Стальная метель

Он уже засыпал, когда Шеру тоже залез в варежку, пробрался к ногам и там свернулся, довольно урча.
Утром пришлось откапываться из-под снега. Когда сели на лошадей, то Ний увидел множество некрупных следов вокруг ночёвки. Следы успели оплыть, и непонятно, кто это был. Не волки, помельче. Лисы? Ну, может быть… но стаей?..
До цели добрались к полудню. Озеро лежало в глубокой низине. Ний долго искал место, где удобно и безопасно подобраться к берегу, нашёл — по следам. То ли козы, то ли небольшие здешние олени уже спускались сегодня полакомиться. Больше часа он выламывал пласты соли, стараясь поменьше прихватывать грязи, и наполнял мешки.
Когда он выбрался наверх со вторым мешком, уже начало смеркаться. Лошади были чем-то встревожены, переступали с ноги на ногу, — а Шеру спрыгнул с дерева и побежал ему навстречу, беззвучно раскрыв рот.
И тут Ний увидел, что все деревья вокруг сплошь покрыты птицами. Кажется, это были галки. Они сидели в совершенном молчании и лишь изредка перелетали с ветки на ветку.
Ний опустил мешки на землю. Птицы как будто не обращали на него ни малейшего внимания, но от них веяло невнятной угрозой. Он подозвал ездовую лошадку, потянул было из парга лук, но сообразил — от лука не будет никакого толку. Тогда он связал мешки горловинами, подозвал вторую лошадку, перекинул ей мешки через спину, закрепил. Кивнул Шеру: полезай. Но Шеру вместо этого пробежал у него между ног, вскочил сзади на плечо и принялся яростно шептать на ухо.
— Всё равно надо уходить, — сказал Ний. Он взял обеих лошадок под уздцы и повёл назад — туда, откуда пришли.
Позади тут же послышался шум крыльев — птицы по одной, по две снимались с места и перелетали вперёд, садясь на деревья по ходу движения.
Пройдя совсем немного, Ний остановился. Они словно и не трогались с места: стая всё так же беззвучно сидела на ветвях над их головами. Ний забрался на лошадь — Шеру покачнулся, но остался на его плече — и уже привычно сунул носки сапог под верёвку. Лошадка сразу пошла вскачь, навьюченная последовала за ней. Слышно было, как хрустят, уминаясь, пластины соли.
Птицы теперь летели над ними, не присаживаясь. Этот молчаливый полёт — слышен был лишь шелест крыльев — начинал не на шутку тревожить. Свободные птицы никогда так себя не ведут, значит, их кто-то послал. Но зачем? Чтобы следить? Достаточно одной-двух. А вот если они нападут — не отобьёшься…
Пока не нападали. И даже помёт не роняли — то есть роняли, наверное, но где-то в стороне.
Вскоре впереди возник просвет в деревьях, и в просвет глянуло садящееся солнце. Пора была искать место для ночлега. Ний решил остановиться на урезе леса и жечь костёр всю ночь. Ну, не поспим, впервой, что ли…
И всё-таки ночью он время от времени, погружаясь в размышления, соскальзывал в сон. Понимал, что уже не здесь, просыпался, подбрасывал сучья в огонь. И снова предавался раздумьям, не в силах себя сдержать. Но если бы кто-то в этот момент спросил его: о чём думаешь, человек? — он бы не смог ответить.
На рассвете тронулись дальше. Медленно и редко падал снег, и медленно над головой, описывая круги и тем уравнивая свою небесную скорость с неторопливыми наземными тварями, летели чёрные птицы.
И эта деревня была пуста. Здесь даже коровы не мычали. Фриян решил дождаться повозок с учёными и придержал коня, пропуская вперёд воинов. Он всё равно знал наперёд, что увидит там, во дворах и домах: либо совсем уже мёртвых, изгрызших зубами лавки, на которых они лежали, либо ползающих на локтях безумцев, истощённых до последней степени, но не видящих еду и не понимающих, что это еда, — даже когда им насильно засовывали в рот хлеб, они в ужасе отбивались и отплёвывались. И зачастую тут же умирали в конвульсиях, словно тот хлеб был страшным ядом для них…
Он оглядел несжатые поля вокруг. Сытые, тяжёлые, не способные взлететь грачи и вороны были повсюду.
Не следовало брать учёных, в который раз подумал Фриян с досадой. Что они могут сделать тут, кроме как в оторопи смотреть по сторонам и бормотать на своём греческом? А продвижение из-за них медленное, и если какое-то неизвестное зло гуляет по здешним землям и наводит на людей порчу, то оно всякий раз успевает уйти от неповоротливой «эпистимоники экстратии» [3]…
Но уже ничего не поделаешь, так решил царь, его слово последнее. Хотя Фриян просил послать умного колдуна или шамана. От них был бы какой-то практический толк.
Да и верхом бы ездили…
Он дождался, когда скрипучие повозки поравняются с ним, и, не стараясь придать лицу приветливое выражение, сказал:
— Мудрейшие. Повозки на всякий случай останутся здесь. Я попрошу вас дальше идти пешком.
Сидевший на передней врач Атул только кивнул, взял свой посох и торбу и, морщась, ступил на землю. Фриян знал, что у него больные ноги, но, памятуя позавчерашнее, иначе поступить не мог. Второй, землеписец Менелай, хоть годами и был моложе Атула, и ногами не страдал, начал ворчать и требовать доехать до околицы. Фриян молча посмотрел на него. Тогда и Менелай слез и побрёл вслед за Атулом, продолжая неслышно ругаться и всей спиной изображая протест.
— Разворачивайте повозки, будьте наготове, — сказал Фриян возчикам и тронул коня.
Десяток всадников, конвой обоза, остался стоять, как ему и положено. В конце концов, главное, — это то, что везут в двух других повозках, обернув холстом. И это главное необходимо доставить в Цареград.
Ну почему, почему не взяли грамотного колдуна? Он бы, наверное, уже разобрался на месте со всем этим заморочьем…
Догнав Атула, Фриян попридержал коня и склонился к учёному:
— Мудрейший, вы можете взяться за седло.
Атул поднял голову:
— Благодарю, диперан [4]. Но я лучше не торопясь разомну ноги. Это, кстати, помогает размышлять. В саду у Платона всегда размышляли, прогуливаясь. Ни езда на повозке, ни верховая — не помогают думать, в отличие от пешей ходьбы на пару с хорошим собеседником.
— Боюсь, собеседник я сейчас плохой, — сказал Фриян.
— Боюсь, я тоже, — Атул зябко передёрнул плечами и пошёл дальше, сильно наваливаясь на посох.
Фриян послал коня в рысь.
Воины спешились у околицы, коней не привязали, оставили коноводов. Споро принялись обходить дворы — по трое. Фриян, знаком велев всадникам своей личной охраны следовать за ним, двинулся по центральной и единственной улице к общинному дому, видимому издалека — благодаря высокой крутой крыше и шесту над коньком; на шесте положено было в дни праздников вывешивать цветные ленты. Сейчас шест был гол, и это немного успокаивало — опять же после позавчерашнего.
Почти все ворота в крестьянские дворы стояли распахнутые. Во дворах видны были возы и телеги: люди явно готовились выйти на поля, когда стряслось нечто.
Первого мёртвого Фриян увидел, уже когда миновал середину деревни: измождённый крестьянин в нарядной когда-то рубахе сидел у забора, вытянув ноги и уронив голову на грудь. Руки его, большие и сильные, были обгрызены крысами. Последняя крыса юркнула под забор только тогда, когда Фриян пристально посмотрел на неё и потянулся к карману, где лежали свинцовые шарики для пращи.
Пока что ни единого постороннего звука не слышно было ни спереди, ни по сторонам. Вероятно, и здесь оставались только мёртвые…
Подъехали к общинному дому. Дверь была выбита и валялась около крыльца. Фриян спешился, не оборачиваясь поднял один палец. Это значило, что с ним пойдёт один человек, остальные караулят снаружи.
Вошли. Земляной пол был гол, камышовые половики кто-то зачем-то оттащил к стенам и растрепал. Валялось пыльное тряпьё, черепки битой посуды. Длинный стол, который должен был стоять посередине, лежал на боку под окнами. Сами окна, затянутые промасленным холстом, были частью выломаны, частью разорваны. Большая печь расселась, как от сильного удара, — но что могло нанести такой удар, было неясно…