Тот, кто утопил мир

Всадник быстро нагонял. Когда они поравнялись, Баосян оглянулся через плечо. Обычный путник, внимательно смотрит на дорогу. Но сердце почему-то снова екнуло.
И времени успокоиться уже не было: чьи-то руки схватили его сзади, рванули из седла.
По монгольским меркам Баосян был посредственным наездником, однако даже он не мог вспомнить, когда в последний раз падал с лошади. Потрясение перекрыло боль падения: неужели Императрица так глупа, чтобы действовать открыто? Неужели ему хватило глупости переоценить ее ум? Он забарахтался в грязи, как раздавленный жук. Между тем двое нападавших спешились и подошли к нему.
Один перешагнул через Баосяна и встал над ним, широко расставив ноги. Растущий страх тут же подсунул воспоминание: ковер из сосновых игл под щекой, в ушах — собственное жалкое хныканье под пинками. Миг этот тянулся целую вечность, надежда бесконечно возникала и так же бесконечно угасала. И конца-края этому не было, пока все не… кончилось.
Эсень рывком поднял его на ноги, разъяренный почти до неузнаваемости. За ним маячил Оюан, чье девичье лицо выражало то же неприкрытое презрение, что и у испарившихся куда-то мучителей Баосяна.
Баосян, рыдая, повис в объятиях Эсеня. Он был раздавлен и не мог перестать плакать, но какой-то омерзительной частью себя сознавал, что рыдает в смысле напоказ, бросая этими слезами вызов Эсеню. Он швырнул уродливую правду собственных страданий и боли прямо в безупречное лицо брата. Как мог Эсень думать, что Баосян отказывается подстраиваться под других из трусости, если за это приходится платить такую цену?
Эсень безмолвствовал. На мгновение Баосян позволил себе поверить, что на сей раз брат поймет. Ведь я прошу! Ведь мне нужно!
И тут Эсень сказал голосом, придушенным от гнева:
— Соберись!
Ну конечно, мелькнула смутная мысль. Вот почему Эсень был зол. Он злился не на друзей за то, что они сделали с Баосяном, а на самого Баосяна — за то, что не смог отбиться. Теперь понятно, с упавшим сердцем подумал он, Эсень не вмешивался так долго, потому что сам боролся с желанием врезать.
Эсень не был защитником Баосяна. Молодой воин, он ничем не отличался от прочих. Чувствовал то же, что они. Баосян ошеломленно осознал: «И ты меня тоже ненавидишь».
Теперь, сброшенный в уличную грязь безымянным убийцей, парализованный ужасом и болью, Баосян чуял присутствие брата. В его воображении призрак стоял чуть дальше по улице, незримый для всех, кроме Баосяна, и наблюдал за ним с той же тяжелой, как камень, ненавистью. На грудь давило невыносимо. Баосян был слаб и напуган, а помощи ждать неоткуда. Он услышал свои собственные рваные вдохи и понял, что вот-вот умрет.
«Ну что, братец, доволен? Ты всегда желал, чтобы меня — такого — не было. Теперь твое желание исполнится, причем тебе и пальцем не пришлось пошевелить ради этого. Сам мир постарался вместо тебя. Поставил меня на место, воздал по заслугам».
Чужие руки схватили его за горло, и присутствие призрака стало еще более осязаемым. Словно Эсень притаился где-то прямо за плечом. На краю зрения качнулись косички. И тут отстраненность Баосяна разбилась вдребезги. Он провалился сквозь лед в бездну. Какое же чувство может быть столь ужасным и огромным? Видимо, гнев. Но на сей раз он не принес Баосяну знакомого яростного праведного наслаждения, а запульсировал страшной болью. В ее тисках он мог думать только об одном — что теперь ему никогда не достичь цели. Никогда не ранить Эсеня так, как тот умудрился ранить его.
Но душить его никто не стал. Грязные пальцы нырнули в рот. «Они хотят вырвать мне язык, а потом убить?» Он нечленораздельно взвыл от ужаса.
— …Осторожней, Принц, — сквозь завесу паники пробились слова. — Не то отрежем язык, а заодно и… — нападавший вынул руку изо рта Баосяна и схватил пониже, сильно, до крика, — …эту маленькую птичку.
Человек отпустил его и встал. Они ушли, а дрожащий, задыхающийся Баосян остался лежать, свернувшись креветкой. Он с трудом соображал, что все-таки произошло. Если Императрица хотела его смерти, почему его отпустили? Она играет с ним? Или…
 
Как и большинство жителей Ханбалыка, нападавший говорил по-монгольски с резким акцентом. Родной язык у него был другой. И, если призадуматься, вовсе не привычный ханьский и не какой-нибудь из наньжэньских языков Центральных равнин, побережья или даже дальнего юга, где наньжэньская речь еще сильней, чем в Хэнани, смахивала на наречие царства Чам. На языке нападавшего Баосян не говорил, зато понял, кому он родной.
Нападавшего подослала отнюдь не Императрица, а Госпожа Ки.
И этот корёский акцент он уже где-то слышал. Перед глазами мелькнули ямочки на щеках, корзинка с гранатами.
Головоломка сложилась в один миг. Третий Принц, может, еще не понимал собственных склонностей, но его мать все поняла. Она видела, какими глазами Третий Принц смотрит на Баосяна. Скорее всего, ей докладывали о встречах в резиденции. Вот она и подсунула ему кокетливую служанку — проверить, действительно ли его предпочтения таковы, или он притворяется, чтобы подставить и затем шантажировать принца.
Баосян похолодел. Задним числом стало понятно, что он был на волосок от гибели. Если бы ответил на заигрывания девушки — а ведь мог, ибо действительно притворялся, — Госпожа Ки ему бы не предупреждение отправила. Она бы его убила, опередив даже Императрицу.
Вообще надо радоваться, что уцелел. Ноющая боль между ног затихала. Ему и сильней доставалось. Но жуткое, накатывающее волнами присутствие Эсеня вызвало гнев. Схлынув, тот оставил усталую тоску, какая бывает после долгих слез.
Когда Баосян наконец-то кое-как встал на ноги, уже стемнело. Призрак исчез. Счетная книга валялась в грязи, там, куда и выпала из-за пазухи. Она была испорчена — труды нескольких дней пошли прахом, — но оставлять ее на улице нельзя. Ее надо тайно сжечь.
Он отыскал свою лошадь в тенистом проулке меж двух тесно стоящих стен, с трудом взгромоздился в седло и поехал домой.
  
7
 
Тайчжоу
В темноте покачивалась рыбацкая лодка. В отсветах фонаря, заслоняемого кормчим на носу, Оюан едва различал шесть скорчившихся силуэтов вооруженных, облаченных в доспехи людей Чжу. Остальные члены отряда погрузились в другую лодку, отсюда казавшуюся всего лишь плавучей точкой света, которая могла находиться с равным успехом на расстоянии вытянутой руки или одного ли. В полной тьме у Оюана возникло ощущение, что он завис посреди бесконечной пустоты. Прямо по курсу бесформенной массой против облачного неба вздымался островной волнорез, под ногами колыхалась вода без отражений.
Тогда, на постоялом дворе, Чжу изложил свой план как нечто само собой разумеющееся.
— Чтобы проникнуть в туннели через подводные ходы, нам нужны две вещи, — когда Чжу подался вперед над своей миской, все, кроме Оюана, бессознательно сделали то же. — Во-первых, если мы пойдем ночью, вода будет как чернила. Нам нужно увидеть, где именно под водой открывается вход в туннели. К счастью — и я уверен, что такая возможность ни разу даже в голову не приходила нашим юаньским беднягам, — я могу зажечь свет, который не погаснет под водой. Во-вторых, нам нужен кто-то, кто умеет плавать.
Тут он посмотрел на Оюана. Взгляд генерала имел устрашающую власть над его собственными людьми, но на Чжу либо вообще не действовал, либо маска мешала: тот продолжал как ни в чем ни бывало:
— Чтобы переправить армию через глубокую реку, мне бы понадобились баржи. А тебе — нет, верно? Вот когда ты столкнулся к «Красными повязками» на реке… Вместо того чтобы приказать воинам по мосту выйти к нашим позициям, ты их отправил вниз по течению, чтобы они переплыли реку и напали с фланга.
Оюану живо припомнились бурные черные воды, рвущиеся навстречу ему из разлома. Он процедил сквозь сжатые зубы:
— Я попытался заставить их переплыть.
Если Чжу в тот момент и позлорадствовал, ему хватило благородства это скрыть: