Всё и сразу
Он ужасно мучился, что их бар стоит пустой. Бар «Америка». Редкие гости из числа друзей заставали внутри лишь его, ее, одинокого клиента да меня, делавшего домашку в углу.
Как привлечь людей: целых двадцать шесть месяцев они ни о чем другом не говорили. Потом она устроила там вечерами, по вторникам, уроки живописи. Потом джаз по пятницам. Потом комбо: капучино и круассан за две тысячи лир. Потом они начали опускать ставни еще до ужина.
Время к трем, а Бруни все не звонит. Берусь за подготовку лекционного модуля для университета. Перетаскиваю консервы из кладовки в нижний ящик, освободив буфет от кастрюль, которые расставляю во встроенном шкафу. Потом беру стремянку, мою окна. Отсюда видно даже кусочек соседского сада: его уже начали украшать рождественскими гирляндами, которые Сабатини развешивают аж за полтора месяца. О чем он сейчас не преминул бы им объявить, распахнув настежь окно и впустив в дом осеннюю непогоду.
Съездить на кладбище, выкинуть засохшие цветы и венок от Клуба железнодорожников. И фото из бара в Червии, где он смеется, выбранное родней из Сан-Дзаккария.
Ближе к вечеру без предупреждения заявляется Леле: он подписал контракт на десять съемочных дней для сериала о Монике Витти. Приходит и Вальтер: мы откупориваем пиво, кухня наполняется сигаретным дымом, а сами они то и дело присаживаются прямо на стол. Леле, любитель всяческой живности, выглянув в окно, возмущается, что там нет крошек для птиц. Я киваю на пакет, лежащий на микроволновке, он достает оттуда полбулочки, крошит в ладонь, рассыпает веером:
– Малиновка зерно клюет – тебе удачу в дом несет.
– Ага, изрек знатный птицегадатель. – Вальтер закрывает окно: ему зябко.
– Катерина бы, кстати, эту мысль поддержала, – не соглашаюсь я.
– Какую? Что Леле у нас птицегадатель?
– Что малиновка удачу приносит.
– За малиновку, Катерину и птицегадателя! – объявляет Вальтер, поднимая стакан. – За Монику Витти!
– За сказанное! – И мы дружно чокаемся пивом.
Большой рождественский бал в Габичче: тридцать пар профессионалов, двадцать – любителей. Набрав организаторам, она узнает, что регистрация закрыта. Не спорит: по телефону это у нее выходит плохо.
Когда звонит Бруни, Леле и Вальтер еще здесь. Ухожу с вибрирующим телефоном к себе в комнату, обещаю перезвонить. А когда возвращаюсь, Леле уже в коридоре, в кухне только Вальтер, который, высыпав остатки арахиса из банки себе на ладонь, одним движением забрасывает их в рот и тычет в меня пальцем:
– Мы сваливаем ко мне, у тебя в холодильнике шаром покати.
– Сегодня я пас…
Леле тем временем уже в ночной части дома, крадется от двери к его комнате. Заглядывает внутрь, возвращается тем же путем и только потом начинает спускаться по лестнице.
– Значит, без ужина? Опять к тебе Биби придет?
– Ага, она самая.
Леле провожает меня взглядом. Что в нем? Облегчение? Сомнение? Что?
Тогда она лично отправляется в Габичче, чтобы записаться на бал.
Свет не горит, ворота открыты. Подойдя ближе, она видит за стеклянными дверями какого-то человека и отступает, поскольку не готова опускаться до того, чтобы просить милостыню. Потом замечает фотографии танцоров на стенах.
Не считая танцев, в нем вообще было мало телесного: как, однако, быть с теми моментами, когда он объедался своим «Сент-Оноре»? Или когда сам шкурил мебель? Или когда таскал камни по тридцать кило весом, чтобы потом высечь из них скульптуру? А край стола, который он вечно стискивал за обедом в июле-августе: рука на прохладном дереве как страховка от жары – он вечно потел и не любил, чтобы его трогали. Или тот единственный раз, когда я видел его голым: мне, наверное, лет десять, футбольный матч в парке Мареккья, лопнувший мяч… Бегу домой за запасным, взлетаю через две ступеньки по лестнице в ночную часть дома и сразу бросаюсь к себе, едва повернув голову в сторону их комнаты: а там стоит он, волосы мокрые, халат на спинке стула, руки на уровне колен, пальцы стискивают резинку трусов, которые он еще только собирается натянуть. И мощный член, болтаясь, хлещет из стороны в сторону.
Перезваниваю Бруни: он нашел мне экспресс-стол в Ковиньяно, на той же улице, что и бар «Ильде», через пару минут мне все подтвердят. Вход четыре тысячи, но сойдет и меньше. Люди хорошие, он за меня ручается. Всего игроков шестеро.
– Я хочу сыграть только один круг.
– Где один, там и два…
– Один-два.
– Ладно, я их предупрежу.
– Спасибо.
– Сандро?
– Да?
– Ты что-то пропадаешь.
Перекладываю телефон к другому уху:
– Вот он я.
Он молчит, только прищелкивает языком. Потом говорит, что сам в Ковиньяно не поедет, он вообще больше никуда не ездит. Встреча назначена на девять, он диктует адрес и номер, на который звонить.
Сунув мобильник в карман, я тяжело опираюсь о разделочный стол. Обеденный после Вальтера и Леле стоит наперекосяк, три стула оставлены где попало, остатки арахиса, чипсы, лакрицу и две зажигалки мы сложили в одну тарелку. Вальтер раскурочил пачку «Мальборо», думая сделать из нее самолетик, но в итоге получился крылатый танк. Гоняю его по столешнице, потом отправляю в полет, и вот он уже истребитель-бомбардировщик: облетает кухню, проносится над мойкой, над полками, приземлившись возле плетеной корзинки. Бросаю его там, беру колоду, стягиваю резинку, сжимаю карты правой рукой.
– Будет ли этот вечер удачным? – спрашиваю я вслух и тасую, как это делала она, прежде чем сесть гадать: не спеша, уставившись в одну точку. Вдруг из колоды выпадает сложенный вчетверо листок, я разворачиваю… Это его записка: «Прошу тебя, Сандрин».
Мой ящик персиков «кардинал»: стол в Мирамаре ди Римини Розовой ночью 2011 года. Это было первое июля, и толпа подростков устроила вечеринку прямо под окнами квартиры, где мы собрались играть.
Стол наклевывался жирный, в этом Бруни был уверен. Восемь тысяч за вход: я опустошил текущий счет, но двух тысяч девятисот евро все равно не хватало. Двести занял у Вальтера с кучей извинений, четыреста – у одного парня из Мизано. Ради оставшихся двух тысяч трехсот сделал кучу звонков в Милан, но все без толку; думал даже продать браслет, который мне подарили на восемнадцатилетие, или поспрашивать у местных приятелей, но не хотелось раскрывать, что я на мели. Оставались они: мама хранила карту в ящике стола в кабинете, и я накануне игры позволил себе воспользоваться ею аж два раза, до и сразу после полуночи. Остальное взял из сейфа. О том, что скажу ей, что скажу ему, когда они узнают, я тогда не думал. О таком вообще не думаешь.
Нас было пятеро, все видели друг друга впервые, кого-то Бруни выудил аж из Виареджо, чтобы исключить фактор знакомства. Игра до последнего патрона, три раунда без ограничений по времени и дальнейших раздач. Из игры до последнего патрона нельзя выйти, не сыграв заранее условленного количества партий. Гипотетически в процессе кто-то может проиграться в ноль, поэтому, чтобы довести три акта пьесы до конца, разрешены долговые расписки. Проигравшись в первом и во втором круге, в третьем придется, забыв прошлые разочарования, начать с чистого листа и перейти в атаку. Выигрыш – та же история. Если же в первом-втором круге удастся лишь удержаться на плаву, в третьем понадобится трезвый расчет.
Для большинства из нас поворотный момент вечера пришелся на дебют: обернись он катастрофой, чудовищные отголоски могли аукнуться нам на втором, а затем и на третьем круге. Неудавшийся блеф, откровенный жест, секундная потеря самообладания запускают цепочку событий, в конце которой – проигранные дома, переходящие из рук в руки машины, пущенное с молотка имущество, членовредительство. Скажем, Джаннини в Милане начал третий круг, проигрывая двадцать семь тысяч, а в итоге заложил дом в Санта-Маргерите одному парню из Монте-Карло. Или наоборот: последовательное закрепление удачи – и незабываемый вечер. Ходят слухи, что именно так Филони в 2002-м заполучил отель «Басслер» в самом центре Рима.