Всё и сразу

Исходя из запрошенного Бруни восьмитысячного входного взноса, к концу вечера каждый из нас потенциально мог недосчитаться шестидесяти тысяч. Покрыть такую дыру наличными не в состоянии практически никто, поэтому на игре до последнего патрона всегда присутствует гарант. Именно он, заранее убедившись, что никто из нас не создаст проблем, в следующие пару недель все уладит: с моей стороны гарантом выступал сам Бруни, которому предназначалась четверть моего гипотетического выигрыша.
Бруни занял место на диване в соседней комнате, он же принес и новую колоду. После первого круга я проигрывал чуть меньше трех тысяч. После второго – девять с чем-то. Колебания относительно изначальной суммы записывались на отдельном листке. Перед третьим туром хуже меня шли двое: игрок из Корреджо был в минусе примерно на двадцать тысяч, другой, из Пьяченцы – на шестнадцать.
Из окна доносился смех, музыка техно, гомон веселящихся ребятишек, думающих только о том, чтобы хорошо провести время: жизнь того Римини и того меня, которых я уже не помнил. И я сказал себе, что, проиграв в первом круге, проиграв во втором, стоило бы теперь проиграть и в третьем. Я хотел потерять все, ощутить тяжкое бремя долга, которое заставит меня искать помощи у родителей, в банке, у друзей, а после, зафиксировав невосполнимость ущерба, может быть, позволить себе вернуться туда, к подросткам, музыке на пляжах, танцам, выпивке и попыткам догнать свою юность.
В ожидании раздачи я упер локти в подлокотники кресла и уронил голову: поскольку на блеф не тянуло, я подумывал ограничиться сменой слабых карт, сыграв на том, что окажется на руках. Мне перевалило за тридцать два, я был уважаемым рекламщиком, вел сравнительно неплохую жизнь в Милане, мог жениться.
И тут приходят три семерки – как на блюдечке. От таких сюрпризов даже на самых опытных накатывает волна эйфории. Не отрывая локти от подлокотников, я еще раз оглядел семерку треф, семерку пик, семерку червей, и наконец, отбросив недоверие, сказал себе, да, это наконец случилось: три карты одного номинала, вероятность чего составляет лишь 2,11 процента.
Я сделал ставку, поменял две карты, но комбинация не изменилась. Когда все пятеро подняли, я запросил кредит еще на девять тысяч. Бруни согласился, и мы продолжали игру, пока банк не вырос до тридцати девяти тысяч евро. Потом вскрылись, и стол остался за мной.
На том же листке подвели баланс: мой выигрыш скорректировали, вычтя долг за первые два раунда, не считая доли Бруни. Выписали два чека плюс одиннадцать тысяч наличными. Все поднялись из-за стола, проигравшие сразу ушли. Я постоял еще, глядя на стол, смятые фантики, окурки в замусоренных пепельницах. Потом на секунду задержался возле окна и увидел все это: набережную, музыку и веселящихся ребятишек, что первого июля увели с собой того Сандро, которым я никогда больше не буду.
Прошу тебя, Сандрин. Его записку вместе с колодой для брисколы я оставляю там, где он обычно нарезал овощи. Тарелку из-под арахиса мою, убираю обратно в буфет, выбрасываю чипсы, окурки, пустые пивные бутылки. Протираю стол – сперва мокрой тряпкой, потом насухо, расставляю стулья. Зарядку для телефона, которую Вальтер забыл в розетке для микроволновки, откладываю в сторону. Открываю окно: от крошек остались только следы. Ничего себе рановато для малиновок.
Прошу тебя, Сандро.
Но карты сказали: сегодня тебя ждет выигрыш.
Катерина и Нандо Пальярани, Большой рождественский бал 2009 года, «Байя Империале», Габичче. Записаны в категорию: любители. Сбор в 19.30.
Играть только днем. В Милане с наступлением весны за стол садятся засветло, а выходят, когда еще открыты рестораны и в воздухе висят отголоски вечерней суеты. Офисный народ, ослабив галстуки и перекинув через руку пиджаки, шагает по улицам под звон бутылок, доносящийся от молодежных заведений. Очень важно знать, что ты должен вернуться домой, что должен следить за временем, и эта спешка не дает в запале азарта натворить бед. А дома скажешь: задержался в конторе.
 
Никогда не садиться играть в ночь. Накатывает странное спокойствие, и кажется, что все еще поправимо.
Вечером, к самому началу Большого рождественского бала, в Габичче ветрено. Они подходят к «Байя Империале», и он замедляет шаг. Она поправляет ему лацкан пиджака, берет его под руку.
Хрустальные брызги света на танцполе: этот свет они будут потом вспоминать до конца своих дней.
Бруни перезванивает еще раз, поскольку его тревожит сегодняшний дилер: это юрист из Феррары, уже двадцать лет живущий в Цюрихе. Проездом из Венеции. Славится тем, что не идет на компромиссы в вопросах опозданий или нехватки наличных.
– Ладно.
– Но за тебя поручились, и ему этого достаточно.
– А остальные кто?
– Кардиган из Болоньи, помнишь его?
– Ага.
– Единственный, кого ты знаешь. Остальные – проверенные ребята, все не местные.
Поначалу я заявлялся на игры в последнюю минуту. Потом, в тот вечер на корсо Гарибальди, приехал на час раньше: побродил вокруг, выпил амаро в «Томбоне», прогулялся до метро Москова и обратно, по этому Милану засыпанных каналов, царящего возбуждения, кривых улочек и широких проспектов, снова дошел до нужного дома, покурил и снова удалился, вернувшись ровно к назначенному времени.
За стол я сел уже порядочно утомленным всеми этими хождениями взад-вперед: усталость сделала меня почти равнодушным, хладнокровным, непроницаемым. Я выиграл тысячу триста, и с тех пор всегда приходил пораньше.
До стола в Ковиньяно, добытого мне Бруни, еще пара часов. Перед выездом набираю Биби. Она сразу берет быка за рога: в кино с остальными не хочется, почему бы мне не зайти к ней домой для молекулярного обмена, а там как пойдет? Отвечаю, что предпочел бы побыть один. Мы умолкаем, потом она желает мне приятного вечера, и голос у нее такой, что тоже хочется сказать ей: «Люблю тебя».
Полтора часа спустя, в машине, я снова вспоминаю этот голос, способный на полном серьезе произнести «молекулярный обмен». И даже потом, уже припарковавшись у бара «Ильде» и направляясь к месту встречи, и в последний миг перед игрой, когда то, в чем уверен, уступает место тому, что лишь возможно, я думаю о Биби.
Танцпол на Большом рождественском балу в «Байя Империале» узковат, это тоже пришлось учитывать. Они пойдут шестыми. Сольное выступление, все остальные стоят вокруг, не считая, конечно, жюри, уже расположившегося поудобнее в ожидании профессионалов.
Она заняла позицию первой. Он же сначала щелкнул каблуками и шепнул левой ноге: «Не дай осечки».
Если к кому-то не лежала душа, он говорил: «Плохой танцор». Кем бы ни был тот человек, одной стычки оказывалось достаточно, чтобы подвести черту: «Не дано ему».
– Ты-то откуда знаешь? – спрашивала она.
– Да уж не дурак, понимаю.
– Как? По лицу, по голосу? По движениям?
– А ты что, не видишь?
– Нет, не вижу.
Потом, когда выяснялось, что он прав, она просила прощения. Подлизывалась:
– Ну, а я?
– Что ты-то, Катерина?
– Как я танцую: хорошо, плохо?
– Ты – хорошо.
– А я? – вмешивался я.
– Ты – себе на уме.
Сверяюсь с адресом, который продиктовал мне Бруни: дом, где мы будем играть, на холме, немного не доходя до круга с притаившимися в зарослях домишками. Вилла из мергеля с тремя торчащими дымоходами, пальмами в саду и верандой, увитой глициниями. Жалюзи везде, кроме первого этажа, подняты. Я приехал на восемнадцать минут раньше.
Достаю сигарету, но едва успеваю затянуться, как вижу мигающие фары. Это один из припаркованных елочкой автомобилей через улицу: машина Леле. Поворачиваюсь к нему спиной и ухожу, он выскакивает, идет следом: