Моя Святая Земля (СИ)

Кирилл слушал и не слышал ворчание старухи — думал.
И думая, сбросил рюкзак с плеча, вытащил на стол банку тушёнки, банку сгущённого молока и несколько пакетиков супового концентрата. Просто — вот, как в поход, прихватил с собой, на автопилоте, на автомате — и что ж теперь, прикидывать, можно ли давать таким младенцам, как тот, хнычущий, сгущённое молоко⁈ С молоком он, вероятно, выживет — а без него умрёт наверняка.
Кирилл достал и аптечку — и вдруг понял, что в избе очень тихо, даже младенец угомонился, а хозяева дома пристально смотрят на его руки.
— У вас есть дрова? — спросил Кирилл в этой тишине и подошёл к колыбели. Младенец, полупрозрачный и глазастый, как котёнок, завёрнутый в застиранную ветошку, печально посмотрел на него и снова захныкал. Слушать его хныканье было нестерпимо.
— Дрова? — поражённо переспросила старуха.
— Да, воду вскипятить, — кивнул Кирилл.
— Это молоко ведь? — подал голос Сэдрик. — Молоко, только очень сладкое и очень густое, да? Которое ты клал… в сбитень тот, чёрный?
— Как жаль, что я потерял твой рюкзак, — сказал Кирилл, выщёлкивая лезвие для открывания консервных банок. — Мне как-то не пришло в голову, что нам может понадобиться много еды. Я взял чуть-чуть, на всякий случай. Дурак я. А это молоко.
— Милостивец… — пробормотала старуха и принялась с судорожной быстротой засовывать в печь узкие чурки. — Только не жилец он, так и так помрёт, но всё равно, спаси тебя Господь… Мона, налей воды в крынку!
Мона, закопчённое существо дошкольного возраста, босое, замотанное в серое тряпьё — одни глаза и тоненькие птичьи лапки — зачерпнула в кадке и с натугой подняла ковш с водой. Кирилл ковш перехватил — и Мона, страшно смутившись, отступила в тень.
Старуха постучала огнивом — и в печи вспыхнуло пламя. А на печи, из темноты, тихо и глухо простонали. Кирилл открывал вторую банку, с ужасом думая об умирающей женщине.
Аспирин, ампициллин, баралгин, йод, перекись водорода, активированный уголь, бинт, пластырь… Идиот, законченный идиот. Было же время увлечься медициной, читать, слушать, искать информацию! На что ты потратил это время, идиот…
— Руки целителя, — тихо сказал Сэдрик из-за плеча, но Кирилл мотнул головой.
Всё это были суеверия и пустяки. Это было — не облегчать бабушке ломоту в спине и не тереть маме виски, когда у неё болит голова. Это был смертельный мрак, горячка в чужом мире, где неизвестно, как человек отреагирует даже на обыкновенную таблетку аспирина.
— Это что ж, мясо? — потрясённо спросила старуха.
— И сушёные овощи, можно суп сварить, — кивнул Кирилл на пакетики, думая об умирающей.
— Руки целителя, ты что, оглох? — повторил Сэдрик и ткнул Кирилла между лопаток. — Сделай, чего ждёшь? Пока помрёт?
Кирилл взглянул на него беспомощно и принялся расшнуровывать ботинки. Скинул их с ног и встал на скамью, мучительно ощущая на себе безмолвные взгляды старухи и детей.
Женщина лежала на тюфяке, плоском и жёстком, как кусок асфальта. Кирилл с ужасающей чёткостью увидел в сумраке её восковое лицо, покрытое испариной, заострившийся нос, запавшие глаза, сухие губы, услышал тихое хриплое дыхание — пневмония? Какой-то местный вирус гриппа, вроде земной «испанки»? Вирус, помноженный на голод? На горе?
Руки целителя… Кирилл потёр ладони друг о друга, чтобы немного их согреть, и положил на горячий влажный лоб женщины — не знал, что ещё сделать, изо всех сил желал, чтобы сработал этот королевский дар, в который он и сам не особенно верил.
И время остановилось.
Откуда-то снизу и немыслимо издалека донёсся голос Сэдрика:
— Молоко слишком густое…
— Разведи тёплой водой, — автоматически ответил Кирилл. Он ощущал себя чем-то, вроде аппарата для физиотерапии, по которому в страдающее человеческое тело идёт целебное излучение — откуда-то из розетки, с электростанции, извне, через, насквозь. Я — принимающая антенна — я, король, и моя Святая Земля — мы одно — я и моя подданная, я и моя ответственность, моя нужда и мой долг — небеса и ад, я кругом обязан — а вы, Высшие Силы, если меня слышите, просто должны мне помочь, я всего лишь человек, даже не врач, откуда мне взять то, что может вытащить её из смерти — если уж я не могу сражаться с адом, то дайте мне хоть лечить — похоже, вам самим всё безразлично…
 
— Кто ты? — сипло спросила женщина.
Кирилл открыл глаза. Он чувствовал себя так, будто с утра толкал в гору гружёный вагон.
В избе пахло печным дымом, теплом, тушёночным супом с приправой из пакетика и прочими привычными мирными вещами. Женщина смотрела на Кирилла громадными тёмными влажными глазами, безмерно устало. Кирилл погладил её по волосам.
— Я-то… да так, попросился переночевать, ваша свекровь пустила. Вам получше?
— Я задремала, кажется, — прохрипела женщина. — Сынок…
— Мы с братом дали ему молока, — сказал Кирилл, оттаивая душой. Уже не было настолько страшно. — Сэдрик, как младенец?
— Пьёт молоко, — сказал Сэдрик деловито. — С ложки. Довольно много выпил.
— Сэдрик, мне нужна ещё тёплая вода, — сказал Кирилл. — В чашке или в чём-то таком… и найди в торбочке с крестом цилиндрическую бутылочку, зелёную.
— Что это? — спросила женщина, порываясь встать.
Кирилл остановил её, надавив ладонью на плечо.
— Нет, вы лежите… Это лекарство, сейчас вы съедите чуть-чуть супа и выпьете то, что я вам смешаю. Горячка пройдёт.
— Ты лекарь? — благоговейно спросила старуха, помешивая в закоптелом глиняном горшке большой деревянной ложкой. — Хороший лекарь, Господь тебе помогает.
— Лекарь, лекарь, — согласился Кирилл, стараясь приглушить угрызения совести. — Ну, почти лекарь. Дальше всё пойдёт лучше, вот увидите.
Кирилл слез со скамьи. В печи горел огонь, и дети — оказалось, что их четверо, крох детсадовского возраста — наблюдали, как в горшке кипит бульон. Банка стояла на столе, и в ней ещё осталось немало тушёнки, две трети как минимум: старуха экономила, решила растянуть ценное мясо так надолго, как только возможно. У Кирилла снова сжалось сердце.
Сэдрик подал бутылочку с растворимым аспирином и поставил рядом с банкой опустевшую глиняную плошку, из которой поил младенца. Малыш лет двух или трёх робко к ней потянулся. Увидев, что никто ему не запрещает, взял плошку в руки и принялся стирать пальцем капли сгущёнки, разведённой водой, и облизывать палец. К нему присоединились сестрёнки или братишки — Кирилл не мог разобрать. Мона, самая старшая, даже не попыталась тоже попробовать молока, только облизывала губы.
Старуха смотрела неодобрительно, но не мешала.
Кирилл принялся рыться в рюкзаке, проклиная себя за спальник, носки, пенку, фонарь и прочую ерунду, вместо которой можно было бы притащить сюда ящик мясных консервов и побольше лекарств. Не предусмотрел. Из съестного обнаружились только ещё одна плитка шоколада — большая плитка, горький шоколад, купленная в экспедицию, потому что Кирилл где-то слышал о шоколаде в рационе диверсантов и полярников — и пакетик хлебных сухарей, ароматизированных беконом, которые он прихватил уж совсем непонятно для чего. Вредные погрызушки, больше химии, чем хлеба.
Но шоколад и сухари — лучше, чем совсем ничего. Кирилл разорвал пакетик и протянул его детям.
Дети смотрели во все глаза, вдыхали запах синтетической свинины и молчали.
— Мона, — сказал Кирилл, — возьми сухарей, пока суп варится.
Мона, глядя ему в лицо, взяла пакетик и потянулась поцеловать Кириллу руку.
— Эй, — сказал он, мучительно смущаясь, — так не надо, малютка. Просто — погрызите хлеба, ладно?
Мона тяжело вздохнула и отдала пакет старухе. Старуха принюхалась, взглянула Кириллу в лицо:
— Хлеб с мясом, что ли?
— Да нет, — смутился Кирилл ещё больше. — Так… просто соус, запах…
Старуха пошуршала пакетом. Кирилл предвосхитил вопрос:
— Это мы с братом привезли издалека, — сказал он торопливо. — Банки эти, пакеты — чтобы не портилось… Ну, долго объяснять. Там, в чужих странах, всю еду в дорогу так собирают.