Еще воспарит. Битва за Меекхан (ЛП)
* * *
"Они атаковали нас весь день и вечер. Примерно за час до захода солнца правый холм был захвачен. Это было ближе к городу. Никто из находившихся там солдат не выжил. Затем они сосредоточились на двух других. На нас.
Мы удерживали средний холм и тот, что упирался в захваченные се-кохландийцами позиции Двадцать пятого, только потому, что оба имели довольно крутые склоны и наши топоры не простаивали. В каждую свободную минуту мы рубили все больше деревьев, окружая вершину стеной из поваленных стволов и спутанных ветвей, а затем отступали чуть выше.
Но это их не остановило. Они атаковали, пробиваясь сквозь поваленные деревья, поскальзываясь на мокрой от крови земле, спотыкаясь и падая на трупах, но они неустанно шли вперед, как армия муравьев".
Рука писателя дрожала, поэтому мужчина отложил ручку и переплел руки. Через мгновение он спрятал в них лицо, издав тихий стон.
Память… Эта проклятая память, которая так часто играет с людьми, заставляя их забывать самые важные вещи, в его случае оказалась слишком хорошим летописцем. Если бы ему удалось найти спасение в водке или вине, он, вероятно, давно стал бы самым несчастным из пьяниц. Но вино лишь сделало образы, которые угнетали его, еще более яркими и глубокими.
Попытка записать свои воспоминания о битве была плохой идеей. Потому что он снова стоял в тени вишневых деревьев, и заходящее солнце светило ему прямо в глаза, добавляя свои оттенки алого к розовому цвету деревьев и красному цвету крови. Он снова дышал, нет, он снова отчаянно задыхался, его щит давил на него, как наковальня, а рукоять меча, казалось, впилась в его окровавленную руку, и у него было ощущение, что он никогда больше не сможет разжать пальцы.
И снова он увидел движение между деревьями внизу и приближающихся кочевников. Немного ниже, чем меекханцы, темноволосые, с аккуратно подстриженными бородками. Позже, много позже, он узнал, что все это время на них нападали не се-кохландийцы Йавенира, а воины одного из народов, которых он уважал. Сахрендей. Так назывались эти племена. И хотя они сражались не ради славы, они сражались храбро, движимые какой-то безумной гордостью и дикой, истинно варварской свирепостью. И вот, несмотря на то, что щит весил больше, чем наковальня, он снова поднял его, снова слегка наклонившись, с мечом, притаившись, чтобы укусить стремительным кинжалом, но с душой, наполненной отчаянием, таким же темным, как наступающая ночь.
Я не доживу до утра, - такое убеждение наполнило его голову, - никто из нас не увидит следующего рассвета.
Он потянулся за пером, потому что письмо позволяло ему сосредоточиться на чем-то другом. Например, чтобы каждая буква радовала мастера-каллиграфа.
"Бесстрашные". Так нас называли после битвы. Стойкость шестьдесят седьмого. Гордость Меекхана, облаченная в живую плоть, кусающая врага сталью и оскорбляя острее стали.
Да, это правда, что именно тогда родился боевой клич полка, ANNKS, хотя неправда, что полковник Самгерис-олс-Терса крикнул его посланнику се-кохландийцев, который потребовал, чтобы мы сдались, иначе все умрем.
Впервые эти слова были произнесены, когда мы отбили последнюю атаку на второй день, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом. До этого момента, слушая звуки боя из глубины долины, мы утешали себя тем, что подкрепление может прорваться в любой момент, но с заходом солнца нам стало ясно, что этого не произойдет, что никто не рискнет вступить в ночной бой, чтобы спасти несколько сотен раненых солдат на потерянном форпосте. И тогда младший лейтенант Восьмой роты, у которого осталось всего три человека, выругался, бросил меч и щит на землю и, упав на колени, заплакал, как ребенок. Я не могу винить его, он храбро сражался целых два дня, но, как и многие из нас, в тот момент он потерял надежду, а вместе с ней и желание жить.
- Мы умрем, - рыдал он, - мы все умрем сегодня.
И солдату ничего не стоит умереть, когда он убежден, что его смерть бессмысленна.
И вдруг рядом с ним вырос командир полка. Я не знаю, как он там оказался, я не заметил, как он подошел. Он схватил лейтенанта за плечи, поднял его, словно деревянную куклу, прихлопнул его о ствол вишневого дерева и закричал:
- Вставай, кусок дерьма! Вставай! Вы слышите! Может быть, мы тоже умрем! Ты умрешь, и я умру! Мы все умрем! Но не на коленях, сукин сын!
Но не на коленях, сукин сын. НННКСС. Шестьдесят седьмой вышивал эти буквы на своих мундирах, но только ветеранам с холмов разрешалось наносить их на манжеты рубашек - как монограмму дворянина.»
Буквы на этом листе стояли ровно, как полк гвардейцев на смотре. Мужчина улыбнулся впервые за несколько часов. Сосредоточение на искусстве каллиграфии было идеальным способом заставить нежелательные воспоминания потерять свою когтистость.
"Но не на коленях, сукин сын!".
Эти слова были услышаны тем солдатом, который очень боялся и очень не хотел умирать. И я не помню, кто из наших товарищей первым громко рассмеялся, как будто только что услышал лучшую шутку. Это был странный смех, дикий, безумный, наполненный страхом так же, как были наполнены страхом слезы того лейтенанта, на которого кричал полковник, но тогда со мной произошло нечто странное.
Я… перестал бояться.
Мы умрем? Да, мы умрем, но на самом деле, что? Мы умрем, но не на коленях. Мы будем стоять, бить се-кохландийцев всеми силами, колоть, рубить, резать и кусать, но мы умрем, стоя.
Не на коленях.
Вот как я, один из последних оставшихся в живых защитников холма Олс-Терса, вспоминаю об этом. И, возможно, мои товарищи помнили это иначе, возможно, их сердца в то время разрывали другие эмоции, но мои воспоминания именно такие - единственное, что имело для меня значение в то время, это не умереть на коленях."
* * *
Когда они пришли забрать Знамя и знаки отличия его Хранителя, то нашли особняк пустынным и тихим, как могила, но это их не удивило. Они уже знали, что Субрен-кул-Маррес уволил всех, выплатив каждому из тридцати девяти слуг, оставшихся с ним, необычайно щедрое выходное пособие - редкость для такого скряги. Сам князь ждал людей из Крысиной Норы в бальном зале, где посреди мраморного пола стоял огромный сундук, пятнадцать футов в длину и три фута в ширину и высоту, предназначенный для хранения Великого Знамени. Князь лежал на сундуке, опоясанный кушаком, с церемониальным мечом на боку и шкатулкой с печатями, прижатой к груди. Мертвый. Его лицо было тошнотворного фиолетового цвета и искажено пронзительной гримасой, наводящей на мысль, что яд, который использовал князь, оказался не таким быстрым и щадящим, как он, вероятно, ожидал, и что кто-то позже положил его труп на сундук со Знаменем.
Командир отряда Крыс указал на лист бумаги, лежащий рядом с трупом князя.
- Проверьте, что там написано.
Его заместитель развернул бумагу, просмотрел ее и скривился.
«Всегда на страже, всегда без изъяна», — прочитал он вслух. - Что это за стишок?
- Девиз Хранителя Знамени.- Командир отряда вдруг почувствовал себя плохо. - Сними его и открой сундук.
Это были Крысы, и они уважали мертвых князей, как и любой другой труп, так что через мгновение последний Хранитель Знамени лежал на полу, крышка сундука поднялась с тихим скрежетом.
- Эван. Вы пойдете к Первому. Немедленно. Скажешь ему, что мы нашли.
- Но вы мы не знаем….
- Тогда найди его! Или найди императора и скажи ему, что у нас нет Великого знамени, хотя он велел нам доставить его. Остальные проверяют имущество, а ты, Корел, собирай еще две команды и начинай допрашивать местных жителей. Если отсюда вынесли знамя, то наверняка кто-то видел людей с огромным мешком. И десять оргов тому, кто найдет слуг. Кого угодно.
* * *
Псица соскочила с коня резвее, чем намеревалась, и, размахивая журналом, перевязанным алой лентой, направилась к императорскому шатру. Охранники узнали ее издалека, так как она уже полдня летала на Лебединый холм и обратно, поэтому пропустили девушку без единого слова. Вокруг царило движение, свидетельствующее о том, что вот-вот произойдет что-то важное, туда-сюда сновали гонцы, бригада строителей возводила неподалеку мачту высотой в несколько десятков локтей, а группа мужчин и женщин в темных капюшонах, видимо, что-то колдовала, потому что воздух вокруг них попеременно искрился кристаллами льда и клубился паром.