Дорога перемен

Неизвестно, смирился ли отец с крахом надежд, но Фрэнк знал, что до конца жизни он так и не понял, почему это произошло. Наверное, это событие, с которого начался закат Эрла Уилера, было первым в череде других, недоступных его пониманию. Вплоть до ухода на пенсию после войны (вскоре после отставки и смерти Оута Филдса) его перебрасывали с должности на должность, в результате чего он съехал с заместителя управляющего до простого торговца в Гаррисберге, Пенсильвания. Даже в те годы недоумение его только росло, и он не мог постичь, отчего слабеет здоровье, почему так быстро и тяжко стареет жена, не понимал равнодушия двух старших сыновей и уж совсем — безумного бунтарства, предательства и морального краха младшего.
Портовый грузчик! Кассир кафетерия! Неблагодарный, озлобленный слабак и сквернослов, который пьянствует бог весть с какими дружками из Гринвич-виллидж! Паскудник, который только и может, что сводить мать с ума своим молчанием по шесть-восемь месяцев, а затем отправить письмо без обратного адреса, но с припиской: «На прошлой неделе женился, как-нибудь привезу показать»!
К счастью для Эрла Уилера, он не слышал беседы сына с таким же молодым лоботрясом по имени Сэм, аспирантом-философом, подрабатывавшим клерком на студенческой бирже. Встреча проходила в 1948 году в дешевом баре неподалеку от студенческого городка Колумбийского университета.
— Какие проблемы, Фрэнк? Я думал, ты уж давно в Европе.
— Облом. Эйприл залетела.
— Иди ты!
— Нет, послушай, Сэм, на ситуацию можно взглянуть по-разному. Давай посмотрим вот с какого боку: хорошо, мне нужна работа. Но разве это повод испоганить себе жизнь? Просто мне нужно столько бабок, чтобы с годик удержаться на плаву, но сохранить себя как личность. Поэтому я всеми силами избегаю работы, которая с полным правом считается «интересной». Я хочу, чтобы меня не трогали. Мне нужна какая-нибудь старая здоровенная корпорация, которая в столетней спячке заколачивает деньги, такая, где всякое дело поручают восьми сотрудникам, поскольку знают, что ни один из них палец о палец не ударит, чтобы его выполнить. Я хочу такую работу, где смогу сказать: вот вам на столько-то часов в день я и моя милая улыбка образованного мальчика в обмен на такую-то сумму долларов, а в остальном мы друг друга не трогаем. Усек картину?
— Пожалуй, да, — ответил философ. — Пошли в контору.
Нацепив очки, Сэм пролистал картотеку и составил перечень компаний, более-менее соответствующих выдвинутым требованиям: мощный производитель изделий из меди и бронзы, огромное предприятие коммунального хозяйства, гигантская фирма-изготовитель всевозможных бумажных мешков…
Когда к списку прибавилось устрашающее название «Счетные машины Нокс», Фрэнк подумал, что это какая-то ошибка:
— Погоди, не может быть…
Он вкратце поведал о ступенях отцовой карьеры, и в ответ философ весело хмыкнул.
— Ты увидишь, что с тех пор кое-что изменилось, — сказал он. — Не забывай, тогда была Депрессия, и твоего старика мотало по городам и весям, а ты будешь протирать штаны в головной конторе. Это именно то место, которое тебе нужно. Я знаю, тамошние парни оторвут задницу от стула лишь для того, чтобы принять чек с жалованьем. Думаю, на собеседовании стоит упомянуть про твоего папашу. Может быть полезным.
Когда Фрэнк вошел в тень Нокс-Билдинга, в памяти его толпились призраки первого визита («Дай-ка руку, здесь плохой переход…»), но он решил, что будет забавнее не упоминать об отце. В тот же день он получил работу на пятнадцатом этаже в конторе под названием «Отдел стимулирования сбыта».
— Сбыта чего? — спросила Эйприл. — Как это — стимулирование? Я не понимаю. Что ты должен делать?
— Да кто его знает, мне полчаса объясняли, но я ни черта не понял. Думаю, они сами не понимают. Нет, все-таки смешно, правда? «Счетные машины Нокс»! Интересно, что скажет папаня? Особенно когда узнает, что о нем я смолчал.
Все началось как бы в шутку. Возможно, другие ничего забавного в том не видели, но Фрэнка переполняла тайная терпкая радость, когда, лениво исполняя свои обязанности, он расхаживал по отделу в той манере, которая вскоре стала если не родной, то привычной и которую жена считала «ужасно сексуальной»: медлительная кошачья походка, сочетающая в себе пружинистость и горделивое презрение к спешке и суете. Лучшая часть шутки ежедневно приходилась на пять часов пополудни. Выйдя из лифта в наглухо застегнутом пальто, Фрэнк одаривал коллег прощальными улыбками и кивками, после чего двумя автобусами добирался на Бетьюн-стрит, где по двум пролетам крутой скрипучей лестницы взлетал к двери, которую бессчетные слои грязновато-белой пузырчатой краски делали похожей на поганку, и входил в большую чистую комнату с легким запахом табака, воска, мандариновых шкурок и одеколона; там его ждала очаровательная встрепанная девушка, не похожая на жену служащего фирмы «Нокс» в той же степени, в какой квартира не походила на подобающее ему жилье. Аперитив они заменяли любовью на кровати или полу, иногда продолжавшейся до десяти вечера, а потом тихими улицами отправлялись куда-нибудь поужинать, и тогда казалось, что Нокс-Билдинг находится за тысячу миль.
 
К концу первого года шутка приелась, а неспособность других разглядеть ее юмор стала угнетать. «О, так значит, здесь работал ваш отец!» — говорили они, и взгляд их приобретал выражение, которое обычно приберегают для серьезных, послушных и неактивных юношей. Вскоре (по истечении второго года, когда отец с матерью умерли) Фрэнк оставил попытки что-либо объяснить и сосредоточился на другой забавной стороне службы — абсурдном несходстве идеалов, своих и компании, пропасти между тем, сколько сил он должен был отдавать делу и сколько реально отдавал. «Прелесть нашей конторы в том, что с девяти утра и до конца рабочего дня можно держать мозги выключенными, и никто этого не заметит».
Однако в последнее время, и особенно после переезда в провинцию, Фрэнк стал избегать разговоров о службе вообще и на вопрос, чем он зарабатывает на жизнь, отвечал: да так, в сущности, ничем, работа — тягомотина из тягомотин.
В утро понедельника после кончины «Лауреатов» он вошел в Нокс-Билдинг точно робот. Витрины блистали новой экспозицией: яркие и модно худые картонные девушки, улыбаясь, карандашиками показывали на фирменные плакаты, где перечислялись достоинства продукции — БЫСТРОТА, ТОЧНОСТЬ, КОНТРОЛЬ, — а чуть глубже на ковровой шири пола были щедро представлены ее образцы. Некоторые, попроще, весьма походили на те устройства, что двадцать лет назад воспламенили отцовский восторг, только их прежде угловатые линии округлились в угоду «скульптурным формам» новых футляров устричного цвета. Другие же имели все необходимое, чтобы управляться с деловыми задачами на столь бешеных скоростях, какие Эрлу Уилеру даже не снились. Электронные аппараты, готовые таинственно заурчать и замигать, с каждым рядом становились все импозантнее, а венчало их непостижимое детище фирмы — «Нокс-500», электронно-вычислительная машина с музейной табличкой на постаменте, извещавшей, что данное устройство «способно за тридцать минут выполнить расчеты, на которые у человека с арифмометром уйдет вся жизнь».
Однако Фрэнк даже не взглянул на выставку и рассеянно пересек вестибюль, ноги сами его несли; он машинально подчинился указующему персту диспетчера, но не заметил, кто из шести сменных лифтеров вяло пригласил его в кабину (он никогда не обращал на них внимания, если только не случалось угодить на тех двух, чей вид слегка коробил: глубокого старика с буграми безобразно распухших коленей, задевавшими брюки пассажиров, и огромного парня, которого гормональные нарушения одарили крутыми женскими бедрами, головой в пуху и безбородым лицом младенца). Втиснутый в учтивое рабство кабины, Фрэнк слышал, как лязгнула раздвижная дверь, потом задребезжала решетка, и он, окруженный разноголосицей сослуживцев, поехал вверх. Низкий, размеренный голос Великих Равнин, сочный долгими путешествиями и лучшими отелями («…разумеется, в Чикаго мы таки вляпались в малость скверную погоду…»), звучал контрапунктом к отрывистому и шипящему нью-йоркскому говорку («…я грю, ты че, грю, шутишь? А он грит, не, грит, какие шутки…»), а фоном к ним служили жужжанье потолочного вентилятора и нежная мешанина из восьми-десяти голосов, мужских и женских, вновь приглушенно обменивавшихся утренними любезностями. Затем наступал черед ритуала, когда нужно кивнуть и посторониться, чтобы дать дорогу тем, кто протискивается к выходу и бормочет «…разрешите… позвольте выйти…», а после ждать, когда дверь откроется и закроется, потом снова откроется и опять закроется. Восьмой… одиннадцатый, двенадцатый… четырнадцатый…