Чудны дела твои, Господи!

Прохладное и приятное прикоснулось к его щеке, и, открыв глаза, Боголюбов сообразил, что Лерка держит в руке его мокрые носки!..
Он взял у нее носки и кинул на пол.
– Не приставай ко мне, – сказала Лера и укусила его за ухо.
– Я и не собираюсь.
– Мне нужно… на кухню. Там… тесто.
– Иди.
– Я… сейчас. Только ты не приставай.
– Я и не собираюсь.
И они опять поцеловались.
Боголюбов оторвал ее от пола, подержал на весу и шагнул к кровати с шишечками. Сегодня ему приснилось, что они спали вместе и он не боялся темноты, а просто спал, и еще ему приснилось, что Лера обнимала его, прижималась, и ее короткие волосы щекотали ему нос и щеки, и он все время пристраивался так, чтобы не щекотали.
– Почему ты меня не разбудила?
– Когда?
– Ночью, когда пришла.
– Ты проснулся, но сразу опять заснул.
– Почему ты меня не разбудила? Так нечестно.
Тут она как будто осознала, что они уже лежат – лежат на кровати с шишечками! – и гора подушек, накрытая кружевным покрывальцем, вот-вот завалится на них, и Боголюбов тискает и прижимает ее к себе, а дверь распахнута настежь, и Юлька поет в кухне, и вот-вот нагрянут люди, которых она вчера еще не знала, а сегодня оказалось, что они близкие и свои, имеют право прийти в любой момент!
– Андрей, перестань! Прекрати, отпусти меня!..
Он вдруг очень удивился. Так удивился, что слегка ослабил хватку.
– А что случилось?
– Ничего. – Лера оттолкнула его, выбралась из объятий и слезла с кровати. Волосы у нее торчали в разные стороны, и щеки горели на манер Петрушки из детской книжки. – Ты с ума сошел. И я тоже! У нас народу полно, сейчас Саша придет. И вообще, мы… развелись. Вставай. Вставай, Андрей!..
Боголюбов, для которого только что все началось сначала – в прямом смысле началось! – ничего не понял.
…Где ему было понять! Он просто мужчина, самый обыкновенный и, должно быть, довольно примитивный. Он не понимал никаких… нагромождений и искусственных сложностей. Ничего не могло быть лучше, чем целоваться с ней, ничего не могло быть лучше, чем уложить ее на кровать, прижать, почувствовать, заполучить, совершенно всерьез и лучше всего навсегда!
И при чем здесь… развод? И при чем здесь… народ?
Она наспех пригладила волосы, став еще более растрепанной, одернула футболку, подобрала с пола носки и от двери оглянулась.
Бывший муж смотрел на нее серьезно. Он лежал на кровати, заложив руки за голову, и очень серьезно на нее смотрел.
Лера помедлила.
Сейчас, понял Боголюбов. Вот прямо сейчас. У нас только один шанс.
Она медлила. Он ждал.
Снаружи раздался приглушенный грохот, раздались шаги, хлопнула входная дверь.
Вот и все. Больше никаких шансов.
– Это я! – бодро прокричал Саша. – Андрей Ильич вернулся?..
Лера тихонько вышла, а Боголюбов остался лежать на кровати. В комнате было очень холодно. Окно бы прикрыть. Кто же мог подумать, что в разгар весны пойдет снег?..
Саша в кабинете рассматривал сивого мужика с косой на плече. «Секретный агент ее величества» держал портрет обеими руками, близко поднеся под жидкий свет трехламповой люстрочки. Рукава клетчатой рубашки закатаны до локтя.
– Это не та картина, – с порога сказал Андрей Ильич.
– Я вижу.
Саша поднял полотно повыше к самым глазам, посмотрел так и сяк и понюхал.
Боголюбов тяжело, как старик, прошаркал к дивану и сел, вытянув босые ноги.
– Ты заболел, что ли, Андрей Ильич?
– Я здоров, как бык, – вяло возразил Боголюбов. – Зачем ты ее нюхаешь?
Саша пожал плечами, примерился и поставил картину в кресло. Потом уселся рядом с Боголюбовым и скрестил руки на груди. Так они сидели и смотрели, как завсегдатаи театрального партера – слегка скептически, слегка иронично, но с надеждой на интересное.
– Это еще что, – сказал наконец Боголюбов. – А вот у Сперанского картины – это да! Это совсем… загадочно. В каком году на площади поставили памятник Ленину?
Саша покосился на него.
– Ты же мне говорил! Здание горсовета семнадцатого века, классицизм, а памятник перед ним соорудили… когда?
– А! В восемьдесят пятом, что ли. Если не в восемьдесят седьмом! Уже перестройка брезжила и везде прорезались ростки свободы, а тут в самом центре города ретрограды и консерваторы заложили памятник самой одиозной личности двадцатого века. Мне так Анна Львовна рассказывала. До этого был только бюст, и не на Красной площади, а…
– Бюст меня не интересует, – отрезал Боголюбов. – Папаша писателя Сперанского скончался в восьмидесятом году и памятника видеть никак не мог. Тем не менее на его картинах памятник изображен. Колокольня, а перед ней Ленин с рукой!.. Я еще в первый раз подумал, что это, должно быть, шутка художника.
– Я был у Сперанского дома, – сказал Саша Иванушкин растерянно. – Раза три, наверное. И картины он мне показывал! У него ими целая стена завешана.
Боголюбов кивнул.
– Но на памятник не обратил внимания…
– А я обратил. Я вспомнил, что видел картину с памятником! Сегодня я к нему еще раз сходил, и – точно. Он сам мне сказал, что отец его помер именно в восьмидесятом.
– Подожди. – Саша поднялся, втиснул руки в передние карманы джинсов и стал ходить между сивым мужиком и Боголюбовым. – Значит, получается, что у Сперанского в доме на стенах развешаны картины вовсе не его отца? Тогда чьи?!
– А вот это чья картина? – Боголюбов тоже встал и подошел к креслу. – Тогда у Модеста Сперанский преподнес Анне Львовне другую картину! Похожую, но не эту! Я бы сказал, что одна из них копия другой или обе они копии еще какой-то третьей.
– А эта откуда взялась?
– Мне ее вчера отдала Нина. Она позвала меня к себе и отдала вот эту картину. Сказала, что Анна Львовна в тот вечер картину ей оставила. Чтобы Нина принесла ее к поезду.
Саша взглянул на Боголюбова и покрутил головой.
– Верится с трудом.
– Иди ты к шутам, – огрызнулся Боголюбов. – Кто из нас секретный агент? Ты или я? Что ты тут столько времени торчал, искусствоведа из себя изображал?! Они все врут, мне-то уж точно! Каждый из них что-то скрывает, и есть еще общее, что скрывают все! Почему в этом доме нет ни одного рисунка старого директора? Я везде искал, ни одного не нашел! Ты мне сам сказал, что на чердаке он рисовал, а в перерывах смотрел в телескоп!
– При чем тут телескоп? – пробормотал Саша.
– Ни при чем телескоп. Но на чердаке нет никаких следов: ни красок, ни кистей, ни банок – ничего!..
– Да, – согласился Саша. – Я, когда в этот дом попал, тоже обратил внимание. Анна Львовна то и дело повторяла, что старый директор всю жизнь увлекался живописью и больше его ничего не интересовало. Пейзажи, рыбалка и варенье. Банки в подвале, да я доставал, когда девчонки приехали!..
– Девчонки, – повторил Боголюбов. – Куда ты дел Юлькиного кавалера?
Саша пожал плечами. Андрей Ильич решил: если он еще раз пожмет, кину в него вазой. Вон на буфете ваза голубого стекла.
– Отправил в Москву.
– Подобру-поздорову?
– Андрей, я сделал все, что мог, – сказал Саша с досадой. – Посадить его раз и навсегда в местный изолятор я не могу. И так адвокат мне истерику закатил! Существует… процедура. Мера пресечения – подписка о невыезде, и я тебе говорю – это самое большее, чего можно было добиться. Он ведь со всех сторон белый и пушистый, никаких судимостей, ничего!
– Белый, – повторил Андрей Ильич. – Пушистый. Если ты его не посадишь, я его убью. Он об Юльку… бычки тушил, сволота, мать твою…
– Ну-ну, – неопределенно сказал Саша Иванушкин. – Посмотрим. Мы тоже ребята не из «Пионерской зорьки», придумаем чего-нибудь. Хотя с Юлией бы надо поговорить, станет она на него в суд подавать, не станет?..
– Что значит – не станет?!
– Заявления, описания, медицинские справки, свидетельские показания, – перечислил Саша Иванушкин. – Это все непросто и небыстро, Андрей. Ты ее уговоришь?.. Незнакомым людям все сначала и в подробностях рассказать, да еще документы собрать?