Рассказы тридцатилетних
Не раз я представлял, как скину Хысеву руку со своего плеча, когда он по-приятельски похлопывает, повернусь и уйду, вольно насвистывая. Но не мог этого сделать. Не могу, и все. Это было выше моей воли.
…Мы сидели в песочной выбоине, желтым пятаком зиявшей на травянистом берегу. В сторонке валялась пара опорожненных бутылок. Вдруг Хысь сказал:
— Сегодня вечером магазинчик обработаем.
— Как обработаем? — переспросил я, будто не понял.
Хысь внимательно посмотрел на меня, прищурив маленькие глазки.
— За базаром, не доходя могилок, — магазин. Знаете? Там печка и труба — жестяная, широкая, в крышу выходит. Залезем на крышу, трубу вывернем, пару кирпичиков отколупнем, и конфеток вдоволь накушаетесь.
Я заметил, как затосковал Валерка, набычился Балда. Да, это уже не мужика по пьянке обчистить. Тут попахивает настоящим воровством. Я понял, что назад пути не будет — Хысь не пустит. Только у Женьки глаза загорелись:
— А башли там есть?
— А ты зайди, попроси: оставьте, мол, деньжат, хе-хе. Будут, все будет. А вы че, хмырики, не рады, что ли?
Пекло солнце. Во рту слипалось от выпитого вина. Радость действительно была невелика.
— Боитесь? — Хысь матерно ругнулся. — План верняк.
План, конечно, выглядел идиотским: какая труба? какая крыша? Магазин около дороги, на крыше нас как облупленных видно будет, любой шофер заметит.
— Да полезут они, чего там, — за всех ответил Женька.
— Я этих гавриков хочу услышать. Язык к заду прилип? Или, может, я оглох, а, Жека?
— Да чего говорить — надо, значит, надо! — сказал Балда.
— Я же для вас, суконок, стараюсь. Дался мне этот магазин, копеечное дело. Я делами верчу, ого-го! На ноги вас, сосунков, поставить хочу! Не рубите же ни в чем. Не рады, что ли, я спрашиваю, э-э? — Хысь, оскалив зубы, запрокинув голову, поглядывал то на Валерку, который, словно врастал в песок, то на меня.
— Хысь, — горло пересохло, звук получился писклявым, я откашлялся. — Хысь, у меня мать. Она одна, больная. Узнает — ей каюк. Я не хочу.
— Э-а, что ты сказал? Я что-то не расслышал. Не хочешь? А пить мое хочешь! Вот подлюка, а! Гляди на него — у него мать больная! Что же получается? Когда надо — так Хысь друг, а когда до дела — Хысь вор, а я чистенький! Или ты что, умнее всех себя считаешь?
— Нет, просто, как я подумаю… Я же ее в гроб загоню…
— А я клал!
— Хысь!
— Ты мне матерью не тычь, а то как тыкну, — на весь век оттыкаешься. Скажи лучше, на дармовщину жрать любишь! «А вор будет воровать, а я буду продавать!»
Хысь не то чтоб злился, а скорее поддавал жару, гнал нерв.
— У тебя, Лупоглаз, тоже мать болеет, э?
— Нет.
— Зашибись. — Хысь постучал ладонью по Валеркиной челюсти, как ласкают иногда собак. — И делом настоящим заняться хочешь? Молодец. А эта сявка не хочет. Он себя лучше нас с тобой считает. Подойди, врежь ему, чтоб не выкобенивался.
— Да зачем? Ладно, пусть не хочет, так зачем…
— Он же, суконец, продаст нас на первом же углу. Поучить его надо. Ты же мне друг. Друг?
— Друг.
— Ну-ка, дай ему, гаду!
Валерка совсем потерялся. Поднялся, подошел ко мне. Остановился, поглядел на Хыся. Тот ждал, Валерка стоял.
— Ну, кому сказал! Бей! — Хысь выдернул из кармана пиковинку.
Валерка дернулся, глаза его набухли, несмело ткнул меня кулаком.
— Сильнее, пином его!
Валерка легко пнул меня в бок.
— Тебе показать, как надо бить? Жека, уделай-ка его разок, — кивнул Хысь на Валерку, — чтоб научился.
— Хысь, перестань заниматься… — вскочил Женька.
И тут же метнулась острая пиковинка, вонзилась ему в щиколотку. Женька, зажав рану, несколько секунд смотрел на Хыся. Тот поигрывал пиковинкой. И Женька с разворота воткнул Валерке резкий злой удар, повернулся и, прямой как струна, чуть прихрамывая, отошел в сторонку, плюхнулся на траву.
— Понял, как надо бить, Лупоглаз? Хе-хе. — Позвал: — Балда!
— А.
— На. Работать надо. Чего ждешь? Иди врежь этому, — указал теперь Хысь на меня.
Балда, кажется, давно перестал понимать, что происходит.
— Зачем?
— Чтоб дураками нас не считал. Мы же с тобой не дураки, правда? Врежь этой сволочи.
Балда вконец отупел, его и без того косившие глаза вовсе съехали к переносице.
— Ты сегодня пойдешь со мной? — подступал к нему Хысь.
— Ну.
— А этот не хочет, ему на нас наплевать!
Балда тяжело поднялся, крепко двинул мне в лоб.
— Ну и че ты добился? — спросил меня ласково Хысь.
Рука его подбрасывала пиковинку. Я молчал. Пиковинка сработала. Дождалась и моя нога. А не так больно, как я представлял.
— А теперь давай отсюда… На глаза не попадайся — убью!
Я сидел на песке, зажимал рану, под ладошкой густилась липкая жидкость. Острой длинной болью ныла нога. Лучи солнца пощипывали лоб. Было пусто и тяжело. Пусто и муторно. Тогда я впервые ощутил себя маленьким и тщедушным.
— Хысь, я же не против, я пойду, просто…
— А чего тогда вылупался?
Я не знал, что ответить, сказал:
— Прости, Хысь.
— Я не злопамятный, но помни, Геныч, помни… Ты же чувак что надо! А за это, — Хысь показал на рану, — не обижайся. Эта хреновина заживет, а за науку не раз спасибо скажешь.
Хысь постучал меня дружески по спине и обратился ко всем:
— Хмырики, а ну-ка сядем кружком, поговорим ладком. Тяжкий вы народ, с вами потолковать нельзя, сразу драку затеваете…
Он принялся объяснять подробности ночного дела. Я слушал. Было все равно. Было чуть хорошо — кончилась пытка.
В темноте становились различимыми контуры берега. Хысь по-прежнему лежал в носу лодки. Ну, вот еще гребок, еще… И если он не велит лодку повернуть по течению — была такая надежда, что на нервах просто Хысь играет — значит, действительно придется лезть в этот проклятый магазин… Бог ты мой, как окоченела рука!.. Надо что-то предпринимать, иначе мы так и не вылезем, загнемся под Хысем. Если бы кто-нибудь сейчас начал, сказал хоть слово против Хыся, я бы поддержал, не отступился бы. Начать самому — вдруг останешься один? Или того хуже — Хысю станут подпевать с перепугу: затурканы все. Жалкие, покорные. Хысевы прихвостни! Холуи! На взводе, но молчим. Узнала бы моя мама или, того хуже, Светка, как сижу тут и дрожу!.. Надо, надо самому. Тогда, может быть, я буду себе не так противен. Обо что это трется нога?.. А, да, Женькин топор. Так, пора, надо. Только не лезть на рожон, говорить спокойно, с приглядкой, разыгрывая кореша, по-хысевски.
— А ведь того… Дурость это, магазин сейчас брать, — вдруг опережает Балда.
Жалко, сбил настрой.
— Не воняй, тебя только я не слышал, — бросает небрежно Хысь.
— Хысь, — говорю я, и сам удивляюсь своему голосу: чужому, хриплому, но, чувствую, убедительному. — Хысь, ты же страшно рискуешь. Подзалетим, сколько нам дадут — ерунду, а тебе на всю катушку накрутят, а тут есть шанс подзалететь, немалый.
— Брось ты строчить, никакого шанса нет. Некому тут ловить, одно старье живет. Но, Геныч, ты верно базаришь: повяжут, вам даже срока не будет — малолетки, на поруки возьмут, самое большее — условное кинут, а мне — червонец, если не больше. Делаем так: я остаюсь в лодке, вы одни берете магазин. Хватит на тятиной шее ездить. Начнется шухер — я вас не жду.
— Как не ждешь? А куда мы? — оторопел Женька.
— В Красную Армию! Куда! Руки в ноги и вдоль дороги. Делай, дура, так, чтоб не засекли.
— Как это ты нас не подождешь? — недоумевал Балда. — Вот если мы будем бежать и за нами будут бежать, а ты возьмешь и уплывешь, что ли?
— Нет, побегу вам навстречу. Связался с сосунками. Я же вам толкую, вам ничего не будет, а мне накрутят. Один Геныч человек, понимает. Скажи им, Геныч… Блажат, точно их уже повязали. Ноги только сходите разомнете. Верняк дело. Ну если че, меня с вами не было — ни там, ни здесь. Секете? Были вчетвером, лодку течением унесло. Секете?