Найти Элизабет

Мимо меня проезжает автобус, как раз в тот момент, когда я оказываюсь у конца улицы. Я надеюсь, что не собиралась в него садиться, но даже если это и было мне нужно, то теперь уже поздно. Я продолжаю двигаться вперед, опираясь о каменную ограду чьего-то сада, а потом останавливаюсь и оборачиваюсь, чтобы рассмотреть улицу. Под моими пальцами влажный мох. Я ловлю себя на том, что царапаю его, и мне нравится ощущать, как его корешки отстают от стены. Вдоль тротуара валяются несколько листков цветной бумаги. Наверняка это мои памятные записки. Потому что мои карманы полны таких записок и напоминаний. На какой-то миг мне лень вернуться и собрать их, но затем я нагибаюсь, чтобы поднять ту, что ближе всего. Мне слышно, как хрустят при этом мои суставы. Но я все равно нагибаюсь, потому что знаю: это очень важно. Если я не подниму листок с земли, то что-то потеряю. Ближе всего ко мне голубой квадратик. «Оксфам», сегодня в 2 часа», – написано на нем. Я все еще помогаю там.
Сегодня в два часа. Это действительно значит «сегодня»? Мне почему-то кажется, что нет, но я бы не хотела никого подводить. Эти жуткие картины тощих детишек с раздутыми от голода животами и мухами, облепившими рот, до их пор меня преследуют. И если сегодня вторник, там наверняка будет Элизабет. Я иду к автобусной остановке, на ходу поднимая ближайшие ко мне обрывки бумаги. Я уверена, что когда была моложе, этот жуткий голод случался не так часто. Пока я жду автобус, нащупываю в кармане пальто половинку шоколадки и ем ее уже в салоне.
Офис «Оксфама» расположен в торговой галерее. Когда-то тут был шикарный ювелирный магазин. Именно здесь моя сестра удлиняла свою цепочку. Моя парикмахерская тоже расположена здесь, хотя вот уже некоторое время ее здесь больше нет. Окна покрыты слоем пыли, а вот старомодные фены остались и постепенно усыхают, напоминая ряд переросших колокольчиков. В соседнем магазинчике продаются разного рода мелочи для ванной комнаты. Соли, масла, пенки, стеклянные мыльницы и выкрашенные в разные цвета морские раковины. Мы передали в «Оксфам» многое из того, что здесь продается. Когда я была моложе, мне особенно нравились ракушки. В свое время я даже собрала небольшую коллекцию. Часть ее до сих пор цела, хранится в ящике из склеенных спичечных коробков. Ракушки я собирала на пляже, у самой кромки воды, и родители кричали мне, чтобы я не подходила слишком близко к колючей проволоке. Мне нравилось поднести ракушку к уху, чтобы услышать в ней шум прибоя.
Больше всего у меня было розовых, но были и серые в крапинку. Но дальше, чем по цвету, я их не различала. Дядя Тревор, когда узнал, что я собираю ракушки, дал мне про них книгу, но их названия меня не заинтересовали. Я лишь пролистала страницы, на которых были нарисованы ужасные слизняки, которые когда-то обитали внутри моих прекрасных ракушек, и меня едва не вырвало от отвращения. Мне становилось противно при мысли о том, что внутри этих прекрасных перламутровых домиков когда-то жили какие-то гадкие слизни. Слово «моллюск» приводило меня в ярость, и в конце концов я выбросила эту мерзкую книжку.
Я вхожу в магазин, и в нос мне тотчас бьет затхлый запах. От него невозможно избавиться, хотя вся одежда проходит паровую обработку. Воздух неприятный, кисловатый. Это единственное, что раздражало меня, когда я здесь работала. Этот запах и Пегги. Я вхожу, и она смотрит на меня из-за прилавка, и ее светлые, жесткие, как будто накрахмаленные волосы отражают свет. Ей всего шестьдесят восемь, так что она младше меня на добрую дюжину лет.
– Мод? – говорит она. – Что ты?..
– Я опоздала? – спрашиваю я, отталкивая кронштейн с одеждой, чтобы пройти дальше.
– Нет, Мод, мы обойдемся без тебя… то есть я хочу сказать… – Она кладет руки на прилавок и начинает пронзительно верещать. Точно таким же голосом говорит моя дочь, когда пытается убедить меня, что следует выбросить половину моих вещей или не подпускать меня к плите – это для моего же блага. – Мы ведь решили, что тебе нет необходимости приходить сюда, разве не так? Или ты забыла?
 
Я опускаю голову и притворяюсь, будто что-то ищу в корзинке с вещами на столе у самого входа. Перебираю старые кожаные закладки и пластиковые кольца для салфеток, и неожиданно меня охватывает ненависть к Пегги. Потому что я помню. Она и Мавис решили, что я не гожусь для работы здесь. Я путала разные монеты, давала людям слишком большую сдачу, а когда мне досаждал очередной покупатель, то вообще не знала, что сказать. Так однажды я стояла, глядя на фунтовую монету, и не могла понять ее стоимость. Мужчина возле прилавка все время вздыхал и повторял:
– Не может быть, что вы так слабы в математике.
Не помню, что именно я дала ему в конце концов, но Пегги страшно на меня рассердилась.
Она барабанит по прилавку покрытыми лаком ногтями и ждет, что я скажу. Я делаю вид, будто ничего не замечаю, и продолжаю рыться в корзине. Наконец мои пальцы нащупывают обратную сторону небольшой рамки для фотографии.
– Странно, – говорю я, вытаскивая ее. – Точно такая есть у Элизабет. В нее вставлено наше фото. Снимок сделан сразу после нашей встречи. Согласись, это довольно необычно.
Я глажу большим пальцем уголок рамки. Она сделана из фарфора кремового цвета, вдоль обеих сторон тянутся изящные гирлянды. Сверху выглядывает головка купидона; он смотрит вниз, туда, где должно находиться фото.
– Не думаю, что может быть две одинаковых, – замечаю я. – Она купила ее в этом магазине через несколько месяцев после того, как начала собирать коллекцию.
– Да, она всегда покупала у нас фарфоровые безделушки. Вижу, Мод, ты кое-что все-таки помнишь.
– Я убеждена, что это ее рамка. Но она никогда бы с ней не рассталась, – говорю я и смотрю на Пегги. – В нее было вставлено фото?
– Возможно, но с фото мы вряд ли когда-нибудь сможем ее продать. Кроме того, я сильно сомневаюсь, что это рамка Элизабет.
Дверь открывается, и в магазин входит очередной покупатель. Пегги на миг отворачивается, чтобы улыбнуться вошедшему.
– Если хочешь, заплати два фунта, и она твоя. Лучшее, что ты можешь сделать для нас, это что-нибудь купить.
Я понимаю, на что она намекает. Но я еще не готова уйти.
– Давай я сделаю тебе чашку чаю, – предлагаю я и осторожно кладу рамку назад в корзину. – Я помню, где стоит чайник, тем более что ты сейчас занята, – предлагаю я и начинаю двигаться к подсобке. Пегги перестает хмурить брови.
– Хорошо, – говорит она. – Это так любезно с твоей стороны. Правда, я предпочла бы растворимый кофе.
Я наливаю чайник и включаю его. Про Пегги я точно помню одно: она никогда просто так не выбросит фотографию. Мне всегда казалось, что подобное качество делает ее человечнее. Под рабочим столом, под грудой подаренной одежды есть выдвижной ящик, в котором она хранит фотографии. Ящик издает писк, когда я вытаскиваю его. Я быстро оборачиваюсь на дверь, радуясь тому, что чайник так громко гудит, и сажусь, чтобы перебрать его содержимое.
Значительная его часть – снимки домашних любимцев, пара групповых семейных фото, несколько снимков – на твердом картоне, они явно старые. Мужчина в военной форме, готовый вот-вот отправиться воевать на Первую мировую, женщина в платье с пышными рукавами рядом с горшком аспидистры. Я откладываю их в сторону и продолжаю перебирать снимки, слой за слоем, пока наконец не нахожу цветное фото двух женщин вполне заурядной внешности в цветастых блузках. Это мы с Элизабет. Мы стоим у входа в торговую галерею. Позади нас причудливые кованые ворота. Волосы Элизабет, с проседью, зачесаны высоко, мои – слегка растрепаны, как будто плывут по воздуху. Мы улыбаемся в объектив, не стесняясь наших морщин. Те говорят сами за себя: мы с ней обе уже не первой молодости. Моя подруга что-то держит в высоко поднятой в руке. Это кувшин в виде лягушки, который она купила в свой самый первый день работы в «Оксфаме». Это всего лишь копия, сказала она, причем уродливая, если хотите знать мое мнение. Но руки Элизабет держат лягушку так, будто это нечто бесценное. Мы познакомились с ней в тот день, в тот самый день, когда я узнала, что ее сад – это тот самый сад, что обнесен стеной из мелких камней. Именно тогда мы решили, что станем подругами. Я до сих пор помню, как у меня от смеха сводило щеки. Нет, Элизабет никогда бы не выбросила этот снимок. Мои глаза наполняются слезами. Я начинаю думать, что она, скорее всего, умерла. И ворох одежды на столе приобретает совершенно иной, уродливый смысл. Сколько времени мы с Элизабет провели вместе, перебирая подаренные вещи, и мне никогда бы и в голову не пришло, что когда-нибудь одна из нас будет перебирать вещи другой.