Чудны дела твои, Господи!
…Это очень просто и совершенно невозможно. Новые правила написаны для кого-то другого, и мне они не подходят. Как и Лере не подошли: она была уверена, что сможет жить по любым правилам, и не смогла. Не смогла убедить себя, что это честные правила и играть по ним ничего не стоит и даже весело! И ей пришлось вернуться к прежним надоевшим и устаревшим правилам, оставив новые для кого-то другого, кто может их принять.
Андрей Ильич знал совершенно точно, что по этим правилам он играть не сможет. Значит, придется их нарушить – а то и разрушить!.. Но те, кто их придумал, вряд ли на это согласятся.
Мотя приотстала и шумно отряхнулась. Боголюбов оглянулся на нее и зашагал дальше. Одно правило он уж точно нарушил! По нему собаке полагалось сидеть под крыльцом на грязной веревке! А она – вон, трусит себе за ним в новом голубом ошейнике, которым Боголюбов особенно гордился.
Улицы города, заваленные снегом, казались совсем деревенскими, зимними, и все вокруг как будто уснуло. Даже собаки не брехали из-за заборов. Одинокая сердитая ворона спикировала на березу, обрушила Боголюбову за воротник мокрый сугроб.
– Чтоб тебя, – сказал он вороне, выгребая из-за шиворота ледяную кашу. По спине потекло, а ноги уже давно были мокрыми. Он то и дело топал ими, как бы стряхивая снег, и все без толку.
В его доме – адрес Красная площадь, один – было полно народу, тепло и хорошо пахло.
– Заходи, – велел Боголюбов собаке. – Заходи, Мотя!..
Она вопросительно посмотрела на него.
– Да ладно, – стаскивая один о другой хлюпающие ботинки, проворчал Андрей Ильич, – видишь, зима началась! У печки надо греться, а не на холоде ушами трясти.
И пошел на кухню. На чистых половиках за ним оставались мокрые темные следы.
– Где ты был-то? – первым делом спросила Юлька. – Мы тебя полдня ждем!
Щеки у нее горели, как будто от температуры. В большой эмалированной кастрюле она обеими руками что-то месила. Боголюбов подошел и заглянул.
– Куда ты лезешь? Куртку сначала сними, у меня все стерильно!
– Нет, а что происходит?
– Тесто происходит, – объяснила Юлька и тыльной стороной ладони откинула волосы со лба. – Меня Лера заставила. Сказала, что уха без водки и расстегаев – не уха. Водку Саша принес, – добавила она, как будто хвастаясь Сашей. – Вон в холодильнике. А это будущие расстегаи.
В гостиной круглый стол был накрыт камчатной скатертью, в центре композиция «Медведь на воеводстве». Лера пыталась втиснуть в подсвечники толстые свечи. У нее никак не получалось, воск крошился, мелкие белые стружки сыпались на темный комод. Боголюбов подошел, взял у нее свечу и засунул в бронзовую чашку подсвечника.
– Спасибо, – сказала Лера смирненьким голосочком. Глаза она уставила в пол.
– Не за что, – передразнил ее Боголюбов.
В спальне было очень холодно – створка окна настежь – и кругом идеальный уютный порядок, который удавался только Лере. Боголюбов плюхнулся на кровать с шишечками, стянул носки и вдруг вспомнил, что ночью ему приснился сон, и он даже думал, что это очень важный для всей дальнейшей жизни сон и нужно было непременно к нему вернуться, а он не вернулся.
Забыл.
Забыл, а теперь вот вспомнил.
– Лера! – крикнул Боголюбов и прислушался. – Лерка!
Она появился в дверях. Глаза по-прежнему долу.
Из-за того, что он ее позвал и она явилась, из-за того, что вспомнил сон, из-за того, что в руке у него были мокрые носки, он спросил совсем не то, что собирался:
– Что здесь происходит? Водка, расстегаи! Где Саша? Мне нужно с ним поговорить.
– Саша ушел к Модесту Петровичу, – все тем же тоном смиренницы сообщила Лера. – Позвать его на уху. Он сказал, раз рыба общая, значит, и уха общая.
– Он не придет.
– Почему ты так думаешь?..
– Я сейчас был у Сперанского, помнишь, я тебе рассказывал? – И Боголюбов почесал одну ногу о другую. Он был так смущен и растерян, что вот даже чесался, как обезьяна. – Я еще в первый раз видел эту картину! И не сообразил. А сообразил только сегодня.
Лера подошла и забрала у него мокрые носки.
– Что ты сообразил?
Боголюбов неловко слез с кровати и оказался с бывшей женой нос к носу.
– Издалека долго, – распевала на кухне Юлька, – течет река Волга. Течет река Волга, конца и края нет…
Боголюбов взял бывшую жену за уши и поцеловал.
В последний раз они целовались с чувством давным-давно, задолго до того, как он назвал ее новые карьерные устремления «маразмом». Вчерашний поцелуй в буфете меблированных комнат не в счет. После «маразма» целоваться они перестали. С сексом было проще – в конце концов он свелся к привычным, почти гимнастическим упражнениям, а потом и вовсе иссяк, конечно. А потом суп с котом – они развелись.
Лера закрыла глаза, обняла его за шею, и от ее объятий ему стало почему-то прохладно и приятно. В выстуженной комнате Боголюбову было очень жарко.
Должно быть, у него, как и у Юльки, внезапно поднялась температура.
Должно быть, он простудился из-за того, что в разгар весны пошел снег и завалил все вокруг.
Должно быть, на самом деле конец света близок.
Боголюбов прижал бывшую жену к себе так, что она не могла ни шевелиться, ни дышать. Он часто прижимал ее к себе как будто из последних сил, как будто от этого зависело, что будет с ними дальше – не столько в светлом будущем, сколько через несколько минут. Когда он целовался с ней, светлое будущее его не интересовало.
…Лера приехала к нему проконсультироваться. Она писала сценарий, кажется про оборону Севастополя, а он всю жизнь занимался военной историей. Она была очень собранная, сдержанная, спину держала чрезвычайно прямо, на консультанта ни разу не взглянула, а он смотрел во все глаза, просто оторваться не мог. Она явилась из другого мира – телевидения, звезд, кинофестивалей, красных дорожек и Никиты Михалкова, по крайней мере Боголюбов именно так себе представлял ее мир. Он тогда понятия не имел, что нет в ее жизни никаких красных дорожек и звезд, а есть только ежедневное, с утра до ночи, сидение за компьютером в крохотной и вечно продуваемой сквозняками комнатке с окнами на Яузу и с единственной заботой – выдать «материал» в срок. Именно в этой угловой комнатке они в первый раз поцеловались по-настоящему и Боголюбов изо всех сил прижал ее к себе. Тогда, как и сейчас, ему стало так жарко, что взмокла шея и тяжелым румянцем налились щеки. Он краснел на манер Петрушки из детской сказки, как только начинал с ней целоваться!..
Тогда, поцеловавшись с ним немного, она очень строго и решительно сказала: «Прекрати, так нельзя!» – и попыталась освободиться. Боголюбов еще сильнее прижал ее к себе, и они целовались безостановочно, кажется, трое суток.
…Потом ему все время хотелось ее трогать. Он слонялся за ней, брал за руку, заправлял за ухо волосы, прижимался плечом или коленкой, когда она сидела рядом, перехватывал ее на ходу, когда она проходила мимо, гладил по спине, утверждая, что там, где лопатки, у нее непременно должны прорезаться ангельские крылышки, а чуть пониже, вот здесь, непременно пробьется шерстяной скрученный черненький хвостик!..
…Тогда ему казалось, что он первый и последний человек на свете, на которого снизошло озарение, и он понял, зачем вообще живет, для кого, для чего.
Ему так казалось довольно долго.
Много лет он чувствовал себя причастным к чему-то действительно важному и имеющему смысл.
Вся его жизнь имела смысл, потому что можно было рассказать о ней Лерке. Об обороне Севастополя, о том, что предложил на совещании Володя Толстой, о девице из филиала, которая сказала, что «на улице имманентный дождь», о соседской бабусе и ее гнусном коте, застрявших в лифте, о пробке, собравшейся там, где ее отродясь не бывало, о едином учебнике истории для школьников, о том, что он куда-то подевал две тысячи рублей и огорчился – думал, что потерял, а потом они нашлись!..
Потом ничего этого не стало, и Боголюбов даже попросился уехать – с непривычки он не справлялся ни с собой, ни с Москвой. Он уехал, чтобы начать все заново в доме по адресу Красная площадь, один, и вдруг все действительно началось заново в самом прямом смысле, так ведь уже было – он целовался с Лерой, помирая от ее близости и желания еще большей, окончательной близости, и знал, что все будет, что так правильно, что это самое лучшее, что только может быть с ним!..