Женский день

На лекции она осторожно спросила соседку Маришу – кто, мол, и что.
Мариша тяжело и безнадежно вздохнула и жарко зашептала в Алино ухо.
Студент последнего курса, приезжий, кажется, Астрахань. А может, и нет. Какая разница? Живет в общаге, но деньги имеются. Говорят, что в любовницах у него какая-то знатная дама, жена большого партийного босса. Еще говорят, что актриса П. влюблена в него до смерти и даже травилась снотворным. «И еще, – тут Мариша оглянулась и сильнее прижалась к Алиной щеке, – говорят, – она замолчала, – говорят, что САМА Михайлова! Ну, ты понимаешь, – Мариша сделала «ужасные» глаза, – говорят, сама Михайлова в него по уши. В общем, – грустно вздохнула Мариша, – куда нам, косорылым. И не думай влюбляться, – строго сказала Мариша, – а то пропадешь!»
Михайлова Маргарита Михайловна была предметом восхищения и подражания. Преподавала она историю костюма, предмет незначительный. Но личностью была известной. Во-первых, писаная красавица, а во?вторых, ей приписывали романы с самыми яркими мужчинами города.
Ее шубы, бриллианты и сумочки обсуждали на лекциях, в аудиториях и на кафедрах.
«Неужели сама Михайлова? – удивилась Аля. – Хотя все может быть…»
Аристархова она не видела пару месяцев и даже почти забыла о нем. Но однажды в курилке они столкнулись лоб в лоб, и Аристархов стрельнул у нее сигарету.
– О! – удивился он. – «Мальборо» покуриваем?
Аля покраснела и что-то забормотала про дедушку, которому преподнесли поклонники.
– А кто у нас дедушка? – поинтересовался он.
Аля, покраснев и сильно смущаясь, назвала фамилию деда.
– Клево! – кивнул Аристархов, бросил в урну бычок и, не попрощавшись, стремительно вышел из курилки.
Покой и сон были потеряны. Теперь она отслеживала расписание его группы и старалась пройти мимо той аудитории. Иногда сталкивались в курилке. И если раньше Аля просто баловалась сигаретами, то теперь закурила всерьез. Лишь бы столкнуться с предметом своей опасной, но, увы, уже не страсти. Своей беды.
На одной вечеринке в почти пустой странной холодной квартире с ободранными обоями и мутной, засаленной лампочкой на сером потолке с остатками богатой лепнины она оказалась случайно. Прицепилась к малознакомой старшекурснице, надеясь, что та прихватит ее с собой.
Прихватила. И почти к ночи, когда все изрядно накачались дешевым вином, появился ОН.
Такой же стремительный, хмурый, молчаливый. Загадочный, недосягаемый, прекрасный. Раскрыли окно – дым висел уже не клочьями, а плотными слоями, словно слоеный торт. Свое знаменитое черное до пола пальто он не снял – промозглая осенняя питерская ночь тут же нагло пробралась в комнату.
Он сидел на колченогой табуретке посреди комнаты, курил и чуть пренебрежительно, с кривой усмешкой оглядывал пьяную и почему-то тут же притихшую компанию.
Какая-то девица попыталась усесться к нему на колени, но он стряхнул ее, как стряхивают нахального, приблудного котенка – даже не посмотрев на нее.
Аля почувствовала озноб и ком в горле, бросилась в прихожую и стала лихорадочно искать свою курточку в груде навешенных на гвозди вещей.
Он вышел вслед за ней и с усмешкой спросил:
– Сбегаешь?
Она совсем растерялась и, путаясь в рукавах, не поднимая на него глаз, кивнула.
– Ну и правильно, – сказал он, – напились, черти, как свиньи. Жди – базарить начнут!
И тут она разревелась как маленькая девочка – от страха, смущения, близости и выпитого спиртного.
Вдруг он прижал ее к себе, стал гладить по волосам и приговаривать:
– Все будет хорошо, глупенькая. И даже – прекрасно. Пьяненькая ты дурочка! Ты же мне веришь?
Он взял ее за холодную руку, и они быстро вышли за дверь.
Аля не помнила, как он ловил такси, как усаживал ее на заднее сиденье. Как она положила голову ему на плечо. Как он обнял ее.
Не помнила четко и то, как они подъехали к общежитию и проскользнули мимо дремавшей вахтерши. Как поднялись на второй этаж и зашли в темную и узкую комнату, в которой стояли две металлические кровати и пепельницы, полные окурков, – на столе и расшатанном стуле.
Он медленно раздевал ее и целовал то в плечо, то в шею.
Потом она словно провалилась в забытье или сон и помнила только его запах, тонкие и нежные руки и мгновенную острую боль, и свой громкий крик, распоровший тишину ночной общаги. И запах его ладони, зажавшей ей рот.
Потом он уснул, а она не спала и смотрела на него. Прекраснее лица она не видела. Утром, проснувшись, он чмокнул ее в нос и объявил, что чертовски, просто нечеловечески голоден.
Они быстро оделись и вышли на улицу. Моросил мелкий дождь, и он натягивал на нее капюшон и подтягивал молнию на куртке. Они быстро дошли до шалмана – как назвал его он – и уселись в тепле у запотевшего окна, по которому стекали узкие струйки дождя.
Он ел котлету, странную, серого цвета, с холодной гречневой кашей, приговаривая, что это «божественно». Конечно, шутил. А она морщила нос, смеялась и отворачивалась. Выпили сладкого кофе, разбавленного сгущенкой, и он внимательно посмотрел на нее.
– Ну? – сказал он. – И что будем делать?
В тот день они все прогуляли: она – свой семинар, он – свои лекции.
Вернувшись в общагу, они провалялись до вечера, и совсем поздно Аля вдруг вспомнила, что почти сутки не объявлялась в родном доме.
А через два месяца, через два месяца страсти, постельных экзерсисов и безумий, она объявила домашним, что из дома уходит.
Дед ошарашенно молчал, а бабуля заплакала.
– Замуж, – объяснила она, – я выхожу замуж!
– Так давай по-людски, – вздохнула бабуля, – знакомство, помолвка. Свадьба. Как у людей!
Аля рассмеялась.
– Ничего такого не будет! Нам это не нужно. Просто… дайте мне ключи от квартиры.
– Какой квартиры? – не поняла бабушка.
– Моей, – твердо сказала Аля, – где я прописана. На Театральной. Или она не моя?
– Свихнулась, – шептала мужу Нина Захаровна, – ты что, не видишь? Она же свихнулась. Но тут уж ничего не попишешь, – тяжко вздохнула она.
Борис Самсонович, рассасывая второй валидол, требовал жену «разобраться» и вернуть все «на свои места».
– Господи, Боря! – покачала головой Нина Захаровна. – Какие места? Ты что, так ничего и не понял?
А строптивая внучка уже доставала чемодан с антресолей, весело и счастливо напевая известную песенку.
Ей было все нипочем. У нее было счастье!
И она совсем не понимала, как оно хлипко, коротко и почти… безнадежно.
Счастье ее первой любви. Впрочем, почему же только – ее?
Два раза в неделю Нина Захаровна отправляла на Театральную Валечку – прибраться и приготовить еды. И еще узнать – хотя бы что-нибудь – про житье «молодых».
Валечка неизменно отвечала, что его дома нет, а Алька «безумная» – смотрит в окно и от «питания» отказывается.
– Постеля разобранная, – вдруг вспоминала Валечка и всплескивала руками, – не застилают!
И тут Нина Захаровна принималась плакать.
Раз в месяц забегала Аля. Именно забегала!
Нина Захаровна почему-то щупала ей лоб, словно хотела убедиться, что внучка больна. Дед из комнаты не выходил.
Нина Захаровна совала ей конверт с деньгами, а Аля придурковато смеялась, чмокала бабку в нос и скатывалась по лестнице вниз.
Их с Аристарховым жизнь напоминала какую-то странную, почти безумную, взрывоопасную смесь из ее слез, скандалов и бурных постельных перемирий.
Иногда он исчезал – на пару дней, забывая ее предупредить. Тогда она застывала у окна, выкуривала по две пачки за день и смотрела на двор из окна, спокойно про себя рассуждая, что выпрыгнуть сейчас, прямо сейчас, вот отсюда… Да нет, пожалуй, не стоит. Четвертый этаж. Вряд ли получится сразу.
После постельного перемирия он открывал бутылку коньяка, купленную на деньги Ольшанских, и они вместе пили всю ночь, и он смеялся над ней, называя ее страдания «детскими причудами».
Иногда она чувствовала запах женских духов от его рубашки, пару раз находила пятна от губной помады на плече или воротнике.