, это получалось у него здорово и не составляло особого труда. Нет, он не наказывал пострадавших и не писал всяких грозных актов, мало того, он даже не заносил эти случаи в журнал дежурств отделения. Он просто требовал выкуп. За мотоцикл и мопед червонец, а за «Жигули» и прочий легковой транспорт — четвертак. В эти минуты побора он своим видом напоминал лягушку. Большие, навыкате, глаза. Огромная блестящая лысина. Двойной подбородок, вечно покрытый потом.
— Чирик принес?.. — спрашивал он один на один пострадавшего.
Тот кивал головой. Мерзкой, отвратительной и страшной казалась эта процедура юноше, ведь деньги вымогаются ни за что ни про что.
— Мне твои деньги не нужны, — хихикал Куртшинов, пальчики его были маленькие, волосатые, и он шевелил ими. — Хотя, ладно, может быть, они кой-кому и пригодятся… — приказывал. — Положи чирик вон под тот камушек, видишь, слева от меня, у глухой стены лежит булыжник…
И когда парень клал деньги под булыжник, Куртшинов выводил из отделенческого сарая его мотоцикл и, передав ему ключи от зажигания, для внешней солидности кричал:
— Еще ездить не научился, а уже скорость превышаешь. Хорошо, если сам убьешься, так ты ведь других можешь убить… И родители твои, тоже гуси хорошие, вместо того, чтобы контролировать эксплуатацию сыном мотоцикла, смотрят на все это сквозь пальцы. Да по мне эта профилактика ваших нарушений пропади пропадом. Я тоже ведь, как и некоторые, в свое удовольствие пожить хочу… А тут из-за вас даже нельзя выйти на улицу… Джик-джик, точно пуля носитесь… Ладно, смотри у меня…
Парень, не слушая его, заводил мотоцикл и уезжал. Он чихал на Куртшинову мораль, деньги ему отданы, а там он, этот «мент», катись ко всем чертям.
На Куртшинова за такие поборы, особенно родители обиженных детей, не один раз жаловались. Но, увы, мер никаких не принималось.
Иван, посапывая, с надеждой смотрел то на меня, то на Валю. Бедная Валя, как она устала. Руки ее красные вздрагивали. Она сидела рядом с капельницей тихо, точно овечка.
Наконец пришла Иванова мать, и я отпустил Валю домой.
— Завтра рано утром я обязательно к нему забегу, — тихо шепнула она мне. Она знала, что я любил Ивана, а его разговоры о тишине понимала по-своему, она была немного верующей, ибо много всяких страданий перевидела за свою медицинскую практику. «Ведь есть, есть какая-то сила… — часто с убеждением говорила она мне. — Порой смотришь, ну все, больной безнадежен, а он, глядишь, выздоровел, а другой, наоборот, чуть-чуть пустяшно болен, на вид молодой, здоровый, ему бы жить и жить, а он раз — и скончался… Вот Иван ваш (она почему-то всегда называла его моим), слух у него проворный, он многое слышит, чего мы не слышим».
После снятия капельницы я объяснил Ивановой матери, как надо питаться ее сыну и какие ему давать лекарства. И уже в заключение, выписывая больничный лист, я строго-настрого предупредил ее, чтобы он соблюдал строгий постельный режим и ни в коем случае резко не двигался.
— Доктор, а может, вы у меня останетесь?.. — попросил Иван. — У меня просторно и тишина, экое диво, ну точь-в-точь, как у вас в поликлинике. Когда вас не было, тишина меня поддерживала.
— Доктор, оставайтесь… — просил он меня.
— А может, и вправду останетесь… — присоединилась к нему старуха.
— Извините, не могу… — сказал я и добавил: — Ведь я не один, там у переезда мой «Жигуленок»… — и, попрощавшись, я тихо ушел.
«Если бы я опоздал хоть на пару минут, он бы умер… — и удивился. — Это надо же, парень такой фантазер, а сердце у него слабое…»
Туман на улице густел. А с наступлением темноты серел и местами даже был похож на черную скатерть.