Рассказы тридцатилетних

Иван-тишина перед моими глазами точно такой же, как и в прежнюю зиму, веселый и усмехающийся. «Ему больно небось, а он улыбается, Валюшке о темноте говорит…» — думал я, выбираясь из темноты.
Направо пошли станционные бараки. Слава богу, дорога здесь получше, местами гравий, местами щебень. И, прибавив газку, я, быстренько поднявшись в горку, стал приближаться к переезду.
Как красивы станционные фонари в тумане! Красные, зеленые, фиолетовые, то и дело меняющиеся. Дрожащие, мигающие. Приземленные и наоборот, висящие на столбах. Туман вокруг них окрашивается в их строго индивидуальные цвета, и от этого он похож на приподнятую в воздухе пудру.
Пронеслась электричка, навстречу ей товарняк. Но переезд закрыт. Да, так и есть. Из тупика вышел маневровый.
У переезда стоял «уазик», весь какой-то пришибленный и крайне уставший. За ним пристроился «Запорожец». Совсем недавно на лобовое и на заднее стекла моих «Жигулей» главврачиха приклеила два ярко-алых крестика, обозначавших «врач за рулем». И если капот и крылья у автомашины были забрызганы, то крестики, наоборот, как никогда отчетливо видны.
Туман кружился над шлагбаумом и не садился. И от этого широкая переездная будочка в отличие от других предметов была резко подчеркнутой, дверь ее открыта, и внутри светлым-светло. Дежурный стрелочник, с важностью выпятив вперед живот, держит на уровне плеча желтый флажок.
Подъехав к переезду, я стал левее от «уазика», а точнее, наравне с ним. Мотор глушить не стал. Ибо, если погаснет над будочкой желтая сигнальная лампочка, что обозначает открытие переезда, я рванусь вперед. Хорошо, если Валя решила ждать меня до последнего. А то вдруг ушла. И тогда Иван-тишина вместо того, чтобы лежать, вдруг возьмет и начнет ходить, что при инфаркте категорически запрещено.
Мои мысли были только о нем. Хотелось побыстрее проскочить переезд, а там в трех минутах езды я у Иванова дома. Маневровый, выйдя из тупика, остановился на переезде. Это был старый паровоз, могучий, черный. Парил так лихо, что туман не знал, куда от него и деться.
Я с заднего на переднее сиденье переложил медицинскую сумочку, в которой было все необходимое для оказания первой врачебной помощи.
С напряжением я всматривался в маневровый, я просил его, умолял его: «Скорее, скорее проезжай…» И тут вдруг черная фигура отделилась от «уазика», это был маленький полненький мужчина в форменной фуражке работника милиции. Закоренелым и очень важным шагом направлялся он ко мне. Без всяких слов резко дернул мою левую дверцу. Она зло взвизгнула и заскрежетала, ибо он превысил свободный ход петель.
— Какое вы имели право стать наравне с нами? — буркнул он, гордо натягивая на нос фуражку. Его острый, бродяче-профессиональный взгляд проколол меня, а затем и весь мой салон.
Свет ярче прежнего вспыхнул на переездном фонаре. И я живо распознал стоящего передо мной милиционера. Это был старший лейтенант Карсунского отделения милиции Андрей Куртшинов. Он был, наверное, не в духе. Ибо когда раньше он обращался ко мне в поликлинике, то был покорен и тих, и даже очень вежлив, теперь же он был бессознательно груб.
— Извините… — ответил я тихо, как по инструкции. — Я на вызов спешу. На той стороне переезда у человека подозревается инфаркт… «Скорой», как назло, нет. Да и вы, наверное, знаете Ивана-тишину.
Куртшинов хмыкнул, затем недоверчиво фыркнул.
— Это меня не касается… — и, почувствовав мое бессилие, он, как-то хитро придвигаясь ко мне, произнес: — Я не врач… А вы… — и придвинувшись еще ближе, добавил: — Короче, вы не имели права становиться в левый ряд, тем более если мы на спецмашине справа стоим. Вы что, разве не видите, что сотрудники милиции впереди вас?..
И только тут я увидел, что чуть правее меня стоял отделенческий милицейский «уазик».
— Я прошу вас сейчас же выйти из машины… — приказным тоном произнес он. — Быстро… — и закричал. — Ну, кому я говорю…
Нервы его, видно, сдали, и он дернул меня за куртку. Рукав треснул. Но я продолжал сидеть в машине.
 
— У человека инфаркт… — попытался я было вновь объяснить ему, но, видно, все это было бесполезно. Куртшинов, разъярившись не на шутку, схватил меня обеими руками за плечо и выволок из машины.
— Что вы делаете? — упираясь, пытался я его образумить.
— Ничего не знаю… Вы нарушили правила… Вас, нарушителей, много, а я один…
Я знал водителя милицейского «уазика». Совсем недавно он был у меня на приеме, и я, можно сказать, спас его, у него был тяжелый гипертонический криз. Он был в годах, тучен, кроме гипертонии, страдал аритмией сердца, и его в любой момент мог накрыть инсульт. Из милиции он не уходил, ему год оставался до выслуги, а там его ждала выгодная пенсия.
Уложив его в поликлиническом процедурном кабинете на кушетку, я ввел ему понижающие давление медикаментозные средства. Я провозился с ним что-то около двух часов, и я снял его криз. А затем, когда давление у него снизилось как следует, отвез его на своем «Жигуленке» в больницу. Ради него я бросил прием. Мало того, так как я был в поликлинике в то время один и получалось, что оставил все свои дела на произвол судьбы, то от главврачихи опосля получил втык. Но я опять поступил бы точно так же, повторись эта ситуация вновь. Долг, святой долг врача для меня главнее всего.
— Остановите его… Что он делает? — обращался я сейчас к нему. Но он, увы, был равнодушен. Как курил сигаретку, так и продолжал ее курить. «А может, это не он…» — мелькнула у меня мысль. Нет, это был он. Прежний, полненький, пухленький, с золотым перстеньком на левой руке и пистончиком-усиками под широконоздреватым носом. Так ничего и не выговорив, он как-то посмотрел на меня сонно, а затем и вообще перестал смотреть.
— Разве вы не помните меня?! — закричал я ему. — Я доктор, врач… Тот самый, который на прошлой неделе спас вас… Что случилось?.. Почему вы онемели? Скажите, в чем я виноват? Даже если я в чем и виноват, то прошу вас, накажите меня после. А сейчас я спешу, там, за переездом, у человека инфаркт…
Но водитель был нем, точно столб. Прищурив в удовольствии глаза, он курил. Он не хотел меня видеть, а теперь, видимо, не хотел и слушать.
Куртшинов сел за руль. Я кинулся к нему:
— Да за что же вы так? Что я вам сделал?..
— Это мы с тобой там разберемся, в отделении… — со злостью произнес он и хихикнул: — Такой верзила, а ангелочка строит.
Переезд был еще закрыт.
— Может, вы пошутили?.. — сдерживая волнение, обратился я вежливо к Куртшинову. — Но, простите, это, может быть, вам хорошо, но мне не до шуток…
Куртшинов, надув щеки, фыркнул:
— Это я пошутил?.. — И крикнул: — А ну, садись в свою тачку…
— Зачем?.. — спросил я.
— Поедешь со мной в отделение…
— У меня вызов… — И тут я понял, что он не шутит. Он хочет забрать меня ни за что ни про что и отвезти в отделение.
— Да чхал я на твой вызов… — заорал он пуще прежнего. — Понимаешь ли, чхал, чхал… — И тут же удовлетворенно добавил: — А за неподчинение работнику милиции я с тебя двойной штраф сдеру…
Затем он подозвал к себе стрелочника и записал его фамилию, имя и отчество, чтобы использовать его против меня в качестве свидетеля.
Кровь так и ударила мне в голову. С трудом я сдержался. Ибо полон был желания схватить этого Куртшинова за ворот и, выдернув из машины, садануть правой в челюсть. Удар у меня был поставлен. В институте я занимался боксом и славился нокаутами в первом раунде.
«А лучше его грохнуть тут же в машине… — и правый кулак мой сжался. — Нет, увлекшись дракой, я могу потерять драгоценное для меня время». Мне было тяжело и неприятно. Мало того, вокруг меня столпился народ. Все кричали, шумели на Куртшинова, требовали, чтобы он отстал от меня.
Со слезами на глазах стоял я у своей машины, на которую теперь уже и прав никаких не имел. Наконец переезд открылся. И тут я не сдержал себя. Самым вежливым образом сказал Куртшинову:
— Извините, пожалуйста… — и, рванувшись в салон, схватил свой чемоданчик и, прижимая его к груди, побежал к Иванову дому. Я думал, они за мною погонятся. Но они не погнались. Они просто ехали следом за мной и смеялись. А затем, поравнявшись со мною, Куртшинов язвительно сказал: