Всё и сразу

Тогда я только начинал играть. И как-то вечером Катерина проследила за мной до дома с олеандром в Падулли, где меня уже ждали Бруни и остальные.
Я вышел из своей машины, она – из своей, бросилась ко мне и умоляла не ходить. Но я все равно пошел, а она ждала, до самой темноты. Ты проиграл? Выиграл. Сколько ты выиграл? Шесть сотен. А сколько проиграешь завтра? Может, снова выиграю. Не выиграешь, всем известно, что выиграть нельзя.
Потом пришел мой черед следовать за ней. Но вместо того, чтобы свернуть к дому, она поехала дальше, в центр, припарковалась у старой римской стены. Мы выбрались из машин и молча пошли по улице. В какой-то момент она вдруг сказала: «Есть один специалист, он тебе поможет». Я развернулся, юркнул в бар «Джандоне», она за мной. Мы взяли по бутерброду с ветчиной и майонезом, бутылку кока-колы разделили на двоих. В итоге снова всплыла та история с телефонным звонком в ночь на Успение. Я сделал вид, что не помню.
– Ну же, Сандро! Телефонный звонок. Вежливый мужской голос, который угрожал всех нас убить за твои долги. Папа тогда еще расплакался…
– Не выдумывай, – буркнул я, глядя ей прямо в глаза.
Ох и лицо у нее было! Одно слово – мама…
Грудная клетка раздувается, но выдоха нет. Надо позвонить Амедео, в хоспис или этой его врачихе. Достав телефон, снова сую в карман. Иду на кухню за фентанилом, роюсь в коробке с лекарствами. Ага, капли, чтобы крепче спалось. Беру ложку.
Я выигрываю, потому что способен перейти черту. Остаться в игре, когда остальные сбрасывают карты.
Таблетку фентанила под язык. Потом скручиваю с пузырька крышку, подставляю ложку, отсчитываю тридцать капель. Губы у него мертвенно-белые. Дергает головой, будто из петли не может выпутаться.
Меньше фишек, меньше столов, пока не брошу совсем: вот моя цель. Именно это я обещал Джулии. И слово держу. Три стола в месяц, два стола в месяц, ни одного. Джулия уже ни о чем не спрашивает, она тоже видит симптомы: нервозность, сумбур в постели, разыгравшийся аппетит – за два с половиной месяца я набрал шесть кило. Когда приезжаю в Римини, они тоже сразу понимают, что я в завязке. Она говорит: давно пора. Он не говорит ничего. Только потом, наедине: «Прошу тебя!»
Проглотив эти тридцать капель, он закашливается. Мне кажется, я слышу спасибо.
И все-таки я снова начинаю играть.
Бросаю и начинаю опять. Начинаю, надеясь, что эта зависимость ушла. Что колода от меня устала.
Царапина от лампы у него на запястье: бурая черточка. Я глажу ее, а он снова скребет мою ладонь – на этот раз большим пальцем, едва заметно, словно муравей пробежал.
Распухшие карманы после удачного захода. Выйти из квартиры, из дома, влиться в поток на улице, вглядываться, прикрывая рукой вздувшийся бубон на пальто, в лица прохожих. Повторять про себя: мне – все, вам – ничего. Вам – только дыры в карманах.
Он спит. Жду час, два, наконец веки приподнимаются, но глаза по-прежнему застывшие: сипит, руки трясутся, спина колесом, темечко колотится об изголовье. Потом замирает, из груди едва слышно выходит воздух.
После, на ее похоронах, я снова клянусь: брошу, раз и навсегда.
Бывает, завязывают, подвешивая над головой нечто вроде дамоклова меча. Потихоньку чем-нибудь замещают, компенсируют. Потом возвращаются за стол, всего на один раз: понять, что колода устала, игра окончена. Этакое контрольное тестирование.
Я же оборвал все нити в одночасье, без каких бы то ни было компенсаций, без контрольных тестирований. Просто со дня маминых похорон непрерывно представлял: она в гробу, тело охвачено тленом, тает свечой лицо, а вместе с ним тает и мой порок. Размытый образ, родные черты, поглощенные землей. Она исчезает, и я исчезаю.
 
Близится полдень. Голова запрокинута, торчит кадык. Последний вздох он испустил двадцать минут назад.
  
Ноябрь
 
За окном по-прежнему ночь. Он мертв уже шестьдесят пять часов, вчера были похороны.
Включаю свет, распахиваю все четыре створки его шкафа. Достаю из-за каждой ворохи пиджаков и брюк, снимаю их с вешалок, бросаю на пол, потом собираю и в три захода перетаскиваю к себе в комнату. Ту же операцию проделываю и с полками для джемперов, по три на каждую створку: сбрасываю их на пол, оттаскиваю в комнату, потом перехожу к держателям для галстуков и ремней – снимаю все, швыряю на пол и волоку к себе. Напоследок остаются домашние рубашки да пара ветровок. Перчаток он никогда не носил.
Хватаю вещи в охапку, выношу в коридор, потом возвращаюсь, опускаюсь на колени перед старинным комодом, забитым шерстяными майками, теплыми футболками, ситцевыми носовыми платками и трусами, нагребаю очередной ворох, поднимаюсь, оглядываюсь. Простыня, которой он накрывался, вся сбитая, лежит ровно посередине двуспальной кровати, на наматраснике зеленоватый ореол: плащаница с размытым контуром спины и таза, обретающим четкость к ногам.
Вытаскиваю из общей кучи пиджаки, осматриваю карманы, внутренние, внешние, если что-то нахожу, не глядя складываю в пакет. Откуда-то выпадает листочек в рамочке из блесток и с номером участника: танцевальный конкурс в «Трех звездах» 30 апреля 2009 года, вошедший в историю как облом.
Облом, как он сам это называл: в тот раз в «Трех звездах» танцевали шэг, одиннадцать членов жюри, человек семьдесят за столиками. В финале он должен проскользнуть у нее за спиной. Вот этот момент: он отходит назад, касается ее талии, делает два скользящих шага вбок и, уже собравшись подпрыгнуть, цепляется левой ногой за линолеум и падает, подсекая заодно и ее.
Закончив инспектировать одежду, я проглядываю пакет, куда свалил содержимое карманов: бумажные носовые платочки, старая квитанция, выцветший билет в кино, членский билет Клуба железнодорожников за 2018 год, зажигалка, пачка жвачки, шарик нафталина.
Сложив пиджаки в картонную коробку, стоящую посреди коридора, точно так же перетряхиваю брюки. Обнаруживаю полупустую пачку сигарет и зубочистку.
Свитер, от которого разит лосьоном после бритья, брошен на стул, один рукав свисает до полу. Беру в руки: ворот порван, повсюду катышки. Неспешно, методично сворачиваю, кладу на колени.
Его вещи. И ее вещи, до сих пор остающиеся в шкафах, на чердаке, в подвале. Давай уберем их, Нандо, тебе же больно. Ранит то, от чего бежишь.
Когда я поднимаю жалюзи в кабинете, уже светает. На столе вижу деревянную шкатулку с франками и фунтами стерлингов, монетами, которые друзья привозили ему из путешествий: иены, пять долларов, десять мексиканских песо, сто и двести лир, ее кулон с третьим глазом, фотография Ширеа со «снежного матча» Брешиа – Ювентус. На обороте он записал дату смерти отца, 6 марта 1969-го.
Папка с надписью «Котя» переместилась на стол. В ней журнальные вырезки с моей рекламой. А рядом другая папка, «Текучка», внутри прозрачные файлы с казенными платежами на каждый месяц плюс отдельный файл с гарантийными талонами и инструкциями по эксплуатации.
Сейф вмонтирован в полку под окном, за последними двумя томами энциклопедии Фаббри. Ключ всегда лежал в майонезной банке на верхней полке холодильника. Холодный, как лед, грею его в кулаке, как делал тайком в детстве.
Щелкает замок. Внутри три золотые монеты, чековая книжка, тысяча шестьсот пятьдесят евро купюрами по полсотни.
За четыре года и пять месяцев они одиннадцать раз переводят мне разные суммы. В общей сложности на сорок одну тысячу евро. Назначение перевода: «пополнение счета».